Империя

4

Небо было серым и безжизненным, далекие жухлые холмы освещало холодное отвлеченное солнце. За холмами грелось логово убийц. Касперу даже казалось, что их жаркая надежда поднимается вместе с дымом от костра над холмами. Внезапно тяжелая ссохшаяся дверь шумно отворилась. Заноза влетел в небольшую выстуженную комнату и слету упал на заваленный шубами стул. Только через какое-то время он понял, на чем сидит.

– Ты что, уже теплой одеждой запасся? – спросил он вязко.

– Ну, тут слегка прохладно, – прохладно было настолько, что спину от нескончаемой дрожи ломило.

Заноза одобряюще кивнул и достал из-под сюртука стеклянную бутылку. Тогда Каспер заметил, что глаза у него блестят будто бы не от алкоголя, неясно, от чего.

– Это что?

– Хлебни.

– Сначала скажи, что это.

Заноза порывом встал.

– Тебе лучше дружить с дворянами, особенно со мной, мы с тобой собаки из одной упряжки, и недооценивать меня будет твоей главной ошибкой.

Каспер потупился. На тупого он не был похож, наверное, вещества в голову ударили.

– А если не буду?

– Тогда ты тут долго не проживешь. В последний раз спрашиваю – пить будешь?

– Мне и так видно, что это за дрянь.

– Да? А откуда ты знаешь, ты же не из империи?

– Я уже знаком с вашими развлечениями.

– Мм, то есть, на это у тебя времени хватило.

– А на что не хватило?

Заноза будто бы третьим глазом почувствовал, что пора остановиться (казалось, глаза врали ему как никогда сильно), и начал отстраняться.

– Я у тебя шубу возьму? – напоследок спросил он.

– Если ноги оставишь.

– Что? – не в шутку испугался парень.

Каспер обернулся с тревожным лицом:

– Ты что-то сказал?

Заноза потряс головой, пытаясь стрясти опилки воедино.

– Нет, показалось, – ответил он и унесся.

«Неплохо устроились, – подумал Каспер, облокачиваясь о каменный подоконник, – дети виноделов мутят с алхимиками затмение. Эта земля потеряна»

И потеряна она была окончательно. Много необъяснимого на ней происходило: почему, к слову, дети изгнанников тащат прогресс, превышают по интеллекту выросшее в тепле и достатке поколение? Почему они – лучшее проявление человеческого рода, лицо революции, наученное лютым холодом и смертями собратьев, как нужно выживать и подстраивать под себя неподвластное существо – волка, не знающего ни хозяина, ни цели, дьявола по своей природе. Ничего ясного не было в истории империи, сплошной тернистый лес.

Ужин проходил в компании Кэстли, с более трезвым и осознанным взглядом, чем у Занозы, хоть и с сомнительными пленочными крыльями за спиной, переливающихся в сером холодном свете свеч и тусклого мертвого неба. Заноза ковырял сложное куриное крыло. Все казалось ему сном, поэтому он думал, что может сидеть так хоть всю ночь. Кэстли время от времени хмуро переводила на него беглый взгляд, с него на облизывающихся горничных, дворецкого у себя за спиной, а Каспера своим вниманием она одарила всего раз, этого раза хватило, чтобы понять, что даже с полной костей и хрящей дичью он знаком. Внезапно она громко и глухо стукнула худым кулаком по белой скатерти, даже привстав и опершись на стол.

– Ты! – она указала пальцем на девушку, стоявшую прямо напротив нее, все это время не сводившей с нее вылупленный наглый взгляд. Волосы девушки были ярко-огненными, губы налитыми, а глаза ненормально живыми. С самого начала она и у Каспера вызвала сомнения – откуда у Кэстли при дворе такая здоровая сияющая девка? Но он решил не делать поспешных выводов. – Шаг к столу! – все посмотрели на шагнувшую служанку. – Почему ты не следуешь моей моде? Жрать любишь?

Девушка молчала, но даже это не было правильным решением. Неизвестно, было ли оно вообще.

– Любишь – значит будешь.

Кэстли вырвала из-под носа у Занозы костлявое истерзанное крыло и бросила служанке.

– Есть без остатка. Выплюнешь – повешу прям тут.

Она уперлась руками в стол, вцепляясь ногтями в замусоленную, хоть и белую скатерть. Глаза ее наливались, словно глубокий стакан ледяным вином, яростью и страстью одновременно. Казалось, ничто бы не грело ее так, как жажда людских страданий и смертей. Она ведь так любила безумствовать. Больше, чем что-либо существовавшее в мире.

Все смотрели в лица двоих в этой столовой. Грязное серебро отблескивало в их горящих безысходностью и страстью глазах.

– Ради чего тебе жить, если ты такая уродливая? Красота непобедима, но определение ей только одно – это я. Ешь! Глотай! Слушайся свою императрицу, или умри глупее, чем все твои предшественники!

Нехотя, уже с подкатывающимся к горлу комом, она начала со склизкой тошнотной кожицы, подергиваясь изнутри. У Кэстли под ногтями скрипела скатерть. У девушки косило губы от холодного жесткого мяса, но они были раем, в сравнение с хрящами, которые приходилось глотать не раз и не два.

Когда от крыльев осталась горстка костей, глаза Кэстли не внушали ни доверия, ни проблеска человечности.

– Теперь проглоти их. Не жуя, – уточнила она обжигающим голосом.

Только тогда Каспер отвернулся, и это привлекло внимание императрицы. В метре от него давилась своей переигранной гордостью и помешанным рассудком ошибка целой империи. Кэстли села.

– Я объективна?

– Абсолютно, – ответил он.

– Хм? Почему ты так считаешь?

– Я в империи недавно, – как сказал Заноза, – но мне хватило времени понять ваши нравы и стандарты красоты. Ее казнь вполне обоснована.

– Ты думаешь, это казнь?

– После такого она вряд ли выживет.

– Понятно. А ты как считаешь, Заноза?

Заноза ничего уже не думал. Образ блюющей пылающей дивы смешался в его голове с другими, и уже ни Кэстли, ни Каспер, ни сам Заноза не имели четкости. Их не было. Они смешались.

– Ну понятно, он тоже уже готовый.

– А что это?

– Яд, – обыкновенно пожала плечами она, – не вино же. Обыкновенный яд.

И ведь все понимала. Но почему она, императрица, допускала такие попустительства в своей империи? Ей было это выгодно?

– К этому причастны и золотильщики, и виноделы, но мы назвали это «естественным отбором», чтобы в глаза не бросалось. А там, откуда ты родом, как действует отбор?

– Дикой природой.

– Это жестоко!

– Зато работает.

– В истории империи тоже есть странные решения, но, я надеюсь, ты с ними не столкнешься. Я буду звать тебя Волк.

– Почему?

– Я не знаю. Взгляд у тебя волчий.

– В смысле?

– Ну… такой, далекий, знаешь, сокрытый, но манящий. На этом все, я иду проветриться.

Все, кто стоял на ногах, поклонились и Кэстли вышла с вздернутым носом.

– Куда она? – шепотом спросил Каспер, но Заноза ему уже не ответил. Никто на него и не взглянул, и он двинулся за Кэстли.

Промерзлые переходы между башнями с разбитыми большими окнами, абсолютно темные, продувались насквозь. Темнело. Небо было грязно-розовым, совершенно некрасивым и запятнанным гнилой кровью.

– Приближенный императрицы – самая престижная игрушка в моих руках. Ими не становятся, а рождаются. Это обычно очень умные люди, угодники, но чистые и сильные, каждым из них движет любовь и справедливость. Заноза оставил обучение в академии, чтобы его сестры могли быть моими пекарями, всегда были в тепле и, когда это нужно, подворовывали для него хлеб. Только вот беда… хлеб-то никому не нужен. Ни мне, ни народу. Спрашивается, почему люди отказались от хлеба, поставляемого им императрицей? Потому что им хотелось мяса на тот момент, когда мы пожали последний урожай на поле к востоку. На следующий день они устроили бунт и разошлись настолько, что спалили целое поле, и на нем никогда не взойдут колосья. Зачем? – Каспер пожал плечами.

– А Вашему Величеству зачем нужно было так делать?

– Меня взяли на слабо, – просто ответила она, парень даже посмотрел на нее, убедиться, всерьез ли она. – Надо же иногда давать людям почву думать, что счастье где-то рядом, а они его не видят. Прошло полгода, теперь они локти кусают.

– Так это тирания называется.

– А тирания – стиль правления.

– Впервые слышу о стиле правления, – фыркнул Каспер.

– Могу рассказать. Предыдущий император был лицемером, он поощрял взяточничество, либерализм, всегда был на стороне судей и чиновничества. Никто не сказал вам, но при его правлении был особый слой людей – отбросы – не относящийся ни к дворянам, ни к почетным военнослужащим, просто обычные люди, живущие на честно заработанные деньги умом и руками. Городские их не любили и прогоняли, а отец считал их низшим слоем общества. Теперь низший слой общества – все общество. Новый устрой государства, правильный, всех сровнял, нет ни правых, ни виноватых, – она вздохнула, – как нет больше и землевладельцев, и животноводов, вообще никого. Зато люди теперь знают, на ком держались их сытость и тепло. Может показаться, что система моего правления держится на намеренном совершение ошибок и в конечном итоге доведения населения до осознания этих ошибок, но это лишь вторичность основного моего умысла. Грядет революция, и не изгнанников, а тех, кто выжил в худшие времена империи. Только переосознавшие трудность жизни люди, начавшие жить и развиваться заново смогут поднять империю с колен.

– Начало не было заложено.

– Терпение, дай им время. Этой зимой они потеряют треть населения, если не больше, пойдут к императрице, знаешь, за чем? За моей жизнью, но им меня не убить. Если и убьют – империи конец, пока я жива, у них есть шансы. Вот тогда и настанет глобальная революция. Мне придется многого лишиться, но это и все остальное покажет людям, что есть другая жизнь, не пользование другими, не вечный голод и мерзлота, а система государства, когда все в прок и все возвращается. Люди должны начать жить осознанно. Чтобы прекратить все, что заварил мой отец и наконец-то внушить людям осознанное существование – их нужно встряхнуть как следует. Выживут – будут спасены, не выживут – тоже хорошо.