Как найти своего мужчину

Она смотрела на подруг, и в очередной раз, в немыслимо который раз думала:

– Ну почему, почему я не могу жить так, как живут другие? Почему не могу быть как все и жить как все?..

Она не ждала от себя ответа. Ответ она знала.

– Не могу и всё.

Ответ этот ничего не объяснял, просто констатировал факт. Не может она жить так, как живет Лариса. Как Люся, вечно воюющая со своим мужем, тоже не может жить. Не может она жить так, как живет Маша.

Еще в ту пору, когда Машу познакомили с ее будущим мужем, она, Настя, знала – никогда она не сможет так, как Маша, – взять и сойтись с человеком, которого не любит. Каким бы хорошим он ни был.

А Маша смогла. Было что-то такое жертвенное и принимающее в ее характере, что просто сошлась она с хорошим человеком и стала вить гнездо. И была она по-хорошему терпимой и уважительной. И все у них как-то ладилось, хоть никаких горячих чувств там как не было, так и не появилось.

И когда подруги расспрашивали, как она так ладит с человеком, которого не любит, Маша говорила просто:

– Доброе слово и кошке приятно…

И расшифровывала для них, непонятливых:

– Надо просто внимательной быть, и всё. Он приходит с работы, я его про работу расспрошу, послушаю. Я к нему уважение проявлю, он ко мне уважение проявит. О моих делах спросит. Полку прикрутит. Мяса на мясорубке навертит. Я его похвалю, ему приятно. И мне хорошо. Так и живем…

Наверное, про таких, как Маша, и было написано в сказках: «И стали они жить-поживать и добра наживать», – подумала Настя.

Она посмотрела на Машу, что-то деловито переставляющую на новогоднем столе. Казалось, Маша просто не может пройти мимо, ничего не поправив, не улучшив. Лариска иногда беззлобно, не желая обидеть, называла Машу «клушей», или «наседкой».

Маша точно была наседкой. Она постоянно была в каких-то хлопотах – что-то мыла, стирала, гладила, она оглаживала всё вокруг себя. Несмотря на загруженность на работе, она была по-настоящему домашней хозяйкой, вечно занималась какими-то домашними делами, что-то консервировала, пекла, готовила, и Лариска, свободолюбивая и независимая, в своей феминистической гордости, что она – современная женщина, частенько говорила, когда пробовала Машины наливки или варенье:

– Нет, это же надо, как человек сам себя порабощает!

И добавляла:

– Свободу Марии Соколовой!

Потом сама себе улыбалась и говорила:

– Да на фига ж ей свобода?! Ее же, кроме нее самой, никто не принуждает так корячиться на ниве домашнего хозяйства…

На самом деле Настя всегда думала, что Лариска просто завидует Маше. Завидует по-хорошему. Завидует Машиной «правильности», потому что Машка действительно была правильной женщиной. Наверное, о таких женщинах написано в Библии. Кротких, терпимых, стоящих за мужчиной. Маша всегда была за мужем, и это было уже привычно для подруг, хотя в пору их молодости Лариска частенько возмущалась и пыталась наставить Машу на путь истинный:

– Господи! Нашла перед кем унижаться! Ни кожи ни рожи! Ни денег, ни положения, а ты перед ним пресмыкаешься… Мужик тобой пользуется откровенно – а ты с ним сюсюкаешь: «Коленька, тебе котлетку или борщик разогреть…». Сам пусть разогревает! Тоже мне, прынц!..

Лариска горячилась и возмущалась, потому, наверное, что уже тогда завидовала этой Машиной терпимости и гибкости, которой у нее сроду не было. Поэтому не было у нее и таких отношений, как у Маши сейчас. Стабильных, прочных. Семейных.

Лариса всегда горела. Бурлила. Фыркала. Отбрасывала. И ждала нового бурления. И объекты ее «бурлений» были или волоокие красавцы, или приземистые, крепкие, денежные мужики, как сейчас.

– Мы задешево не продаемся! – провозглашала Лариска, говоря это «мы», как бы оправдывая саму себя, что не одна она, мол, выискивает что получше и подороже. Тоже, мол, цену себе знаем…

Настя не могла ни так, ни по-другому. Ни по-Машиному она жить не могла, ни по-Ларисиному. Хоть иногда сама на себя злилась, что не может жить так, как живут подруги. Что все еще остается в своих мечтах, в своих ожиданиях. И часто, думая обо всем этом, удивлялась Настя – такие разные они все, а остаются все эти годы подругами…

– О чем задумалась, подруга, – прервала Настины размышления Лариса. – Чего загрустила?

– Ни о чем я не загрустила, – ответила Настя, и продолжила свои мысли вслух: – Я вот думаю, как мы, такие разные женщины, столько лет можем дружить? И никак не разбежимся…

И, заметив непонимающий, рассеянный взгляд Машки, которая что-то продумывала, глядя на стол, пояснила:

– Пока мы на филфаке учились, пока молодыми были, все было понятно – зачем мы друг другу. Нужно было у кого-то лекции списывать или кому-то свои душевные терзания пересказывать. Потом все разошлись по жизни, по семьям, по разным работам. Все мы разные, у каждой – своя жизнь, а мы – все равно вместе…

– А, неважно все это – разошлись мы по жизни, не разошлись, главное в нас осталось – были мы бабами и остались бабами, – сказала Лариска с видом специалиста, сказала авторитетно и как-то обреченно.

– Ну, прям уж и бабами, – улыбнулась Настя, – может, все-таки женщинами мы остались?

Лариска махнула рукой в ответ на Настино возражение, мол, не все равно, – что бабы, что женщины – один черт.

А Настя не унималась:

– Да, точно, мы все остались женщинами… Но – мы такие разные женщины… Машка у нас такая правильная, такая домовитая. Такая принимающая, мудрая. Люська – типичная женщина-жертва, которая с мужиком мучается, там ни принятия, ни мудрости и в помине нет. Ты, Лариска, – просто феминистка, ты такая свободолюбивая, такая современная, ты у нас прям бой-баба! А я – я даже сама не знаю, какая я, – и что нас только объединяет?..

– Ничего удивительного нет! – уверенно заявила Лариса. – Ты и есть наше цементирующее звено!

И, увидев непонимающий Настин взгляд, пояснила:

– Машка у нас на одном конце оси. Традиционная женщина-мать-сестра-хозяйка. Я – на другом конце оси: современная, свободная, независимая. Люська – та мотается постоянно: от страсти к ненависти, от «куси-пуси», до «пошел вон, зараза!». А ты – посередине. Незыблемо стоишь на своих идеалах. Идеалистка наша, – сказала она, и было непонятно – осуждение или ирония в ее словах, или любовь, смешанная с уважением.

«Идеалистка»! Сколько раз Настя сама себя так называла. И ругала за свой идеализм. И решала раз и навсегда распрощаться со своими мечтами. Но, как говорила Лариска, против себя не попрешь! И она опять приходила к тому, от чего уходила. К своей мечте о любви – взаимной и глубокой. О своем мужчине.

– У нас четверых, Настька, абсолютное единство и гармония, – продолжала Лариса. – Мы как единое целое, как времена года, которые все вместе и создают один полноценный год. Во, сказанула! – произнесла она, как будто бы только сейчас и поняла, что на самом деле сказала. – А знаешь, Насть, ведь точно – мы как времена года, как специально подобрались. Люська у нас – лето. Там вечно жарко, все цветет, все бурлит. Машка – осень: «Отцвели уж давно…».

Лариска вдруг прервала свою песню и быстро вскинула взгляд на Машу – не слышала ли она, но Маша уже вышла на кухню – не до разговоров ей было. Лариса посмотрела на Настю, и взгляд у нее был немного виноватый, вот, блин, сказала – не подумала, но все тем же бодрым голосом она продолжила:

– Я – зима, холодная, строгая, всем стоять – бояться… А ты у нас – настоящая весна, вся в ожидании, вся готовая расцвести: «И вечная весна…», – уже не боясь своего голоса, не боясь, что ее услышит Маша, пропела Лариса, и, довольная собой, закончила:

– Нет, ну это же надо, как все красиво свела в одно целое, и главное – не придерешься. Я просто – философ!

Маша вошла с новым, каким-то замысловатым блюдом, пристроила его на краю стола, и вновь, озадаченная, погруженная в хозяйские хлопоты, ушла на кухню.

И Лариса с Настей почему-то одновременно посмотрели ей вслед, потом – друг на друга.

– Знаешь, Насть, я только сейчас поняла – как это про Машку. Она у нас действительно – осень. «Осенний поцелуй после жаркого лета…»

Она пропела начало этой фразы и остановилась, как-то погрустнев. Настя тоже с какой-то грустью посмотрела на Ларису, и та, как-то мягко, не по-Ларискиному усмехнулась, и сказала:

– Это надо же, какое жаркое лето было у нее тогда. Сколько страсти было, сколько слез она выплакала – даже не подумаешь сейчас, что это была Машка. Как она паразита этого любила…

Лариска умолкла, как будто погрузилась куда-то в свою грусть, и потом вскинула голову и сказала Насте каким-то горячим шепотом:

– А помнишь, как она примчалась ночью, когда ты у меня была в гостях, и какое у нее лицо было, когда она говорила о нем…

Настя не ответила. Не ответила именно потому, что очень хорошо помнила и ту ночь, когда Машка прибежала к ним, испугав их ночным звонком, который так пронзительно и яростно звенел, пока они не открыли дверь, и какой она была – сама не своя, и лицо – бледное и какое-то потемневшее одновременно, как будто она постарела в одну секунду и устала, смертельно устала от жизни. И она тогда сказала именно эти слова:

– Все, не могу. Устала. И не хочу…

И это ее «не хочу» звучало так непривычно, потому что они с подругами столько раз говорили ей: «Да брось ты его! Да уйди ты от него! Да не нужен он тебе. Да не любит он тебя!» – и всегда слышали одно – как заведенное: «Я хочу с ним быть. Хочу. Я хочу…».

Той ночью, когда она, в пальто, надетом прямо на легкий халатик, вся с этим незнакомым уставшим лицом, стояла в прихожей Ларискиной квартиры, – они не сразу догадались ввести ее в комнату, так несколько минут и стояли, смотрели на нее – какую-то новую и такую старую, уставшую и несчастную Машку. А потом – стали плакать все втроем. И плакали они сначала сдерживаясь, жалея Машку, а потом, отпустили себя и заревели уже навзрыд, и непонятно уже было, о ком эти слезы – о Машке ли, уставшей от своей несчастной безответной любви, – или каждая плакала о себе, о своих несбывшихся надеждах, о своей несбывшейся любви, о всех женщинах этого мира, которые так же как они были несчастливы просто потому, что их не полюбили так, как они мечтали…

Маша зашла в комнату, в руках ее были две салатницы, в которых что-то красивое и вкусное просто манило к себе.

– Машк, ну ты – мастерица, – сказала Настя, как бы стряхивая с себя то, давнее воспоминание и возвращаясь сюда, в сегодняшний день, к сегодняшней Машке и к себе самой. – И как ты только все успеваешь. Я бы одна – ни в жизнь столько бы ни приготовила.

– А мне – легко, – засмеялась Маша. – Я это дело очень люблю – всех кормить, мне бы – большую семью, чтобы семеро по лавкам сидело, а я всех кормила да холила. Да только не получилось у меня – семеро по лавкам…

Маша сказала это спокойно, но Настю кольнула эта фраза. Кольнула из-за того, что она только что вспомнила. Он него, от ее Сашеньки, Маша готова была рожать не только семь, все десять. Она за ним как собачка готова была бежать, она жизнь свою готова была отдать за него – только ничего этого не было ему нужно. Он себе спокойно жил со своей женой, иногда пользуясь Машкой как пансионатом или санаторием со всеми удобствами. А Машка – добрая, терпимая Машка – все понимала и все прощала, и была рада быть с ним и быть для него всем – только никем она не была ему нужна…

«И как она только Пашку умудрилась с ним завести», – зло подумала Настя о ее Сашеньке, и ныне здравствующем Александре Петровиче. Он, небось, если бы сразу узнал, что она беременна, – силой бы ее на аборт послал.

Настя остановилась, чувствуя, что сейчас опять заведется. Так бывало каждый раз, когда она вспоминала о Машкином прошлом, и, хоть и редко это бывало, все равно каждый раз приходила она в какое-то возмущение от того, как страдала Машка, и как он, этот сытый мужик, просто пользовался ею, ничего не давая взамен.

– Нет, ну сына все-таки он ей дал, – подумала она. И сама себе ответила: – Да не дал он, она сама взяла, – он сроду ей ничего не давал. Он мог только брать. И разрушать…

И она опять вспомнила Машкино лицо в ту ночь, и то – какая она была потом, первые месяцы, когда уже была одна, без него, и была она вся как умершая, почерневшая, и только жизнь в ней ее будущего сына и спасла ее тогда от чего-то страшного, чего боялись подруги.

Настя посмотрела на Машу, которая, стоя у стола, просто осматривала все его красивое наполнение, и лицо у нее было сейчас такое другое – довольное и спокойное, хорошее было у Машки лицо, и человек она была – хороший, пожалуй, самый лучший из всех ее подруг. И Настя подумала – ну вот и славно, что у нее все так. Что живет она с Петенькой, и Петенька ее уважает и ценит. И живут они спокойно, хватило Машке с лихвой той дикой страсти и несчастной любви. И Настя довольно вздохнула, хотя особой радости нет в Машкиной жизни, и Пашка, Машин сын, иногда бунтует и хамит Петру Андреевичу, как он официально, не впуская в свою жизнь, его называет. Но это лучше, чем было.

Хотя, кто знает, что лучше – опять подумала Настя. Тогда Машка – любила. Тогда Машка жила. А сейчас? Варенье варит. Готовит салаты и торты. Белье крахмалит. На работу исправно ходит. Тетради проверяет. И это – жизнь?..

– Так, девчонки, все на кухню, – скомандовала Машка, прервав какие-то нерадостные Настины мысли. – Нужно еще кучу всего нарезать. Там такой фронт работ – мне одной не справиться…

Фронт работ был действительно большой. Этому способствовала широкая натура Лариски. Всегда она на их сборища приносила кучу всякой вкуснятины, делала она это щедро, откупаясь таким образом от необходимости самой стоять у плиты и что-то готовить. Вся Лариска была в этом – она просто заходила в какой-нибудь хороший магазин и кидала в корзинку артишоки и банку с икрой, какую-нибудь безумно дорогую ветчину, или экзотический рулет из нескольких сортов мяса.

Лариска была широкой натурой, широкой и какой-то необузданной.

Настя не раз думала, что просто не попала Лариска в руки к настоящему и сильному мужику, который бы ее приструнил, приструнил так, что она забыла бы обо всем своем феминизме, прямолинейности, бурности. И стала бы она – как Машка – нежная и мягкая. И начала бы готовить борщи и печь пирожки. И была бы счастлива тем простым женским счастьем, о котором и мечтает каждая женщина.

– Что-то Люська запаздывает, – сказала Лариса, и, встретившись глазами с Настей, они улыбнулись друг другу, понимая, о чем подумала каждая.

– Как бы они там не переругались за два часа до Нового года, – озвучила свои мысли Лариска, и сказала она это спокойно, не волнуясь на самом деле о том – переругаются они или нет. Потому что ругалась Люська с мужем постоянно, бурно, с каким-то итальянским темпераментом, и не раз Лариска подкалывала ее:

– Твоя мамаша, Люськ, тебя точно с каким-то итальянцем заделала, врет она, что дядя Вася – твой папа. Мать у тебя – само спокойствие, отец – сама сдержанность, тебя же вечно черти раздирают: столько криков, столько визгу, как будто кошку дерут. И, главное, – всегда на пустом месте. Только что у вас – «куси-пуси», и тут бах – скандал. И с такими криками, с такими воплями – ой, мама моя дорогая…

Лариска всегда, даже когда начинала говорить о Люське спокойно, приходила к тому, что слов ее не хватало, и заканчивала она свои монологи этим, уже привычным – ой, мама моя дорогая…

– А ты сама, почему сегодня одна? – задала Настя вопрос, который все как-то не успевала задать, окунаясь в свои мысли. – Я думала, ты сегодня познакомишь нас со своим новым бойфрендом…

– Нету бойфренда! – как-то заносчиво сказала Лариска, – кончился весь бойфренд. И конца не оставил!.. – Лариска захохотала над тем, что сказала, и Маша, которая зашла в кухню как раз в конце Ларискиной фразы, удивленно переспросила:

– И конца не оставил?..

Они расхохотались дружно, хотя ничего смешного не было ни в Машкином вопросе, ни уж, конечно, в том, что Ларискин бойфренд кончился.

И что-то нервное было в их смехе, и Настя, смеясь, подумала вдруг – смех сквозь слезы, потому что какая-то горечь была в этом смехе, и у каждой – своя.

– Отправила я своего бойфренда куда подальше и сказала, чтобы больше не возвращался, – отсмеявшись, сказала Лариска, сказала как-то озорно, весело, хотя, точно, ничего веселого в этом не было.

– Но вы ведь с ним совсем недавно познакомились, – сказала добрая Машка, – может, надо было подождать, попробовать…

– Ну, уж нет! Нечего там было пробовать! – сказала Лариска тоном, не терпящим возражений, и добавила вдруг мягко и как-то вкрадчиво. – Девочки, я же – как собака. Я же их нутром чую. Меня не проведешь. Если собаку кто-то хоть раз ударит или обидит – она больше этому человеку ни за что не поверит, потому что знает – на что он способен. Вот и я – как собака. Мне второго раза не надо. Если мужик в одном месте показывает себя как не мужик – он уже нормальным мужиком быть не может. А мне такого добра не надо. Пусть его молоденькие свистульки подбирают, которые еще не знают, что это такое, когда мужик об тебя ноги вытирает. А он начнет их вытирать. Мужики – они же тоже собаки: если ты дашь ему тебя за палец укусить, жди – он тебя всю искусает…

Лариска замолчала, деловито поправляя в плетеной корзинке нарезанный хлеб. И продолжила так же деловито и как-то сурово:

– А я себя кусать не даю. И этого кадра я быстро раскусила. Он, конечно, и видный мужик, и при деньгах, и положение у него нормальное, и в постели – ничего не могу сказать, неплохой мужик… Но женщину ценить он не может! Он не умеет ценить то, что у него в руках. А я – женщина редкая. Мной дорожить надо. А он привык сам брать, получать, привык к восхищению. Бабы его уже избаловали. Мне такое «добро» не надо…

Лариска закончила свою речь и вышла из кухни, гордо неся в руках тарелки с деликатесами, а Настя в очередной раз подумала:

– Ну почему, почему я не могу жить так, как живет Лариска, например. Лариска – не страдает, не переживает от одиночества. Лариска – сильная. И Лариска точно знает себе цену…

Она посмотрела на Машу и подумала опять о том, как странно, что они, такие разные, – вместе. Тихая и жертвенная Маша совсем не умела того, что умела Лариска – качать права, требовать к себе достойного отношения. Тогда, много лет назад, когда она с маленьким Пашкой на руках вышла замуж за Коленьку, заносчивого и, как оказалось потом, крепко пьющего мужика, она с лихвой вкусила и унижений, и одиночества. Потому что можно быть одинокой и будучи рядом с человеком, и одиночество это может быть еще страшнее, чем когда ты действительно одна… И Машка действительно была кроткой и принимающей, и как-то смиренно переносила все это, и все так же говорила:

– Коленька, тебе борщ или жаркое…

Настя на секунду представила – что было бы, если бы ее Коленька достался Лариске? С какой скоростью отправила бы она этого «бойфренда» от себя подальше? Да Лариска даже пачкаться бы не стала об такого мужика! И возмущалась она тогда Машкой, и ругала ее, но Машка все терпела. Хотя – ее терпению тоже пришел конец. И как хорошо, что у нее сейчас Петенька, – опять подумала Настя, и улыбнулась: все-то они у Машки – Сашеньки, Коленьки, Петеньки…

– На то она и Машка, – светло подумала Настя о подруге. – Хорошая она, хоть и несчастливая… А кто из них счастливая? – подумала она. Люська, что ли, которая вечно скандалит? Или Лариска, которая все ищет своего ценителя? Или она – Настя, которая так ждет, так хочет найти своего мужчину, – только никак он не находится…

Звонок в дверь не просто звенел – гремел изо всех сил, и они все – и Настя, и Лариска, и Маша, – не сговариваясь, сказали:

– Люська пришла!

Кто еще мог так бурно давать о себе знать?

Люська влетела в комнату, пахнущая морозом и грозой. Так показалось Насте сразу, хотя какие грозы под Новый год? Но Люська сама была и грозой и молнией одновременно.

– Нет, вы только подумайте, я с этим козлом столько лет промучилась, и я должна себе нервы трепать еще в новогоднюю ночь! – гневно прокричала она, ни к кому не обращаясь, и Петенька, полноватый лысеющий мужчина, сунувшийся было в комнату посмотреть, кто пришел, тут же ретировался, скрылся в комнате, прекрасно зная, какими грозовыми раскатами может рассыпаться Люська, когда не в духе. Попасть в эту минуту может любому мужчине, только за то, что он мужчина.

Подруги же только усмехнулись на эту грозную Люськину тираду. Всё это они уже слышали не раз. И не раз норовистая Лариска говорила:

– Брось ты его! Сколько вы можете ругаться!

А иногда она просто предрекала:

– Вы когда-нибудь друг друга прирежете!

– Друг друга мы прирезать не можем, – заносчиво отвечала Люська. – Я его сама первая прирежу…

– Ну и дура! – равнодушно отмахивалась Лариса, не желая выслушивать то, что было уже сто раз выслушано и чему она уже давно поставила свой диагноз – живет с мужиком, с которым жить невозможно, а выгнать жалко. Вот ведь точно говорят – без милого сохну, с милым сдохну…

Люська чего-то гневно рассказывала, не скупясь в выражениях, красочных эпитетах, но Насте не хотелось ее слушать. Все это она действительно слышала не один раз, похоже это было на знакомый длинный сериал, с очередной серией. И было понято, чем кончится эта серия, что будет в следующей. Все равно герои помирятся, и страсть вспыхнет с новой силой, но ненадолго. До очередной мелкой ссоры, из которой разовьется не менее страстный скандал…

Настя улыбнулась, подумав, точно у них двоих итальянская кровь. Вернее даже, мексиканская…

Настя вышла из кухни, прошла в комнату, в которой все уже было готово к встрече Нового года. Сама комната была нарядно-торжественной, как и подобает событию. Елка, мерцающая огоньками, была великолепной – красивой нарядной елкой, какой и должна быть новогодняя елка. Стол был полон изысков.

– Молодец все-таки Маша, действительно, вот уж хозяйка так хозяйка, – подумала Настя. – Не придерешься, все сделано по первому разряду…

Подруги в комнате чему-то громко рассмеялись, но Настя не захотела пойти к ним, узнать, отчего они так веселятся.

Хотелось ей почему-то побыть одной. Хотелось несколько минут тишины, как будто что-то понять ей надо было или о чем-то подумать.

Потому что всегда в такие минуты перед Новым годом приходило к ней это состояние – какого-то внутреннего волнения, ощущение какой-то важности момента: еще немного – и один год закончится, другой – начнется. И – какой будет этот новый год ее жизни…

Настя подошла к окну, за которым было темно, только свет фар проезжающих машин мелькал внизу, да огоньки окон светились вдалеке – жила Маша в новостройке почти на окраине города.

Насте захотелось почему-то, как в детстве, прижаться лицом к окну, чтобы виднее было – что там на улице. И она, отодвинув красивые шторы (точно – сшиты Машиными руками! – подумала она), прижалась лбом к стеклу, загораживая ладошками лицо от света в комнате, – так она делала в детстве, и мама ей говорила:

– Не застудись, голову охладишь…

И Полина Сергеевна говорила как всегда мягко:

– Настена, голову беречь надо, она у тебя одна…

На улице шел снег. Падал он красивыми густыми хлопьями, искрился в свете фонаря, стоящего напротив подъезда. Что-то такое красиво-сказочное было в этом падающем снеге, что-то такое знакомое из ее детства, что Настя улыбнулась. Хорошо ей было сейчас. Хорошо на душе. Вот бы и год таким хорошим был, – подумала она как-то по-детски. И увидела елку.

На площадке перед домом стояла елка, немного косо воткнутая в снег. Наверное, в какой-то семье купили две елки сразу, вот и пожертвовали одну во двор. Елка стояла какая-то сиротливая и неубранная, и Насте стало ее жаль.

– Какая-то неправильная елка, – подумала она. – Новогодняя – и без убранства. Стоит себе одинокая, никому не нужная. А елка должна кого-то радовать…

И невольно подумала Настя – я сама как эта елка. Одинокая и неубранная. Никто меня к себе не забрал. Никого я не радую. И сама себя не радую…

Настя отошла от окна, подошла к наряженной елке, стоящей в углу комнаты, и стала рассматривать ее – где можно снять игрушки без особого урона для елки.

– Маш, а у тебя каких-нибудь елочных игрушек не осталось? – спросила она у Маши, входящей в комнату.

– Игрушек? – не сразу поняла вопрос Маша, – зачем тебе еще игрушки?

– Надо! – уверенно и убедительно сказала Настя. – Очень надо. Для доброго дела надо.

– Ну, раз для доброго… – протянула Маша, и своим певучим голосом прокричала куда-то на кухню:

– Петенька, достань, пожалуйста, Насте коробку с антресолей. Такая зеленая коробка, в которой игрушки лежали…

…Снег скрипел под ногами, когда Настя шла по утоптанной дорожке к площадке, на которой стояла елка. И это опять напомнило ей детство – как любила она ходить по такому вот скрипящему снегу…

И когда пошла она к елке, проваливаясь почти по колено в снег, и он попал, набился за голенища ее сапожек – опять вспомнилось ей это детское ощущение: колючего, царапающего холода.

Настя поправила елку, выровняла ее, углубив в снег, чтобы прочно стояла, и начала ее украшать.

Она украшала елку, надевая на нее игрушки – скромные, старенькие, которые Маша не надела на свою красавицу-елку. Но это было неважно, что они были скромными, что гирлянда была простенькой, самодельной, наверное, ее когда-то Маша делала с маленьким Пашкой. Главное, что елка с этими незамысловатыми игрушками становилась настоящей новогодней елкой.

Настя украшала елку, стараясь расположить немногочисленные игрушки наиболее красиво, – и что-то волшебно-детское было в этом процессе. Так, наверное, с таким старанием, даже с каким-то внутренним восторгом, только дети украшают елку.

И было что-то мистическое в том, что она сейчас делала, так она вдруг почувствовала. Что-то ритуальное сейчас совершалось. Сейчас, когда под ее руками елка, которая так напомнила ей себя – своей одинокостью, неприбранностью, непристроенностью, – становилась красивой, нужной, – как будто бы и с ней, Настей, что-то происходило.

Как будто какое-то волшебство сейчас совершалось. И совершала его она сама – сотворяя преобразование. Делая из одинокой и «ненужной» Насти – другую Настю, какой она хотела быть.

И как-то поневоле, как в детстве, когда дети под елкой загадывают желание, зазвучали в ней мысли:

– Господи, ну пусть он появится…

– Господи, пусть он мне встретится…

– Господи, ну пусть он найдется, тоже ведь ходит где-то неприкаянный. Встречает Новый год без меня, для него предназначенной…

И ей так жалко его стало, что он сейчас где-то в эту минуту без нее, с чужими людьми…

И когда нарядила она елку, ставшую другой, настоящей новогодней елкой, показалось ей, что волшебство уже случилось. Что-то уже произошло. И какая-то детская радость стеснила грудь. И вспомнились ей слова детской песни: «И вот она нарядная на праздник к нам пришла, и много-много радости детишкам принесла…». И она подумала – она тоже принесет много радости ему, своему мужчине, встреча с которым ждет ее.

И мысль эта была такой хорошей, такой радостной, что ей даже, как в детстве, попрыгать захотелось, чтобы эту радость выпустить. Но она не запрыгала – неудобно это было делать на проваливающемся снегу. Она не запрыгала, а, как в детстве, расставив руки, упала всем телом назад, в снег. Упала – и так и осталась лежать, смотря в звездное небо.

Она лежала, раскинув руки крестом, и смотрела в небо, и мысли ее были какие-то тихие и странные. Она вспомнила почему-то бразильский сериал, который иногда смотрела, и скульптуру Христа на высокой горе, который стоит над городом, и руки у него вот так раскрыты, и весь город у его подножья – под его защитой. Она не была в Бразилии, но много раз видела эту картинку.

Она лежала, раскинув руки крестом, и думала, что это очень правильно – жить в городе, под защитой Христа, и ей захотелось жить в Бразилии.

Она вспомнила, как, еще будучи студентками, они ездили с Лариской в ее родной город, и в городе этом на высоком холме стояла огромная скульптура женщины с мечом в руках. И так это было неправильно: женщина – и с мечом, и весь город лежал под этой воинствующей женщиной. И Настя снова подумала, что хотела бы жить в Бразилии, где над тобой раскинул руки добрый и любящий Христос.

И она опять подумала про свои раскинутые руки, и про то, что, говорят, из космоса все видно. Подумала – видно сейчас оттуда эту елку с мерцающими в темноте игрушками, и женщину, раскинувшую руки крестом, и вся она оттуда, свысока, похожа на крест, и, наверное, это красиво и как-то символично, потому что крест – символ веры.

И подумала она – можно попросить сейчас что-то и меня там услышат. И представилось ей, что Бог или какие-то Высшие Силы тоже видят ее сейчас с высоты и думают – вот лежит женщина и похожа она на крест и верит она во что-то и надо эту веру исполнить, чтобы она уже получила то, что хочет.

И Настя заволновалась, заволновалась опять как-то по-детски, как волновалась когда-то в детстве, когда ее спрашивали, что она хочет получить в подарок к Новому году. И она даже села, потому что – а если и вправду ее так слышат, – нужно же все правильно заказать! Нужно как-то правильно попросить.

И она опять начала говорить:

– Господи, пусть он уже появится… Пусть он, мой мужчина, мужчина моей мечты, встретится… Пусть появится в этом году. Чтобы следующий Новый год – я уже встретила с ним…

И она представила, как здорово это было бы, если бы он, ее мужчина, уже был с ней сейчас, встречал с ней Новый год. Можно было бы подойти и поцеловать его. Куда придется – чмокнуть в висок или в плечо – и идти дальше готовить что-то. И, проходя мимо него, мимо него, которого она так давно мечтала найти, – можно просто посмотреть ему в глаза, и он посмотрит тебе в глаза. Можно просто улыбнуться друг другу – какое это счастье…

И с этого мгновения была она уверена – все так и будет.

Все именно так и будет…

Иван пришел за пять минут до проводов старого года, и Люська, взбеленившаяся в одну секунду от его прихода, так же быстро и успокоилась. Видно, уже утихла в ней та буря, в которой она пришла, страсти утихли, и сама она уже в глубине души ждала его прихода.

Подруги переглянулись, улыбнулись друг другу, Настя тайком, исподтишка, погладила Ивана по спине, мол, держись, все будет хорошо, – и все сели за стол провожать старый год.

И пока пили они за старый год, закусывали Машкиными разносолами, все жило, все крутилось в Насте одной только ей известное:

– Следующий Новый год я буду отмечать уже с ним… Следующий Новый год – мы уже будем вместе…

И – хорошо ей было от этих мыслей. Как будто самое главное уже произошло – он уже даже нашелся, только еще не появился. И она уже знала, что он – обязательно появится. Обязательно. Осталось только подождать немного. Совсем немного…