Посмотри на меня

– Ну что, хорошо поиграли? Пойдемте ужинать, – звала их на кухню мать. Видимо, эти игры и должны были сделать из Виталика настоящего мужчину.

Он заметил, что мама изменилась. Она будто стала такой же, как дядя Игорь: неприятной. Стала громче говорить, смеялась по-другому – резко, грубо. Готовила на ужин сосиски с макаронами, которые так любил дядя Игорь и терпеть не мог Виталик. Его начинало тошнить от одного запаха варящихся сосисок. А еще оттого, как дядя Игорь и мама их едят – натыкая на вилку целиком. И переваренная, лопнувшая сосиска свисала с вилки. Виталик отводил взгляд – сосиска казалась ему отвратительной, как и вдруг изменившаяся мама. Она стала иначе причесываться, одеваться, накладывать макияж. Сменила духи. Так сильно душилась, что Виталик задыхался от запаха, начинал кашлять.

Мама перестала его целовать перед сном, и он был этому только рад. Она пахла дядей Игорем – так Виталик назвал этот новый аромат.

Он пошел в школу. Первый и второй классы почти не помнил. Они перешли из садика в школу почти всей группой. Машенька разрешала заглянуть себе под юбку всем желающим. Стасик все так же ел козявки, но делал это уже тайно. Пират сдох, и Колька гулял с новым псом, Матильдой. Дрессировал ее на команду «фас», но та оказалась не способна на агрессию. По команде кидалась, ставила лапы на плечи того, кого должна была загрызть, и облизывала с ног до головы. Того, кто хоть раз почесал ее за ухом или по пузу, Матильда запоминала и встречала радостным лаем и активными облизываниями. Сколько Колька ни орал «фас», Матильда падала на спину, подставляя пузо для чесания. Виталика Матильда обожала.

Он возвращался из школы и увидел, как в подъезд заходит женщина. Со спины – вылитая мама.

– Мам, подожди! – крикнул Виталик.

– Вырастешь, можешь звать меня мамочкой, – хохотнула, обернувшись, женщина. Соседка. Про нее говорили, что она работает шалавой. Виталик не знал, что это за профессия, но догадывался – что-то неприличное, стыдное. Опять же не знал, как это склеить в голове с вколоченным намертво еще в детском саду: «Все работы хороши, выбирай на вкус».

Виталик густо покраснел. Он зашел в лифт с соседкой, хотя долго возился с почтовым ящиком. Но лифт спускался медленно, а Виталик не хотел столкнуться на лестнице с пьяным дядей Петей, который лежал в собственной моче между третьим и четвертым этажами. Дядя Петя, казавшийся мертвым, однажды очнулся, когда Виталик пытался через него переступить, и вдруг больно схватил его за ногу. Виталик от неожиданности упал, прямо в мочу и рвоту дяди Пети. Тот пьяно захохотал и отрубился. Виталик долго отмывал свои штаны и рубашку в ванной, тер себя губкой, но так и не смог стереть с одежды запах блевотины и испражнений. Те брюки с курткой он больше не надевал, засунув подальше в шкаф.

Лишь поэтому он зашел в лифт с соседкой. Стоял, вжавшись в стену, смотрел в пол. Но та вдруг наклонилась, подняла ладонями его лицо и уткнула в ложбинку между грудями. Виталик задохнулся – от неожиданности, приторного запаха. Почувствовал, как намокли брюки. Моча все лилась, пока не начала капать на пол. К счастью, соседка этого не заметила, рассмеялась и вышла на своем этаже.

Войдя в квартиру, Виталик бросился в ванную, чтобы содрать с себя штаны.

– Викуся, а поздороваться? – окликнула его мать из кухни.

– Привет. – Виталик заглянул на кухню и увидел мать, с той же прической, что и у соседки. Почувствовал запах тех же духов.

– Сядь, поешь, разогревать не буду, – велела мать.

Виталик сел за стол, чувствуя, как штанина приклеивается к ноге. Как запах мочи смешивается с запахом сосисок. Он не сдержался. Двинул тарелку от себя. Отбросил на край стола. Сосиска вывалилась на стол.

То, что произошло дальше, он помнил кадрами, как в кино. Он сидит в ванной, без воды, а дядя Игорь лупит его по голове. Виталик прижимает руки к голове, но не пытается увернуться от ударов. Но главное, он совершенно не помнит, как оказался в ванной. Следующий кадр – он лежит в постели, в своей комнате. Кто-то подходит, трогает его лоб и уходит. Не мама точно. Запах другой. И рука чужая, мужская. Следующий кадр – дядя Игорь ставит чашку с чаем на его тумбочку и уходит. Виталик засыпает – запах чая его успокаивает. Просыпается оттого, что его трогают совсем чужие руки – уверенные, быстрые, теплые. Он заставляет себя открыть глаза, но видит только что-то белое. Запах ему нравится – пахнет чем-то чистым. Слышит разговоры – мать что-то лепечет шепотом, женский голос говорит строго, жестко. Виталик заставляет себя прислушаться к разговору.

Строгий голос настаивает на госпитализации – у ребенка может быть черепно-мозговая травма. Мать шепчет, что не знала, не видела, не понимает, как такое произошло. Виталик знает, что мама врет. Он вдруг вспомнил. Дядя Игорь несет его на руках в комнату, мама сидит на кухне.

– Кровищу там замой, – кричит дядя Игорь, и мать послушно берет тряпку и идет в ванную.

Виталик пытается что-то крикнуть маме, но не может. Хочет сказать, что ему больно, но видит только материнскую спину. Мать оттирает кровь в ванной.

– Наверное, поскользнулся и упал, – говорит мама врачу.

Врач не отвечает. Уходит, громко хлопнув дверью.

Виталик открывал глаза, закрывал. Не помнил, сколько прошло времени. Очнулся от запаха. Собственного. Запаха немытого тела. Ему стало противно. Нечем дышать.

– Маам, – позвал он, но никто не ответил.

Он заставил себя спустить ноги с кровати – голова закружилась. Наверное, как-то смог добраться до ванной и лишь тогда снова потерял сознание. Очнулся оттого, что кто-то пытался его поднять. Слабые руки тянули его вбок, а не вверх. Запах. Бабушкин. Она плакала и повторяла: «Вставай, малыш, давай, зайка, поднимайся, давай».

Виталик заставил себя очнуться. Запах земляничного мыла. Таким только бабушка пользовалась. Бабушка его мыла, терла мочалкой, поливала из душа. Виталик не стеснялся бабушкиных рук. Ему стало хорошо и спокойно. Бабушкины руки защищали. Виталик хотел продлить мытье хотя бы еще на некоторое время. Чувствовать, как на голову льется вода. Как бабушка трет его нежно и в то же время сильно. Она его терла и терла, будто стараясь смыть с него болезнь, боль, обиду. Намыливала губку и снова терла. Спускала набравшуюся в ванную воду и снова набирала. Виталик видел, что бабушка вся мокрая не от воды, а от слез – его и своих.

А потом дядя Игорь пропал. Мама сказала, что Виталик должен о нем забыть, будто его никогда и не было.

– Это потому, что он меня избил? – спросил Виталик у матери.

– Не выдумывай. Он тебя никогда пальцем не трогал, – резко ответила мать.

Виталик точно помнил момент, когда заболел – декабрь. Было холодно. Он должен был участвовать в школьном концерте по случаю Нового года. Учительница велела придумать и сшить дома костюм Снеговика. Мать сказала, что не собирается «участвовать в этой вакханалии». Виталик понял лишь то, что мама не хочет шить костюм, а значит, роль Снеговика ему не достанется, о чем строго предупредила учительница.

Как-то все решилось само собой. И костюм Снеговика вдруг потерял то судьбоносное значение, которое имел еще неделю назад. У Виталика обнаружилось воспаление среднего уха. Из-за этого он должен был лежать с компрессом. Ставить компрессы приезжала бабушка. Она резала бинты, макала их в водку, прикладывала к уху – Виталику становилось холодно и противно. Жидкость попадала в ухо, и он ничего не слышал. Но бабушка не разрешала вытереть или попрыгать на одной ноге, чтобы жидкость вылилась сама. Бабушка накладывала на ухо здоровенный комок ваты и обматывала голову Виталика бинтом. Под подбородком завязывала бинт бантиком. И этот бантик резал горло, хотя бабушка говорила, что завязала не туго, еле-еле. Благодаря этому стучащая боль в ухе вроде как отступала на второй план.

Поскольку ему нельзя было гулять, играть, а разрешалось только лежать с компрессом, Виталий стал читать. Или просто разглядывал картинки. Слушал, о чем спорят мама с бабушкой на кухне – они ругались почти все время. Точнее, начинали разговаривать спокойно, но все заканчивалось криком. Бабушка обвиняла маму в том, что та неправильно воспитывает Виталика, «опять его запустила», «не уследила». Мама в ответ кричала, что бабушка может забрать внука себе, раз она такая умная и все понимает в воспитании. Виталик радовался, потому что с бабушкой ему нравилось больше, чем с мамой, и бабушка пекла вкусные пирожки с вишней, а мама не пекла.

– Чтобы ты хахаля очередного завела? – хмыкала бабушка, продолжая ссору. – Ты же его для себя родила, вот и воспитывай сама.

Как-то, когда Виталик еще ходил в детский сад, он спросил у бабушки, откуда он появился, решив узнать, что такое «родила для себя».

– Твоя мать в подоле тебя принесла, – ответила бабушка.

Виталик кивнул, но про подол ничего не понял. Он решил, что мама его где-то нашла, взяла, положила в подол платья и принесла домой.

В школе его догадка подтвердилась. Виталик решил, что он маме не родной сын. Учительница его невзлюбила – мама Виталика не приходила на родительские собрания, не участвовала в сборе макулатуры, не мыла окна в классе и не откликалась на гневные замечания учительницы в дневнике: «Плохо себя вел на уроке. Хочет показаться сильно умным». «Сорвал урок вопросами».

– Ты что, детдомовский? – вопрошала учительница, когда ни мама Виталика, ни его бабушка не явились на традиционную весеннюю генеральную уборку класса, осуществлявшуюся силами родителей.

Но Виталик не обиделся. Наоборот, все наконец встало на свои места. Он понял, что его оставили в детском доме, откуда его забрала мама. И мама вовсе не его, а просто посторонняя женщина. Тем более что одноклассники успели просветить на тему, откуда берутся дети. Во всех вариантах – «папа спал с мамой, потом у нее вырос живот, и меня вырезали оттуда», или «я был у мамы в животе, а потом вылез через то отверстие, которое бывает только у девочек», или «папа поцеловал маму, потом она уехала в больницу, долго мучилась, кричала, а потом я родился».

Ни в одной из версий не фигурировал пресловутый «подол», в котором приносят детей. Папы же, который фигурировал во всех рассказах знатоков, у Виталика не было. Он предпринял последнюю отчаянную попытку уточнить свое происхождение и спросил у бабушки, лежала ли мама когда-нибудь в больнице.

– Да ей хоть поросят об лоб бей, – ответила бабушка.

Виталик про поросят не понял, но ответ получил – значит, мама в больнице не была и его там не рожала, крича и страдая.

Возможно, Виталик бы еще помучился сомнениями, если бы мать сама не подтвердила его догадку. Они играли на перемене в сифу – бросались мокрой тряпкой с доски. Виталик кинул тряпку в тот момент, когда в класс вошла учительница, и сифа прилетела ей прямо в грудь, оставив пятно на белой блузке. Мальчишки загоготали, чем еще больше разозлили учительницу. Та и без того Виталика недолюбливала и придиралась по каждому поводу. А тут появился реальный повод его наказать.

– К директору. Сегодня же, – процедила она сквозь зубы. – И, пока мать за тобой не придет, из школы не выйдешь.

Что уж там учительница наговорила директору, но матери на работу звонила секретарь директора и строго велела явиться. Виталик понуро сидел на стуле в приемной. Хотелось в туалет, живот мучительно крутило, но под строгим взглядом секретаря он не решался даже на миллиметр подвинуться на стуле.

Мать провела у директора всего несколько минут. Но, видимо, ей этого хватило.

– Сдам тебя в детдом. Пусть тебя государство воспитывает, – заявила она уже на улице.

После этих слов Виталик стал относиться к матери как к чужой женщине. И ему вдруг стало легче. Стало все равно, как мать пахнет, как выглядит. Она уходила куда-то почти каждый вечер, оставляя его одного в квартире.

– Можно я оставлю свет в коридоре? – просил Виталик.

– А за электричество ты будешь платить? – рявкала мать и щелкала выключателем. Виталик не мог уснуть в полной темноте, в пустой квартире. Даже если ему удавалось задремать, он просыпался от звука хлопнувшей двери – мать вернулась. Лежал и прислушивался к звукам – пошла в ванную, уронила что-то, окно от сквозняка хлопнуло. Утром он вставал разбитый, с дурной головой. На уроках спал. Тройки ему ставили уже из жалости. Даже учительница сменила гнев на милость и перестала придираться. Виталик выглядел больным ребенком – истощенный, с синевой под глазами, худой, бледный. От физры его негласно освободили после того, как он дважды потерял сознание прямо на уроке. Медсестра сокрушенно качала головой.

– Скажи маме, что тебе нужно хорошо питаться и пить рыбий жир. А еще гематоген. Понял? – говорила она.

– Да, – отвечал Виталик.

– Мам, мне нужно пить рыбий жир и есть гематоген. Медсестра в школе сказала, – передавал он матери.

– Больше ничего не нужно? Может, икру черную и севрюгу? Нет? Мне бы кто коньяк прописал… от нервов и от жизни этой скотской, – отвечала мать.

Где-то классе в шестом Виталик вдруг решил во что бы то ни стало завоевать любовь матери. К тому времени он уже разобрался, что дети могут появляться не только при наличии папы, но и от «залета». Что это значило, он не вполне четко представлял, однако усвоил, что отец в этом процессе не требуется. В классе были дети, у которых сначала был папа, а потом его вдруг не стало. А еще была Машенька, та самая, из детского сада. Ее отправили в детский дом. Ее родители погибли в автомобильной катастрофе, а других родственников не нашлось. Машеньке классная руководительница устроила торжественные проводы. Каждый должен был принести или игрушку, или что-то нужное для учебы, или книжку. Подойти, вручить подарок, обнять Машеньку и пожелать счастья. Классная поставила ее перед доской, а всех детей выстроила в очередь. Машенька стояла и тихо плакала. Все сначала подходили к учительнице, показывая подношения. Некоторые вещи та откладывала на стол с комментариями: «Это что? На тебе, боже, что нам не гоже?» – и подноситель должен был покраснеть и отойти в сторону, лишившись права обнять Машеньку. Виталик оказался в числе тех, чей подарок оказался недостаточно хорош. Машенька, увидев, как учительница брезгливо крутит в руках подарок Виталика и бросает его на свой стол, наконец разрыдалась. К счастью, мимо проходила завуч, зашла на странные звуки, раздававшиеся из кабинета, и прекратила эти похороны живого человека.

Виталик потом совершил преступление – украл с учительского стола свою поделку. Впрочем, она этого не заметила. Для Машеньки он разломал калейдоскоп, чтобы добыть разноцветные стеклышки, и наклеил их на обычное дорожное зеркальце, складное. Зеркальце ему подарила бабушка, когда он болел, и научила пускать солнечных зайчиков, ловя лучи. Клей Виталик выпросил у трудовика, соврав, что хочет починить сломанную полку в шкафу. Зеркальце получилось прекрасным – сверкало стеклышками, будто мозаикой, которая меняла цвет.

Виталик, глядя на собственное творение, вдруг понял, что дети в детский дом попадают не просто так, а лишь в том случае, если у них нет родных. У него же была не только мама, но и бабушка. А это означало, что он не мог быть детдомовским.

Пока другие мальчишки соревновались в завоевании сердец одноклассниц, Виталик решил завоевать сердце собственной матери, которая оказалась не чужой, а родной. Он начал хорошо учиться, когда все одноклассники съехали на тройки. Записался в кружок моделирования, где можно было часами клеить самолеты или корабли. Виталику понравились самолеты, но те, которые походили на птиц. Его привлекали не сложные конструкции, оснащенные моторчиками, а легкие аппараты, повиновавшиеся ветру. Мама не выразила особого восторга, когда Виталик принес ей первый самостоятельно сделанный самолет. Когда принес второй, третий, мама сказала, что скоро он захламит ими всю квартиру. Он пытался объяснить, что в первом самолете крылья тяжелые, а в третьем – уже легче, тоньше, но все еще не идеальные. И нос в первом не такой, каким должен быть. Да и в третьем тоже хочется сделать поострее. Матери было неинтересно.

Взрослея, Виталик анализировал свои чувства. И вдруг понял, что маму он любит. Да, по-своему, но безусловно. Чувство было непреходящим, не таким, как к грациозной Леночке, танцевавшей в ансамбле народного танца. И не таким, как к Катюше с ямочками на щеках, всегда доброжелательной, неизменно улыбчивой и открытой всему миру. В них он влюблялся на день, два, неделю. Но все чувства пропускал не через сердце, а через голову. Леночка, пропущенная через голову, оказывалась столь же недалекой в чувствах, эмоциях и мечтах, сколь и грациозной. Видимо, все уходило в танец, оставляя реальности лишь прекрасную и пустую оболочку. Катюше же было все равно, кому улыбаться и к кому относиться доброжелательно. В своей доброте и отзывчивости она нравилась прежде всего себе. Остальные были лишь подтверждением ее исключительности. Катюшины ямочки стали в его глазах глубокими, отвратительными ямами.

Пропустив маму через голову, он принял решение, что ее надо любить – ведь она о нем заботилась, лечила, кормила. По мере своих сил, возможностей и душевных запасов, оказавшихся скудными. Возможно, даже испытывала более сильные чувства – привязанность, страх, ответственность. Наверное, на большее она просто была не способна. Как Леночка, не умевшая в танце передать трагедию, боль, страсть, из-за чего лишилась главной партии в постановке «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Или Катюша, готовая без устали поливать и протирать влажной тряпочкой цветы, стоявшие на подоконнике в классе, и рыдать над каждым засохшим листочком. А уже вечером отнести любимую кошку, прожившую в семье девять лет, на усыпление. Лишь потому, что та стала часто болеть, плохо есть, линять и требовать ухода.

– Она же уже старая. По человеческим меркам ей пятьдесят два года! – рассказывала Катюша.

– Моей бабушке уже шестьдесят пять. Ее тоже надо усыпить? – уточнил Виталик. Катюша уже для него перестала существовать.

– А что, бабушек тоже можно усыплять? – с неподдельным интересом спросила Катюша. – Я бы свою усыпила. Она вообще ничего не помнит. Даже как меня зовут. И в кровать писается, как маленькая. Мама ей детское яблочное пюре покупает и кормит с ложечки. Не понимаю, зачем мы ее держим?

Виталик решил, что мама заслуживает любви, и старался ее дать – через боль, обиды, пробиваясь через материнское равнодушие и отстраненность. Только одного Виталик не мог понять: почему ему казалось, что бабушка, теперь уже почти все время называвшая его Володей, всегда причитавшая, когда мама просила ее посидеть с заболевшим Виталиком: «За что мне такое наказание?» – его любила. А мама, которая могла не замечать его неделями, а потом в приступе нежности сюсюкаться и называть «Викусей», не любила. Что-то было в бабушкином «Володе» искреннее. Она смотрела на Виталика с нежностью, обнимала, прижимала к себе по-настоящему, от всего живота. Виталик для себя придумал такое выражение: «обнимать от живота». Ему настолько было приятно утыкаться лицом в бабушкин живот, что хотелось туда врасти. Бабушкин живот давал защиту, спокойствие, уверенность. Снимал страхи и тревоги. Так что Виталику было все равно, как его называет бабушка, – хоть Петей. Он готов был отзываться на любое имя, как пес, который любит хозяина, пусть и неласкового, до собачьей истерики и дрожи в ногах.

От матери же всегда несло холодом. И ее «Викуся» звучало будто кто-то начинал ковырять в голове тупым ножом. Боль была как в том декабре, когда болело ухо и стреляло где-то внутри и глубоко. Так, что слезы лились градом, а голову хотелось оторвать. Но Виталик оказался упертым мальчиком. Дал самому себе слово полюбить маму сильно, вопреки всему, даже вопреки этой разливающейся боли. Потом решил, что полюбит хотя бы на чуть-чуть. Позже пытался выдавить из себя хоть какие-то теплые чувства, пока наконец не признал, что иногда любить просто невозможно, даже близкого человека.

– Ну что с тобой не так? – опять причитала мать, когда Виталик отказывался пробовать что-то новое из еды. – Все нервы своими капризами мне истрепал.

Его рацион оставался традиционным и достаточно скудным. Он мог есть котлеты, пюре, куриный суп, макароны. Но куриную ногу в себя впихнуть был не в состоянии, потому что ему не нравился вид ноги и то, как ее называла мама: «ножка». Куриные крылья он отвергал по тем же эстетическим соображениям. От печени и прочих субпродуктов, которые очень любила мать, Виталика начинало тошнить. Как-то от бабушки он услышал название: «потроха», и ему оно показалось гадким. Один раз мама, наготовив целую сковороду печени в сметане, решила заставить Виталика пусть не съесть, но хотя бы попробовать. В своем стиле, конечно же. Она взяла ложку, зачерпнула из сковороды и велела Виталику открыть рот. Тот помотал головой.

– Немедленно открой рот. Я тебя из кухни не выпущу. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Мне надоели твои капризы и закидоны. Все дети как дети. Едят, что дают. Один ты кочевряжишься над тарелкой. Открой рот, я сказала.

Виталик приоткрыл рот, помня, что маму решил любить и не огорчать, и тут же ложка больно стукнула по зубам.

– Только попробуй выплюнуть, – пригрозила мать. Виталик держал во рту месиво столько, сколько мог. Потом его вырвало. Фонтаном. Мать так опешила, что застыла на месте. Виталик сбежал в ванную, где долго чистил зубы и полоскал рот.

Щи ему не нравились из-за капусты. В этом точно были виноваты учительница и бабушка. Учительница всегда говорила нерадивым ученикам: «У тебя вместо головы кочан капусты!» А бабушка как-то рассказала приболевшему в очередной раз Виталику сказку на ночь. Мол, в древние времена существовал город, куда ехали люди, недовольные своей внешностью. В городе жили пекари, которые из муки и воды пекли людям новые головы. Для начала старую голову отрубали, а на ее место приставляли кочан капусты, чтобы вся кровь из тела не вытекла. Кочан символизировал «пустую» голову. Отрубленную голову отдавали пекарям, которые пекли для нее новое лицо. После этого голова отправлялась на выпечку и потом пришивалась хозяину. Но голова, как часто бывает с хлебом или булочками, могла и не пропечься. Тогда человек оставался на всю жизнь дурачком. Но новая голова могла и слегка перестоять в печи, тогда человек становился безрассудным, даже опасным с «горячей головой». Хуже всего было, если новое лицо расползалось в процессе. Тогда человек оставался уродом на всю жизнь.

– Мораль сей сказки такова – сначала подумай, а потом делай, – сказала бабушка.

Всю ночь Виталик мучился от кошмаров – ему снились то окровавленные капустные кочаны, то ходячие уродцы из теста с изюмом вместо глаз.

Ни щи, ни булки, ни изюм Виталик не ел.

Зато он любил бабушкины супы, всегда сложносочиненные, которые обычно дети терпеть не могут. Виталик с удовольствием ел солянку, в которую бабушка бросала колбасу – какую могла достать, – остатки отварной говядины, дольки лимона и еще не пойми что. Ему нравилась перловая каша во всех видах, даже в супе, а манную он терпеть не мог. Рассольник с солеными огурцами тоже любил. Как и суп с клецками, который варила бабушка. Плавающие в супе куски теста его привлекали отсутствием всякой логики и ровных форм.

Он мог съесть яблоко или банан – по сезону, когда вдруг этот тропический фрукт ненадолго появлялся в продаже. Потом стал есть еще и мандарины, но сначала опозорился. Уже в школе на Новый год всем выдали подарки – конфеты и мандарины. Все одноклассники стали есть мандарины сразу же. Виталик решил быть как все и тоже откусил мандарин. Вместе со шкуркой. Во рту стало кисло и противно. Он оглянулся и с удивлением обнаружил, что одноклассники запихивают этот мандарин в рот целиком. А на парте лежит шкурка. Виталик догадался – надо почистить, а только потом есть. Он не мог сказать, что мандарин ему понравился, но ему нравилось очищать его от шкурки и белых ниточек-прожилок.

Дома он признался бабушке, что сначала откусил мандарин со шкуркой.

– Разве ты мандарины никогда не видел? – ахнула бабушка. – Дома всегда лежат. Тухнут.

– Видел, но не ел, – признался Виталик.

После этого он решил пробовать разные фрукты, овощи и то, что считается вкусным. В рамках социализации и чтобы избежать очередного повода для издевательств. То было хорошее время. Одноклассники дразнили его всего лишь «педалькой» или «сандалькой».

Виталик просил бабушку принести «что-нибудь». Бабушка всегда его понимала и выкладывала из сумки необычное – гранат, тыквенные семечки, грецкие орехи в скорлупе. А однажды принесла настоящий цветок подсолнуха вместе с семечками. Виталик пробовал, не определяя – вкусно, не вкусно, а просто чтобы знать, как есть, чистить, нужно ли выплевывать косточки. Хотя цветок подсолнуха его потряс. Семечки – идеальной формы, как нос самолета. Лунки – прекрасные в своей симметрии, удобстве расположения. Виталик разглядывал цветок, каждую семечку, решив, что сделает самолет похожей формы, а защитный корпус – как лунку. Мягкую, но прочную.

– Зачем ты это тащишь в дом? Он все равно не ест! – возмущалась мама, глядя на то, что бабушка достает из сумки.

– Не съест, так понадкусывает, – неизменно отвечала бабушка.

Да, она была права. Многие продукты Виталик лишь откусывал, но не мог даже проглотить. Например, хурму. Она вязала рот. Но бабушка принесла ему другую, которая не вязала. Молодые грецкие орехи ему категорически не понравились, а когда бабушка их обжарила на сковороде, показались очень вкусными. Через еду Виталик понял, что может менять и свою жизнь. Что-то добавить, убрать – и получится вполне сносное житье. Так бабушка поступила с зеленым горошком и рисом и с неизменным гарниром к сосискам – пюре. Добавила и рис, и горошек к рыбным котлетам, и те вдруг приобрели другой вкус. Виталик попробовал с опаской, но ему понравилось. Сыр же, который Виталик не любил просто так, без всякой причины, бабушка вдруг пожарила, и Виталик съел его с удовольствием. Тогда же он понял, что бабушка не занимается маскировкой, а просто смешивает разные вкусы, чтобы получился новый. Виталику нравились бабушкины эксперименты, а мама называла их «извращениями». Виталик не знал значения слова «извращение», но интуитивно понимал, что это – плохое занятие. Свою жизнь без бабушки он уже не представлял.

Если Виталик заболевал, а болел он достаточно часто, чем тоже выводил мать из себя, она всегда звала бабушку.

– Ты мать. Возьми больничный или отгул! – возмущалась бабушка.

– Он хочет, чтобы ты приехала, – отвечала мама.

– Или ты хочешь? – тут же срывалась бабушка. – Почему я должна сидеть с твоим больным ребенком?

Виталик все это слышал, но совершенно не обижался на бабушку, которая сначала категорически отказывалась ехать, потом кричала, что «только этого ей не хватало – с больным ребенком сидеть, нашли няньку», а потом все равно приезжала. Варила крутой бульон, добавляя в него по вкусу картошку целиком, морковку, тоже целиком, петрушку с укропом пучками. Виталик послушно пил бульон и с удовольствием ел вареную морковку и картошку, плохо почищенную, поскольку та была брошена в бульон не для еды, а для вкуса, а потом шла на выброс. Но Виталику вдруг понравились отварные овощи без всяких специй.

В те годы Виталик бабушку любил безусловно, а маму, которая уходила по вечерам, вдруг стал бояться. Перед выходом она подпиливала ногти, стремясь, чтобы они стали острыми, как сабли, и покрывала их красным лаком. Долго дула, держа грозно растопыренные пальцы. Иногда вдруг обнимала Виталика перед уходом и больно впивалась этими ногтями ему в спину или плечо. Виталик не любил, когда мама его трогала. Боялся, что она проткнет его ногтем, как ножом.

Мать уходила, приходила бабушка, приносила ему в кровать чай с малиной, подкладывала дополнительную подушку, чтобы было легче дышать, бурчала, что мать ушла на «блядки», но Виталик прижимался к бабушкиному животу и замирал. Он быстро шел на поправку, терпя все бабушкины экзекуции – то она мазала его барсучьим жиром, то делала медовую лепешку на грудь. Бабушка свято верила в компрессы, и Виталик все детство проходил обмотанным бинтами, платками, намазанный, засыпанный и залитый всем, чем только можно – от горчичного порошка в носках, поверх которых надевались шерстяные, до горчично-медовых лепешек, требовавших двух разорванных на куски пеленок, шерстяного платка и пухового одеяла сверху.

Виталик не мог признаться, что бабушкин живот греет лучше платков. Когда он болел, его знобило. И только бабушка могла его согреть. Она ложилась рядом и засыпала. Виталик ждал, когда она уснет, и с удовольствием слушал, как бабушка храпит, ворочается, поправляет во сне его конец одеяла, натягивая повыше, вздрагивает, проснувшись от собственного храпа, поворачивается на другой бок. Виталику нравилось болеть.

Запах. Ему нравилось, как пахнет бабушка – ванилью, земляничным мылом, старостью, но не затхлой, а спокойной, уютной, доброй и теплой. Мама же всегда пахла чем-то едким, стойким и удушливым. Виталик, конечно, знал, что это были любимые мамины духи – ужасно дорогие и ценные. Но не понимал, почему ей нравится именно такой аромат.

Когда мама в порыве нежности, всегда неожиданном и непредсказуемом, не пойми с чего нахлынувшем, говорила: «Викуся, ну хоть подойди, обними меня!» – и распахивала руки, Виталик застывал на месте. Ему требовалось совершить усилие – буквально заставить себя подойти к матери и изобразить жалкое объятие. Он задерживал дыхание, чтобы не чувствовать ее запаха. Напрягал спину, чтобы мать не смогла вонзить в него ногти. Старался не прижиматься, чтобы побыстрее высвободиться и сбежать.

Бабушкину шаль, которой она его укутывала во время болезней, Виталик держал под подушкой. Убедившись, что мать ушла, доставал шаль, укрывался ею и вдыхал запах. Лишь после этого спокойно засыпал. Он подолгу носил футболку, в которой лежал во время болезни, – она была пропитана запахом бабушки. Говорил маме, что еще чистая. А если на рубашке оставался материнский запах, Виталик старался побыстрее ее снять и положить в стиральную машинку, зарывая под другие грязные вещи. Но мама как-то заметила.

– Я же эту рубашку только вчера погладила! Зачем ты ее в стиральную машину засунул? – раскричалась она.

И тогда Виталик придумал специально пачкать вещи, на которых оставался запах матери. Та, конечно, ругалась за пролитый на футболку сок, пятно на рубашке, но Виталик готов был терпеть.

Позже, уже в пятом, шестом классах, Виталик вдруг понял, что ведет себя не так, как остальные мальчишки. Если мама или бабушка хотели поцеловать или приобнять сына или внука, ребята вырывались и кричали: «Ну мааам!» или «Бабушка, перестань! Все же смотрят!». Мамы и бабушки тут же прекращали попытки облобызать или поцеловать.