Он не ответил, и я приготовился вместе с ним погрузиться в его воспоминание. Туман сгустился, обрёл форму, картина из сознания человека начала материализовываться. Я увидел двух людей, сидящих рядом, каждый – на своём кресле. Один из них – мой пассажир, вторая – молодая женщина с тёмными волосами, взятыми в хвост. Её карие глаза глядели прямо перед ней, пронизывая пространство, устремляясь вдаль, а руки сжимали какую-то окружность, сделанную, кажется, из резины. Мир вокруг них стремительно двигался… или они, разрезая воздух стрелой, неслись куда-то. Они – в какой-то повозке, подумал я, колеснице, мчащейся со скоростью ветра.

Губы девушки были поджаты в гримасе лёгкой обиды. Я с трудом оторвал от неё взгляд и посмотрел на парня. А он не смотрел на неё, он глядел, как мир проносится перед глазами, но будто и не видел ничего. Глаза его были пусты и печальны. Девушка на секунду взглянула на него, но тут же отвернулась, снова уставившись вдаль и прикусив нижнюю губу. Они молчали, но вдруг мужчина повернулся к ней и положил руку на её колено.

– Сонь, ну, прости меня, пожалуйста, ради Бога, прости, я не хотел тебя тогда обидеть. Я плохо… плохо выражаю мысли, я тогда не то хотел сказать и… просто был не в себе.

Она сбросила его руку и, не глядя на него, ответила:

– Плохо выражаешь мысли? Однако, дорогой мой, тебе это не мешает писать свои дурацкие рассказики и продавать их. У тебя же еще два рассказа в столе лежат! Не говори мне, что плохо выражаешь мысли – я знаю, что ты умеешь их выражать, как никто другой. Я все твои рассказы читала, Дим. Я читала всё, что бы ты ни написал, что бы ни выдумал своим ненормальным сознанием…

– Сонь…

– Нет.

– Сонь, ты же знаешь, что это правда. Ты лучше всех знаешь, что я… что написать страницу – это одно, а выяснить отношение… нет, уточнить что-либо с другим человеком – это другое. Тем более с тобой.

– Тем более? Тем более со мной? – она покосилась на него, усмехнулась, топнула ногой, и мир за окном стал пролетать ещё стремительнее.

– Соня, сбавь скорость…

– Тем более со мной? Тебе тяжело? Ну, ты так и написал на своих последних страницах, что хочешь быть один, что любовь и счастье обременяют человека.

– Нет, Сонь! Нет, я не то хочу сказать!

– Но говоришь именно то.

Из груди парня раздался какой-то злобный рёв – голос раздражённой души, которая не может выразить то, что чувствует.

– Софья Андреевна! Послушай, пожалуйста, – сказал он, глубоко вздохнув. – Но сначала сбавь скорость. Тут нельзя так быстро.

– Не говори мне, как водить. У тебя даже прав нет.

– Соня!

– Ты будешь говорить-то, нет?

– Милая, я… ты же знаешь, что у меня никого нет, кроме тебя, ты для меня – всё. У меня никогда никого не было родней… Я люблю тебя, и я никогда, ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Ты это знаешь, я всегда подбираю слова, тщательно подбираю слова, когда говорю с тобой, чтобы лучше выразить то, что чувствую. Но это сложно. Мне с тобой тяжело спорить, я боюсь тебя обидеть… но ты прекрасно знаешь, что без тебя я – никто…

– Дима, ты просто дурак. Ты такой дурак, – вид у девушки был по-прежнему обиженный, но в глазах я заметил какой-то весёлый, озорной огонёк.

– Что не так-то? Ты всё из-за той новеллы? Да будь она проклята! Хочешь, я сотру её отовсюду? Хочешь, я сожгу свой письменный стол? Что мне сделать, чтобы ты меня простила?

– Дима, ты дурак. Неисправимый дурак.

– Я не понимаю! Я признаю, что мог написать сущий бред, я знаю, что некоторое из написанного мной – отвратительно. Но ты же не при чём здесь. И я тоже по большей части…

– Неужели? – усмехнулась она, но в этот раз гораздо добрее.

– Это же литература! Ты знаешь, что рассказчику нельзя доверять. Да, я написал от первого лица. Да, герой похож на меня. Да, обстановка похожа на нашу квартиру… ну, и что? Это ведь не я, там не про меня.

– Дима, я ведь не дура. Я в курсе насчёт художественных приёмов. Я знаю тебя всю жизнь. Я знаю, что герой – это ты, а ты – это герой. Дело не в этом, родной.

– Я не знаю…

– Дим, ты потерялся в мире своих произведений, своих мистических историй и психологических рефлексий, в мире экзистенциального кризиса, богов и загробной жизни… ты живёшь там… ты теряешься… ты не со мной.

– Соня, милая, я…

– Я знаю тебя всю жизнь. Я знаю всего тебя. Я видела тебя разного. Мы очень многое пережили с тобой и столько всего ещё впереди… подумай, нам только по двадцать пять! Мы свободны друг от друга и связаны воедино. Я хочу, чтобы всё у нас было хорошо. Оставь ненадолго писательство, отдохни, прошу. Давай просто побудем вдвоём. Нам нужно вновь почувствовать друг друга… – она глядела на него и совсем перестала смотреть перед собой, а мир снаружи всё мчался и мчался. У меня появилось нехорошее предчувствие.

– Соня…

Стараясь не выпускать из рук кожаную окружность, которая, видимо, влияла на движение колесницы, она потянулась к нему и поцеловала его, не дав ничего сказать. Поцелуй затянулся, мужчина обхватил талию девушки, но вдруг опомнился и, отстранившись от неё, крикнул:

– Соня, дорога!

Девушка мгновенье приходила в себя, взглянула перед собой, закричала, вывернула окружность. Мужчина попытался помочь ей с этим, но всё оборвалось неожиданно… для меня. Всё согнулось, свернулось, с грохотом и криками. Железная колесница перевернулась несколько раз, и видение начало ускользать от меня, и его было не удержать. Повсюду стало туманно. Последнее, что я слышал, – это задыхающийся шёпот девушки («Прости») и стон боли молодого мужчины.

Мы молчали. В глазах Димы – теперь я знал, как его зовут – были слёзы.

– Где она? – хрипло спросил он.

– Её здесь нет.

– Я знаю! Где она? Где же она?! Моя Соня… душа моя… Господи, я такой урод! Да будь я проклят! Моя милая… почему она не здесь? – столько боли в глазах я не видел, наверное, ещё ни у кого. Я не помню, чтобы кто-то при мне испытывал такую боль. Я продолжал смотреть на него и не отводил взгляд.

– Её здесь не было, – лишь сказал я.

– Мы умерли в одно время. Какой же я дурак! Да пусть сгорят все мои новеллы в адском пламени!

Я молчал. Мне нечего было говорить.

– Я во всём виноват. Неужели я и вправду в какие-то моменты жизни свои вымышленные миры ставил выше реальности, выше моей жизни, выше любви? Я ведь… был так счастлив и без миров, в которых сам себе надумывал проблемы. А она… Соня всегда была рядом, она всю жизнь была рядом, и я люблю её, сколько себя помню. Что со мной было? Водоворот моего больного подсознания затянул меня, я искал ответы на вечные вопросы, которые мне были и не нужны. Они были не нужны. Зачем мне знать, какой смысл жизни, если мой смысл – это она? Зачем я искал другой? В своих работах я решал проблемы глобального масштаба, проблемы бытия, свободы, рабства, одиночества в толпе… зачем… рядом с ней я был свободен, я был не одинок. Почему нельзя повернуть всё вспять?

Я молчал, монотонно орудуя веслом. Волны, казалось, были активнее, чем при прошлом пассажире. Вода была неспокойна.

– Ты сказал, что вы знали друг друга всю жизнь, – произнёс я, отвернувшись от него и глядя в туман.

– Да…

– Как вышло, что за все годы ты не научился хорошо выражать свои мысли при ней?

– Тут… тут всё сложно, – голос был уставший, казалось, что он говорил нехотя, и я упрекнул себя за свой вопрос. – Я идиот, она не при чём. Так вышло, что с детства у меня были проблемы с живыми беседами… с кем бы то ни было. От того-то я и начал выражать свои мысли на бумаге. Так у меня выходило намного лучше. Потом я обнаружил у себя талант к писательству, и стал разговаривать ещё меньше. В итоге Соня стала единственным человеком, кто говорил со мной регулярно… и я наврал тогда ей, что с ней мне… «тем более тяжело». Впрочем, она знала… с ней мне легче, чем с кем-либо другим. Я разговаривал с ней как с собой, и дело как раз-таки в том, что я и с собой-то не всегда находил общий язык, не всегда мог понять себя самого. Поэтому и срывался на ней. Я ссорился с ней по поводу содержания моих произведений, я не понимал, что она пытается вытащить меня из омута моих тяжёлых мыслей. Без неё я бы окончательно потонул в этом болоте и, скорее всего, рано или поздно повесился… Она – мой ангел. Я не знаю, Бог ли распорядился, чтобы эта девушка досталась мне, Вселенная ли, движение её галактик, или просто случай, но я должен быть бесконечно благодарен своей жизни за Софию. Но теперь уже поздно. Я всё потерял. Неужели я больше её не увижу?

У меня почему-то возникло твёрдое убеждение, что они ещё увидят друг друга, но откуда взялась эта мысль, я не знал. Поэтому я ничего не ответил ему. Да и вряд ли его вопрос предназначался мне.

– Знаешь, я ведь действительно написал такой вздор в своей последней новелле… хах… правда, я не помню, как я её писал – вообще не помню, как даже родилась идея, – но помню результат. И он был отвратителен. Но тогда я этого не понимал.

– Что там было? – спросил я.

– Она была права – там я писал о себе. Видимо, весь накопившийся ком сомнений, вызванных размышлениями о материях мне неподвластных, достиг вершин моего сознания – он должен был вырваться наружу. И он вырвался, именно таким образом. Тот герой – это я, и в то же время не я… не знаю, как лучше сказать, это очень сложно, – и он смолк.

– Я постараюсь понять, – ответил ему я. – Мне хочется верить, что на это я способен, и может быть, эта роль не менее важна, чем перевозка людей на лодке.

– В личности человека, что я создал, уживались сразу две сути: тот я, кем я являлся в реальности, рядом с Соней, блаженно-счастливый, пусть и не всегда осознающий это; и тот, кто жил внутри меня, питаясь моим страхом, страхом перед вселенским хаосом – эта тёмная тень просто источала из себя презрение ко всему окружающему, сомнение во всём, сомнение в любви и жизни. В персонаже новеллы шла война между двумя сторонами – мотив банальный, избитый до невозможности в культурном наследии человечества, но актуальный во все времена. И для меня изображение этой борьбы было даже не просто средством к изложению различных мыслей, живших во мне, скорее, нет, написанием произведения я сам вёл борьбу. Но я не помню, как писал всё это, ей-богу, не помню, хоть убей, – он усмехнулся, видимо иронизируя над последними словами своей реплики. – Трагедия моего героя – и меня – была в том, что первоначальная личность, душа, рождённая для счастья, сдалась и была побеждена страхом. Победил хаос, и герой мой отверг даже любовь всей своей жизни – не помню, как звали ту девушку, что, разумеется, была близняшкой моей Сони. Человек произнёс свой ужасный монолог о бессмысленности всего, поправ ногами всё, что с детства было сакральным для него самого! Он сказал тогда, что единственная гармония, которая только и есть во всём – это отказ личности от тщетного боя и уход в себя, в подсознание, с дальнейшим сладостным ожиданием вечного небытия… – он замолчал и взглянул на меня, горько усмехнувшись. – Видишь, что я наделал. Моя Сонечка всегда говорила, что мысли материальны, пусть даже и не в привычном смысле… Таким я его и запомнил – виновника смерти любимой, то есть себя: сидящим в тени возле распахнутых двустворчатых дверей, в огромном зале с винтовой мраморной лестницей, сидящим и лицезревшим хаос безумным взглядом своих чёрных глаз.