Патриарх Никон. Том 1

XXVI
Обретение мощей святого Филиппа

В полдень, в один из весенних дней 1651 года, в Соловецком монастыре шла к концу обедня. Паломников в тот день прибыло довольно много, и церковь была полна. Вдруг дали знать, что воеводская ладья идет из Архангельска. Кончив службу, все бросились на берег, к пристани, чтобы узнать, в чем дело.

Ладья быстро приближалась, и на ней не видно было много народу, только виднелось несколько стрельцов, воевода и какой-то боярин с ними.

Келарь монастыря и отец Пармен, бывший еще в живых, встретили воеводу.

Воевода и гость его Василий Отяев подошли под благословение келаря, и воевода объявил, что царь Алексей Михайлович послал монастырю за его подвижничество дары и грамоту; что все это везет с собою сам митрополит Новгородский Никон с боярином; что царь прислал тоже грамоту митрополиту Филиппу; что Никон остался в Архангельске и ждет, чтобы соловецкая братия прислала к нему своих выборных с приветствием и приглашением в монастырь.

Келарь тотчас побежал к игумену: ударили в набат, и братия собралась в церкви; назначили в Архангельск игумена и двух старцев-монахов, а келарь и отец Пармен остались дома, чтобы приготовить достойную встречу паломнику митрополиту. Выборные уехали тотчас с воеводою и с Отяевым.

На другой день та же ладья вечером возвратилась в монастырь, и игумен показал братии драгоценный наперсный крест, привезенный ему Никоном, старцы же тоже показывали драгоценные подарки.

Братия была в восторге и приготовилась встретить восторженно митрополита. Угощение выбрано царское и в большом обилии, так как игумен объявил, что сотни ладей, как видно, привезут весь город Архангельск.

На другой день вечером сторожа из Унжеской Голгофской горы, переехав на остров Соловки, дали знать, что целый флот ладей идет к монастырю. Тотчас зазвонили в колокола, и монахи, забрав иконы и хоругви, а также положив хлеб-соль на тарелку, заняли пристань.

Впереди на всех парусах шла ладья, убранная коврами: она была разукрашена хоругвями и иконами. На ней ехал митрополит со всем духовенством Архангельска и на ней же была вся свита Никона. На второй ладье были подарки монастырю; на остальных ладьях – стрельцы с боевыми снарядами и с припасами.

Когда митрополит подъехал к пристани, все бывшее духовенство с ним запело «Спаси, Господи, люди Твоя», монахи отвечали «Исполать Тебе, Господи».

Митрополит показался на выступе и стал благословлять двуперстно братию; вся она пала ниц; Никон тогда сошел на берег, ведомый под руки боярами: князем Хованским и Отяевым, и обратился с речью к монахам. Он говорил, что явился простым паломником в те места, где начал свое подвижничество. Вкратце он передал о том, как он ушел из Анжерского скита, что он себя не оправдывает и притом просит у братии прощения и любви; что врагам своим, если они еще в живых, он прощает и привез дары, а друзей, которые еще остались в живых, он просит дать ему братское лобзание.

Многие из монахов тогда встали и подошли к нему. Он всех узнал, называл по имени и целовался, а отца Пармена он долго держал в своих объятиях, благословляя его и прося его благословения, так как тот имел уже более восьмидесяти лет.

После того шествие тронулось к соборной церкви, и здесь, поклонившись мощам святого Зосима и Савватия, Никон молился долго над могилой митрополита Филиппа.

В это время шла вечерня и потом благодарственный молебен за царя и за Никона.

Когда служба окончилась, Никон обратился к братии и объявил, что царь прислал грамоту митрополиту Филиппу и поэтому он, Никон, три дня будет поститься и молиться; затем братия вскроет могилу, откроет гроб усопшего, и боярин князь Хованский прочтет грамоту от имени царя.

Соловецкие монахи сильно были опечалены, что Никон избегает угощения, но приехавшие стрельцы и другие лица, окружавшие Никона, от этого угощения не отказались.

Монахов одно только удивило, зачем столько стрельцов наехало. Но воевода объяснил это тем, что слухи носятся, что будто бы несколько шведских морских разбойников показались у берегов Белого моря, и поэтому он советовал и им быть настороже, когда они уедут.

Три дня Никон пребывал в посте и молитве и за это время только переехал в Анжерский скит с отцом Парменом. На острове он обходил все любимые им места и забрался на Голгофскую гору.

«Здесь, – подумал он, – построить бы церковь, да теперь денег нет в царской казне».

Глядя на необозримое море, глядя на вид Соловецкого монастыря, он вздохнул и подумал: зачем эта страна не там, где Москва, с ее теплотой? Да это был бы рай земной.

Обошел он также скиты, и в одном из них ему сказали, что там содержится присланный патриархом в заточение печатник иеромонах Арсений.

Никон пожелал его видеть, и его впустили в келию.

Едва митрополит вступил в сырое подземелье, как из угла, где валялось на соломе какое-то живое существо, загремели цепи и оттуда раздался голос:

– Благословен приход твой, великий государь и архипастырь всея Руси… Будешь ты превыше всех пастырей наших и пасти будешь стадо Христово с такою славою, которая превзойдет славу всех архиереев…

– В чем твоя вина? – смущенно произнес Никон.

– Был я при печатном деле на Москве, и корректурные листы поставили мне за опечатки в богохуление и еретичество, исказил-де многие слова Священного Писания, надругался-де над церковью…

– Освободить его тотчас, – произнес Никон в сильном волнении. – Коль прибуду в Москву, я тотчас умолю патриарха простить его и вызвать вновь туда.

С Арсения тотчас сняли кандалы и вывели на воздух. Никон вздохнул, увидев его при свете: это был красивый грек, с черными волосами и глазами, но был он так худ, что лицо казалось состоящим из одной лишь кости, а черные глаза его из углублений лихорадочно сверкали. Когда он почувствовал воздух, ему сделалось дурно: ноги подкосились, и он чуть-чуть не упал.

Никон поддержал его и посадил на близстоявшую скамью.

– Отныне отпускать ему кормы, как и всей братии, на мой счет, – обратился он к Пармену, благословил Арсения и удалился.

«Господи, – подумал он, – и это называется духовная кара? Одна лишь медленная, томительная казнь».

После того он возвратился в Соловецкую обитель и еще теплее стал молиться.

На четвертый день Никон объявил, что он готов после вскрытия могилы митрополита Филиппа участвовать в братской трапезе, так как она будет заупокойная.

В соборе приготовлен был помост, покрытый парчами, и отслужена обедня; после того братия приступила к вскрытию могилы. Когда показался гроб, несколько монахов опустились туда и он был поднят на холстах вверх всем предстоящим высшим духовенством и перенесен на помост. Тогда, помолившись, Никон попросил братию вскрыть крышку гроба. Едва только это сделали, как Никон и вся братия пали ниц: митрополит Филипп лежал в гробу как только почивший.

Рыдания огласили церковь, и все запели, что кому пришло на память.

С полчаса продолжался этот религиозный восторг. Никон первый пришел в себя и стал соборне служить панихиду, причем называл Филиппа святым угодником, святым исповедником и святым мучеником. Потом, приложившись к святым мощам, объявил братии, что царь прислал угоднику новое митрополичье облачение, которое нужно надеть святому Филиппу по чину митрополичьему, и что потом князь прочтет царскую грамоту.

Братия с благоговением и с молитвами исполнила требование Никона, так как одежда святого угодника вся истлела, но митрополичьи ризы были надеты поверх нее.

Когда это было окончено, тогда боярин князь Хованский, поклонившись трижды святому угоднику и став на колени, развернул царскую грамоту и прочитал именем царя: «Молю тебя и желаю пришествия твоего в Москву, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего, царя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанием ярости. Хотя я и неповинен в досаждении твоем, однако гроб прадеда постоянно убеждает меня и в жалость приводит, ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы. Потому преклоняю сан свой царский за прадеда моего, против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нем за твое изгнание, пусть все уверятся, что ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своем грехе и за это покаяние и по нашему приношению приди к нам, святой владыка. Оправдался евангельский глагол, за который ты пострадал: „всяко царство раздельшееся на ся, не станет”, и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам, благодать Божия теперь в твоей пастве изобилует, нет уже более в твоей пастве никакого разделения: все единомысленно молим тебя, даруй себя желающим тебя, приди с миром восвояси, и свои тебя с миром примут».

Вся соловецкая братия пришла в смущение; она поняла тогда, для чего приехал Никон, но было поздно и рассуждать, и волноваться, и не соглашаться – стрельцы наполняли церковь и заняли все места до самой пристани.

Едва окончил чтение боярин, как Никон и все приехавшее с ним духовенство из Архангельска подняло гроб и с пением «Святый Боже» понесли святые мощи к пристани.

Некоторые монахи хотели было заговорить, но князь Хованский и Отяев оттиснули их и, окружив гроб стрельцами, двинулись к ладьям.

У самой пристани стояло судно, на котором приехал Никон: туда поставлены святые мощи, и когда вся свита Никона взошла в ладью, она тотчас отчалила и подняла паруса. После того стрельцы взошли на другие суда и весь флот тронулся за святым Филиппом.

Долго переносились из Архангельска до Москвы останки великого святителя, и Никон измучил своим аскетизмом и князя Хованского и Отяева, так что они с дороги жаловались на это даже царю, но в Москве совершилось событие, которое окончательно возвысило Никона.

XXVII
Богом избранный

Патриарх Иосиф встал со сна в Великий четверток 1652 года в сильном нерасположении духа, всю ночь он не спал, и бог весть что приходило в голову.

Вот почему, как только он проснулся, он тотчас послал служку за любимцем своим новинским игуменом.

Игумен, живший вместе с патриархом в Спасском монастыре, тотчас явился.

– Сын мой, – обратился к нем патриарх, – сегодня я должен быть на омовении ног, но ночь такую я провел, так много грешил, что недостоин совершить этот священный обряд.

Игумен стал уговаривать его ехать в Успенский собор, но патриарх печально возразил:

– Я теперь никому не нужный, – винят меня и в еретичестве, и бог знает в чем, уж лучше отказаться самому от своего сана, хуже будет, коль велят уйти. Собрал я немного денег – станет на мой век, скажусь больным, пущай казанский митрополит, он теперь здесь, сделается моим заместителем. Поезжай к нему, проси его быть сегодня вместо меня на омовении ног.

Игумен Новинский вздумал было снова отговаривать патриарха, но тот повелительно приказал ему выйти.

Вместо того чтобы ехать к казанскому митрополиту, игумен отправился к старому князю Трубецкому, к князю Михайле Одоевскому, к Федору Ртищеву и к Василию Бутурлину и просил приехать к патриарху и успокоить его.

Все они тотчас съехались к нему.

Патриарха они застали усердно молящегося.

Увидев любимых своих бояр, он благословил их и спросил, что их привело к нему так рано.

Старшие бояре, Трубецкой, Одоевский и Бутурлин, объявили, что они слышали о желании его отказаться от патриаршества, но это-де не в обычае у нас, притом нет поводов к этому отказу, потому что царь его, патриарха, любит, а если наушничают на него, то на это нечего обращать внимания.

Выслушав друзей своих, патриарх печально возразил:

– Не сержусь я, коль на меня клевещут, но больно мне, когда на этого (он указал на Ртищева) они нападают. Творит он дело Божье – по целым ночам работает с чернецами в Андреевском монастыре, недоспит, недоест, чтобы сотворить святое дело, а его обзывают еще за это еретиком.

Ртищев поклонился тогда в ноги патриарху и сказал:

– Работа моя не для сегодняшнего или завтрашнего дня, а для будущности. Никакого еретичества не творим мы, переводим лишь с латинского и греческого Святых Отцов, читаем на латинском и греческом книги мудрецов, учимся, чтобы других учить. Ходим мы и почти весь народ в страшной тьме, страдаем суеверием и предрассудками; не хотим знать, чему учат мудрецы. Нужно поэтому нам просветить свой разум, чтобы научить чему-нибудь народ. Теперь имеются хорошие книги только на греческом и латинском языках, а потому, научив кого-нибудь этим языкам, открываешь им самую премудрость.

– Слышите, – обратился патриарх к боярам, – что говорит сей юный мудрец, а меня и боярина Морозова чуть ли не каменьями хотят закидать за эту премудрость.

Патриарх при последних словах почувствовал себя нехорошо и присел.

В это время в дворцовой церкви шла обедня, и когда запели «Вечери твоея тайные», прибежал келарь Спасского монастыря и, обратясь к царю, произнес взволнованно и торжественно:

– Патриарха не стало!..

В этот миг Царь-колокол ударил три раза; все предстоявшие в церкви пришли в ужас и от неожиданности и от смерти, постигшей высшего иерарха в такие великие дни.

«Как овцы, – писал потом Никону царь, – без пастуха не ведают, где деться, так и мы, грешные, не ведаем, где главы преклонить, потому что прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет».

После обедни царь поехал к покойнику; тот лежал уже на столе, как живой, и, помолившись над ним и поцеловав его руку, уехал к обряду омовения ног, который совершал уж митрополит Казанский.

В пятницу патриарх в гробу был перенесен в Ризположение.

Вечером царь отправился туда один и, войдя к покойнику, удивился: все игумены и дети боярские, которые должны были при нем находиться, разошлись, и один только священник выкрикивал над ним Псалтырь.

Царь созвал детей боярских и сделал им выговор, а впоследствии митрополита Казанского он просил сделать выговор игуменам.

Когда он спросил священника, почему он кричит так над патриархом, тот отвечал:

– Прости, государь, страх нашел великий, – в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государь, и лицо в ту же пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, что ожил, для того и двери отворил – хотел бежать.

При этом рассказе суеверный Алексей Михайлович струсил и ноги у него подкосились, так что он едва устоял; на беду в утробе покойного вновь сильно зашумело.

«От земли создан, – подумал царь, – и в землю идет, чего бояться?»

И стал целовать руку усопшего, а в этот миг как выстрелит что-то из его уст…

Алексей Михайлович окончательно растерялся и обратился в бегство^[22].

В субботу, оплакиваемый и царем и ближними боярами, патриарх Иосиф предан земле в Успенском соборе с большой торжественностью.

Но царь, Москва и двор были сильно опечалены, – им не был предстоявший светлый праздник праздником без патриарха.

Озабоченный этим, царь после похорон патриарха думал сильно о том, кого избрать в патриархи. Сердце его было за митрополита Никона, которого он считал и святым и мудрейшим святителем, но по суеверию он хотел еще погадать, то есть узнать по священным книгам, чье имя Богу угодно. Он взял святцы, и первое имя ему попалось: Феогност.

«Да у нас нет такого святителя», – подумал царь. – Феогност, – твердил он вслух. В это время вошел постельничий его Ртищев и, услыша слово «Феогност», произнес:

– Великий государь, Феогност по-гречески: «Богом избранный».

Царь сказал ему тогда, что он гадал, кого избрать в патриархи, и вышло: Феогност.

– Значит, – заметил Ртищев, – кого ты, великий государь, изберешь, тот и будет избранником Божьим.

Но этот ответ не удовлетворил царя, он поехал в Алексеевский монастырь к схимнице Наталье; с детства он любил с нею советоваться и называл ее «мамой Натей».

Схимница, со времени выезда Никона в Новгород, никуда не выходила и не покидала своей кельи; принимала она только царскую семью и служку.

Узнав о смерти и похоронах патриарха, она в тот день пребывала во слезах и молитве, и когда служка объявила о приезде царя, она как будто чего-то обрадовалась.

Царь, войдя в ее келью и перекрестясь несколько раз, подошел к ней, обнял ее и поцеловал; схимница благословила его и просила сесть.

– Я к тебе за советом, мама Натя, – сказал он. – Патриарх умер…

– Слышала и, грешная, молилась за упокой души святителя, плакала, видишь, еще слезы не высохли.

– Не кручинься, мама Натя, Бог даст нам нового пастыря, Божьего избранника Феогноста.

– Феогноста! – испугалась схимница.

– Да, такого святителя у нас нетути, но Феогност значит по-гречески Богом избранный.

– Кого же ты, государь, бояре и собор думаете избрать?

– Ты же у нас пророчица, мама Натя, Дух Святой тебе подскажет.

– Дай прежде помолюсь Богу; если он сподобит меня, я, быть может, и нареку его имя, а если не нареку, значит, избранный не от Бога.

Она распростерлась у иконы, несколько минут била поклоны и, поднявшись, вдохновенно воскликнула:

– Идет из дальней северной стороны подвижник великий; идет он среди лесов, болот и степей; не имеет он отдыха ни днем, ни ночью; окружен он великой стражей, а с ним великий святитель почиет в гробу, и несет подвижник на плечах своих этого святителя, и имя почившего «святой угодник и чудотворец митрополит Филипп», и вижу я, вот-вот святой Филипп из гроба восстает в светлом сиянии и благословляет несущего его великого святителя.

– И как имя этого подвижника?

– Дай вслушаюсь, святой Филипп что-то молвил, произнес он имя… имя… Никон!

С последними словами схимница упала без сознания.

Царь позвал служку, и когда схимница приведена была в чувство, он простился с нею и вышел.

«Итак, Феогност – Никон», – подумал он, уходя.

Затворив за ним дверь своей кельи, схимница бросилась на колени и, молясь о Нике и о патриархе Никоне, благодарила Господа сил, что вновь он будет безвыездно находиться в Москве.

– Его видеть, его слышать для меня бесконечное блаженство, – лепетала она. – И если это грех, то прости мне, Господь Бог милосердный. И ты, долготерпеливый, когда явилась тебе чаша, молил же Бога Отца, да минет она тебя.

XXVIII
Великий государь патриарх Никон

Летний июльский день, солнце знойно, но вся Москва в движении: она убралась, как на пир, как на праздник великий. Дома выбелены или окрашены вновь, улицы подметены, и народ огромной толпой валил к Успенскому собору; туда же со всех московских сорок сороков спешат с иконами и хоругвями.

Но вот сам юный царь со всеми боярами появился на красном крыльце и после народного приветствия отправился к Успенскому собору.

Помолившись там, царь с духовенством, с боярами, стрельцами, служивым людом, народом и духовенством, при пении «Спаси, Господи, люди Твоя», двинулись из Москвы.

Рядом с царем несут в кресле митрополита Ростовского Варлаама.

В версте от города верховой посланец дал знать, что святой Филипп недалеко уже; несколько минут спустя показались передовые стрельцы, после того заблистали в отдалении хоругви, иконы и народ.

По дороге тысячи людей – светских и духовных – присоединились к священному шествию и образовали страшную массу.

Обе толпы остановились друг против друга, и тогда москвичи увидели гроб святого митрополита, несомый епископами и архимандритами, съехавшимися еще по дороге, чтобы участвовать в торжественном внесении мощей в Москву.

Впереди шествия ярко выдвигался митрополит Никон, с крестом в руках.

Москвичи в один миг пали ниц, а за ними и вся толпа, сопровождавшая Никона.

Никон благословил царя и народ и, подняв первого, облобызал его; то же самое он сделал с царской семьей и с высшими святителями.

Подошел он тоже к митрополиту Варлааму и хотел его облобызать, но тот от радости, что сподобился встретить святые мощи Филиппа, отдал Богу душу.

Все были поражены этим событием, но Никон нашелся: он велел усопшего присоединить к процессии.

После того все двинулись к Москве; она встретила их трезвоном во все свои колокола, а народ и все духовенство пели «Исполать Тебе, Господи» и «Достойно».

Когда святые мощи были внесены в Успенский собор, там готов уж был помост, покрытый драгоценной парчой. Духовенство поставило туда мощи. После молитвы, произнесенной Никоном, крышка гроба снята, и святой Филипп явился лежащий в гробу в митрополичьей митре, с лицом спокойным, как будто он только что почил.

Трудно описать чувства, овладевшие народом: это были и рыдания, и радостные и неистовые восклицания, и вместе с тем благоговейное созерцание святого угодника и великомученика.

Первый приложился к мощам царь, потом Никон с остальным духовенством и народом.

Начали служить благодарственный молебен, и после него царь взял Никона и других сановников церкви во дворец: там была приготовлена трапеза.

На обеде были Милославский и Морозов; оба они выказали Никону свое уважение, и он за столом занимал патриаршее место.

За обедом Никон рассказал, какую хитрость нужно было употребить, чтобы обрести святые мощи, потому что если бы в Соловках узнали о цели его приезда, то монахи мощей не выдали бы, а оставить в их руках святого Филиппа было просто грех.

После того царь расспрашивал вообще о путевых его впечатлениях, и тот сказал, что всюду народ добрый, богобоязненный, но жалуются на поборы: дьяки и приказные жестоко его обирают.

– Мы ждали только тебя, великий государь и пресветлый богомолец наш, чтобы заняться устроением нашего царства, и ты, как добрый пастырь, научи и настави нас. Церковь наша осиротела без отца, и мы молим тебя, не откажи сделаться нашим отцом, – сказал государь.

Царь, духовенство и бояре поднялись с мест, низко кланяясь Никону.

Никон тогда поднялся, поклонился царю в ноги, а боярам и духовенству низко до пояса и произнес взволнованным голосом:

– Я крестьянский сын из Вельманова… Чернец и простой богомолец ваш и не могу я принять поэтому ангельского лика патриарха и сделаться отцом вашим и всего народа… Изберите достойнее меня… Имеете вы святителей и старее и просвещеннее меня… Имеете вы святителей, которые более подвизались, чем я, в премудрости. Отпустите меня в Спасов монастырь, там бы я желал сделаться схимником, и все, чего только я желаю, это служить первую обедню у мощей святого Филиппа.

– Ты устал с дороги, великий государь, – возразил царь, – и тебе нужен покой. Я провожу тебя в Спасов монастырь.

И с этими словами царь велел приготовить колымагу и после трапезы отвез с огромной свитой митрополита в монастырь; прощаясь там, он облобызался с ним.

На другой день к обедне приехал царь со всеми боярами, все духовенство собралось служить соборне с Никоном.

Митрополита встретило духовенство с колокольным звоном и с иконами.

Никон совершил службу с большою торжественностью, и когда был прочитан акафист митрополиту Филиппу, он обратился к царю и к народу со словом. Он говорил об унижении, которому подвергся митрополит всея Руси святой Филипп при Иване Грозном, и что Годунов, Василий Шуйский хотя и чтили патриархов, но истинное значение получил только блаженной памяти патриарх Филарет. В Бозе почившие же патриархи Иоасаф и Иосиф уронили значение святителей, и вот он, митрополит Никон, и митрополит Макарий Псковский, оба обесчещены в своих паствах, и все оттого, что нет благочестия, нет богобоязни в народе и нет ни премудрости, ни добродетели в священнослужителях и в монастырях; что первые грубы и невежественны, а последние живут не по уставу, а думают лишь, как бы угодить мамоне и своим страстям. Судьи и правители областей угнетают народ и больше о себе думают, чем об отечестве и царе; самая паства церковная разделяется заблуждениями и еретичеством, поэтому нужна твердая воля, которая привела бы все в порядок без всякого прекословия и помешательства со стороны светской власти, и что только такой святитель, если он найдется, может устроить церковь Божию, то есть народ. Он же, Никон, ничтожный раб Божий и царя, не чувствует в себе столько сил, чтобы сделаться этим святителем, и если бы он решился на это, то лишь под условием, чтобы без всякого с чьей-либо стороны вмешательства ему предоставлено было устроение церкви по тому наитию, какое он будет иметь от Святого Духа при посвящении его в патриархи.

На эти слова царь отвечал:

– Я и мы, все предстоящие здесь, всегда почитали тебя как архипастыря и отца.

Царь упал на колени и начал умолять Никона не отказываться от патриаршества.

Тогда Никон обратился к боярам, духовенству и народу и торжественно спросил:

– Будете ли почитать меня как архипастыря и отца и дадите ли мне устроить церковь? Клянитесь.

Все подняли руки и поклялись.

Никон, растроганный такою любовью к нему, молвил тогда:

– Видно на то воля Божия, не смею ослушаться Божественного промысла. Да будет так: принимаю на себя тяжелое бремя патриаршего святительства.

Царь обнял и поцеловал его, и Никон перецеловался со всеми в церкви.

Народ, толпившийся на площади церковной, приветствовал это согласие Никона восторженно.

Двадцать пятого июля сорокасемилетний Никон был посвящен в патриархи и наречен великим государем. Но в это время, когда, упоенный счастьем и величием, Никон принимал в патриаршей палате поздравления от высших святителей и сановников царства, в это время в Алексеевском монастыре инокиня Наталья зажгла в своей келье три восковые свечи у иконы, что она делала в высокоторжественные дни, и отправилась в общую трапезу, где она разрешила себе елей.

В ту ночь ей снился страшный сон: к ней пришел Никон, бледный, старый, худой, в простой монашеской одежде.

Схимница вскрикнула и проснулась – в келье никого не было.

Она упала на колени и, молясь, горько плакала.