Старая Москва. Старый Петербург

Позднее, когда Орловы возвысились, они могли бы погубить Шванвича, но они не захотели мстить ему; он был назначен кронштадтским комендантом, и стараниями Орлова смягчен был приговор над его сыном, судившимся за участие в пугачевском бунте.

Алексей Орлов в молодости был победителем не только на каруселях, но всегда выходил победителем в кулачных боях и в состязаниях со всеми тогдашними рубаками.

Алексей Орлов был самым деятельным из братьев во время вступления императрицы Екатерины на престол. В ночь перед решительным днем он вместе с Бибиковым приехал в Петергоф, разбудил государыню и отвез ее в Петербург, исполняя должность кучера.

От быстрой езды лошади скоро были замучены; на дороге он встретил мужика с возом сена, у которого была свежая лошадь; Орлов предложил ему поменяться с ним, но последний отказался. Орлов вступил с ним в драку, осилил его, выпряг его лошадь и оставил ему свою замученную. Подъезжая к столице, путники встретили саксонца Неймана, которого тогда посещали многие молодые люди, и в том числе Орловы; Нейман, увидя своего друга Алексея, закричал ему по-приятельски:

– Эй, Алексей Григорьевич, кем это ты навьючил экипаж?

– Знай помалкивай, – отвечал Орлов, – завтра все узнаешь.

Впоследствии граф Алексей Орлов был вознагражден государыней больше всех своих братьев; к его обогащению тоже немало послужили и те морские призы, которые он захватил во время войны с турками. На его морскую экспедицию Екатериною было отпущено в его безотчетное распоряжение около 20 000 000 рублей, и современники уверяют, что значительная часть этой суммы перешла в его собственность.

Мы видим из истории, как он щедро и безрассудно распоряжался казенным добром. Так, чтобы представить страшное и величественное Чесменское сражение на четырех заказанных им картинах живописцу Гекерту с различных точек зрения и в четыре последовательных момента, он взорвал на воздух близ Ливорно старое военное судно. Эти картины висят в Петергофском дворце, а гравюры с них сделаны на меди английским художником.

Граф Алексей Орлов, живя в Москве, любил выставлять свои богатства и свои знаки отличия пред изумлявшеюся толпою. Орлов в конце царствования Екатерины был одним из четырех сановников, имевших через плечо ленту ордена Георгия Победоносца^[86]. Выезды Алексея Орлова на гуляньях в Москве были необыкновенно пышны и торжественны.

Сад графа в Нескучном был расположен на полугоре, разбит на множество дорожек, холмов, долин и обрывов и испещрен обычными постройками в виде храмов, купален, беседок. Березовая кора стала, кажется, у него у первого употребляться на украшение для садовых построек, как об этом передают иностранцы.

Все памятники и постройки в этом саду напоминали подвиги и победы графа А. Г. Орлова. Летом ни одного праздника, ни одного воскресенья не обходилось без того, чтобы в саду графа не было каких-либо торжеств и празднеств. Представления на театре графа давались в его похвалу и прославленье. Образы Петра I, Екатерины II и Алексея Орлова, по странному сопоставлению, сменялись один другим, и хоры величали в хвалебных гимнах подвиги победителя турок. Самого графа представляли актеры в образе бога войны.

В манеже его Нескучного постоянно устраивались карусели, и не только вся аристократическая молодежь, но и дочь его, графиня Анна Алексеевна, со своими сверстницами участвовала в них. Она изумляла зрителей, выдергивая на всем скаку копьями ввернутые в стены манежа кольца, а также срубая картонные головы с надетыми на них чалмами и рыцарскими шлемами.

Из сверстниц молодой графини здесь отличались княгини: Урусова (урожденная Хитрово), Гагарина, Н. Ф. Четвертинская, В. Ф. Вяземская и Щербатова. В этом же манеже ездил по утрам, для моциона, наш молодой историк Н. М. Карамзин.

Граф Орлов жил в Москве после смерти своего брата Григория; говорят, Орлов не мог выносить князя Потемкина. Спустя несколько лет, летом 1791 года, граф приехал в Петербург для присутствования в Петергофе на празднествах в день восшествия на престол. На празднестве граф был угрюм и недоволен; после праздников граф уехал обратно в Москву и, пока жива была Екатерина II, никогда уже не приезжал в Петербург.

По смерти государыни Алексей Орлов обязан был посетить Петербург при совершенно иных обстоятельствах, чем прежде. Император Павел вступил на престол и тотчас же вызвал графа Алексея Орлова в Петербург. Легко себе представить, с каким тяжелым чувством он уехал из Москвы и прибыл в Петербург, чтобы явиться перед очи императора. Аудиенция происходила при закрытых дверях; слышен был только горячий разговор. Граф вышел из кабинета императора сильно прихрамывая: Орлов в то время страдал подагрой.

Спустя несколько дней, при погребении императора Петра III, его видели еще больше хромавшим. При торжественном принятии праха Петра III из Александро-Невского монастыря и перенесении из монастыря в императорский Зимний дворец и из дворца в крепость граф должен был идти перед гробом и нести императорскую корону. Не нужно быть очень чувствительным, как говорит очевидец этого случая Гельбиг, чтобы содрогнуться, живо представив себе настроение, в котором должен был находиться Орлов. «Один из первых чинов при императорском дворе, уже в глубокой старости и в болезненном состоянии, он должен был сделать пешком трудный переход более чем в три четверти часа и на всем этом пути был предметом любопытства, язвительных улыбок и утонченной мести!»

После погребения императорской четы, Петра III и Екатерины II, Орлов должен был немедленно уехать, что он охотно и исполнил. При коронации в Москве, когда новый император прибыл в столицу, Орлов с трудом получил разрешение ехать за границу и отправился в Дрезден.

Граф хотел навсегда поселиться в Саксонии и здесь торговал себе поместье, но саксонское правительство, не желая ссориться с тогдашним русским двором, крайне чувствительным к малейшим оскорблениям, постаралось отклонить его от намерения купить имение.

По смерти императора Павла граф возвратился в Москву, где и умер в 1808 году; Орлов скончался в самый Рождественский сочельник, и день отпевания тела его был днем сетования целой столицы. Графа отпевали в церкви Положения Риз Господних, близ Донского монастыря. При выносе гроба сотни тысяч людей, с открытыми головами и со слезами на глазах, творили молитву, а крепостные люди плакали навзрыд.

Так любили москвичи графа за его приветливость и благотворительность. В день похорон графа восьмидесятилетний сержант, чесменский герой тоже – Изотов, тридцать лет служивший в доме графа Орлова и спасший ему однажды жизнь, был в числе провожавших тело, помогал опустить гроб в могилу и тут же мгновенно умер. Дома графа сохранились в целости от неприятельского разорения в 1812 году; в старом доме, где всегда живал покойный, устроена была городская больница; другой, новый дом, сделался царским дворцом; его любимые имения, село Остров и село Хреновое, поступили в состав государственных имуществ.

По смерти графа был уничтожен один его бег под Донским, и две китовые кости тогда же поступили в Московский университет: последние тоже уцелели от пожара 1812 года и сохраняются посейчас.

Граф А. Г. Орлов, как известно, знаменит также своими заслугами в деле российского коннозаводства – почин кровного коннозаводства и тесно связанного с ним скакового дела положен им в Москве в 1785 году.

Граф в этом году завел в столице публичные скачки на призы, ранее того выписал из Англии лучших скакунов и из Аравии – редких производителей. Известный знаток конского дела П. А. Дубовицкий говорит, что орловский рысак усовершенствован был графом по строго задуманному им плану, причем он доказал фактами, ссылаясь на другие заводы наших вельмож (и особенно на обширный Серебряно-Прудский завод графа Шереметева), имевшие те же богатые и разнообразные типы всех европейских и азиатских пород, что хотя они и производили весьма хороших лошадей, но не имели определенного типа, какой выработал граф Орлов, а потому все произведения этих громадных заводов исчезли бесследно.

Чрез искусное сочетание арабской и английской крови граф вывел и тип верховой лошади – такой тип, какой известен в лице его знаменитого Свирепого, который не гнулся под девятипудовым богатырем-вельможей, когда он, залитый золотом и бриллиантами, красовался на гуляньях в Москве, выезжая в пышных поездах с огромной свитой, составлявшею нечто среднее между восточною роскошью и средневековою торжественностью рыцарских турниров.

Проживая все царствование императора Павла I в Дрездене, граф и там удивлял немцев своими выездами; особенно любовались последние его кобылами Арфой и Амазонкой. Другие любимые его две лошади были Потешный и Каток: первую граф подарил князю Голицыну, а второй по наследству достался генералу Алексею Алексеевичу Чесменскому.

До самого нашествия Наполеона они не переставали по зимам спорить между собою на москворецком беге и, при всей своей старости, не встречали себе соперников. Граф, помимо лошадиной охоты, имел и псовую для истребления волков, тревоживших его табуны; граф сам вел собственноручно родословные своих собак; у него также были почтовые голуби, летавшие с письмами в его Хатунскую волость за 70 верст из Москвы.

Известны еще посейчас орловские бойцовые гуси, а также и орловские канарейки с особенным напевом. По рассказам, граф был необыкновенно хлебосолен и приветлив.

К его обеду ежедневно могли приезжать находившиеся в Москве дворяне, хотя бы с ним и незнакомые, но для этого они должны были быть в дворянском мундире. Если же приехавший незнакомый был в партикулярном платье, тогда граф спрашивал у него: «От кого вы, батюшка, присланы?», и когда незнакомец называл себя, тогда граф извинялся, что не разглядел, ибо по старости уже плохо видит.

Этим граф давал разуметь, что всякий, но только русский дворянин имеет право на его хлебосольство. По воскресеньям у него обедало от 150 до 300 человек.

Со смертью графа Алексея Орлова его Нескучное пришло в упадок. Дочь его, графиня Анна Алексеевна, была так потрясена потерей отца, что дала обет перед образом не знать уже более никаких светских удовольствий.

Узнав о кончине отца, она впала в обморок, в котором пробыла четырнадцать часов. Нескучное в тридцатых годах, по словам бытописателя Москвы, было таким местом, где порядочные люди боялись прогуливаться.

Сад Нескучного сделался сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк «в полуформе», бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по воскресным дням приезжали сюда пропивать на шампанском и полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с «дамами».

Вот как рисует там картину гуляющих Загоскин: «На каждом шагу здесь встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах и замоскворецкие франты в венгерках; не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в кунавинских шалях, накинутых на одно плечо вроде греческих мантий. Вокруг трактира пахло пуншем, по аллеям раздавалось щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры, разумеется на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского наречия: „Коман ву портеву требьян! бон жур! мон шер!“ и т. д.»

Изредка вырывались фразы на немецком языке и можно было подслушать разговор какого-нибудь седельного мастера с подмастерьем булочника, которые, озираясь робко кругом, толковали между собою о действиях своего квартального надзирателя, о достоверных слухах, что их частный пристав будет скоро сменен, и о разных других политических предметах своего квартала.

С изгнанием цыганских таборов из Нескучного и уничтожением распивочной продажи все это воскресное веселое общество переселилось в разные загородные места, и в особенности в Марьину рощу.

У графа Алексея Григорьевича Орлова было еще другое подмосковное село – Остров, лежащее от столицы в двенадцати верстах. Село это некогда было известно под именем Дворцового села; оно уже в 1328 году в духовной грамоте Ивана Даниловича Калиты упоминается.

Затем известно, что при царе Василии Ивановиче здесь стоял княжеский терем; в 1547 году здесь живал еще молодой грозный царь Иоанн Васильевич и здесь, по сказаниям псковского летописца, во время Петрова поста, когда к нему пришли посланные от псковичей 70 человек выборных с жалобою на своего наместника, князя Турунтая Пронского, государь, не выслушав и не разобрав дела, «разгневался на псковичей, обливал вином горячим, палил бороды и волосы, да свечу зажигал и повелел их покласти нагих на землю; и в ту пору на Москве колокол-благовестник напрасно (неожиданно) отпаде и государь пойде к Москве, а жалобников не истял (не погубил)».

Позднее видим, что царь Алексей Михайлович ходил в поход в село Остров: тишайший государь останавливался в Острове, когда ходил в монастырь у Николы на Угреше. После село Остров принадлежало при Петре всесильному тогда вельможе князю Меншикову, и уже при императрице Елисавете Петровне оно приписано было к комнате великого князя Петра Феодоровича. Императрица Екатерина II всемилостивейше пожаловала его графу А. Г. Орлову в потомственное и вечное владение; в год пожалования, в 1767 году, в сентябре месяце, почтил своим посещением нового владельца великий князь Павел Петрович, где и кушал в доме графа.

В 1782 году, 6 мая, граф А. Г. праздновал в селе Острове свое бракосочетание с девицею Евдокиею Николаевною Лопухиной. Почти вся Москва была свидетельницею торжества, продолжавшегося несколько дней.

Молодая Лопухина вступила в брак двадцати лет; при красивой наружности она отличалась добродушием и приветливостью, была набожна, не пропускала церковного служения не только в праздники, но и в обыкновенные дни; молодая графиня не любила нарядов и никогда не надевала бриллиантов. Через три года, 2 мая, родила она дочь Анну, и через год, 20 августа, при рождении сына Иоанна скончалась и сама графиня Авдотья Николаевна, в Москве, на двадцать пятом году.

Граф Иван Орлов-Чесменский был зачислен в Преображенский полк, но через год тоже умер. Чесменский герой проводил лето обыкновенно в Острове. Старожилы рассказывали, что с самых юных лет дочь его удивляла всех своею набожностью и, несмотря на равнодушие и даже холодность отца ее в деле веры, нимало не охладевала, так что в то время, как съехавшиеся гости наполняли дом отца, молодая графиня тайком убегала в церковь к вечерне, так как это было удобное время ускользнуть от внимания имевших над нею надзор.

Сперва о ней весьма тревожились, но впоследствии знали уже, где ее отыскивать, шли в церковь и находили там молящеюся. В Острове церковь была вблизи дома, и молодая графиня убегала туда, не будучи никем замеченною.

После смерти отца двадцатидвухлетняя графиня осталась одна наследницею всех богатств графа – ежегодный доход наследницы простирался до 1 000 000 рублей, стоимость ее недвижимого имения, исключая бриллиантов и других драгоценностей, ценившихся на 20 000 000 рублей, доходила до 45 000 000 рублей. Очень понятно, что у такой богатой наследницы было немало женихов.

В числе последних был граф Воронцов и сын фельдмаршала Каменского, граф Николай Михайлович. По словам биографа графини Елагина^[87], Анна Алексеевна посвятила себя жизни уединенной, близкой к отшельничеству и, несколько лет спустя по смерти отца, поехала на богомолье в Киев, а потом в Ростов; здесь во время поклонения мощам св. Дмитрия познакомилась она с гробовым иеромонахом Анфилохием. Графиня избрала его своим духовником, но он вскоре скончался. Тогда Орлова желала найти себе другого руководителя и обратилась к епископу пензенскому Иннокентию за советом; тот указал ей на Фотия. Для знакомства с последним Орлова покинула родную Москву и переехала в Петербург. Здесь она искала два года случая сблизиться с ним, но последний, опасаясь влияния ее знатности и богатства на свое убожество, тщательно уклонялся от нее. Орлова познакомилась с Фотием только по переводе его в Юрьев монастырь.

Графиня купила поблизости этого монастыря у тамошнего помещика В. И. Семевского за 75 000 рублей небольшую усадьбу и построила для себя дом на том месте, где, по преданию, некогда стоял древний монастырь Св. Пантелеймона.

Жизнь вблизи монастыря Фотия на первое время, однако, не удалила графиню от большого света. Она ездила в Петербург и Москву, делала приемные вечера для избранного общества и не покидала и двор, где числилась камер-фрейлиной, и ездила с императрицею Александрой Феодоровной на коронацию в Москву, затем в Киев, в Варшаву и Берлин, и все это время графиня оставалась светской женщиной. Мисс Вильмот, известная приятельница княгини Дашковой, рассказывает, что граф Чесменский устраивал у себя праздники единственно для дочери и что последняя была всегда героинею праздников. Орлова была очень грациозна и легка в танцах, и все присутствовавшие невольно любовались ею.

По желанию отца и для удовольствия гостей она плясала танец с шалью, с тамбурином, казачка, цыганку, русскую и проч. При этом две служанки выполняли вместо нее фигуры, считавшиеся не довольно приличными для молодой графини, а гости составляли около нее благоговейный круг.

По словам Вильмот, после каждого танца графиня подбегала к восхищенному отцу, чтоб поцеловать у него руку. Графиня впоследствии впала в пиетизм^[88] и в течение своей двадцатипятилетней жизни вблизи Юрьева монастыря отличалась строгою подвижническою жизнию, держала пост, соблюдая его по-отшельнически, например, в первую неделю поста ела одну просфору, а в продолжение Страстной недели ела только однажды, в Великий четверток.

Елагин, сообщая о такой аскетической жизни Орловой, говорит, что это она делала под руководством Фотия. Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская и архимандрит Фотий, как верно замечает П. Бартенев^[89], суть лица вполне исторические. Их жизнь и деятельность служили противовесом тому вероисповедному безразличию, которое господствовало в русском образованном обществе не столько по влиянию философии XVIII века, сколько вследствие того, что Россия сделалась убежищем для французских эмигрантов.

Строгий подвижник Фотий умел придать вес себе в высших кружках тогдашнего распущенного общества, он имел доступ во дворец, обличал сильных мира и поднял значение русского духовенства, до того тогда униженного, что издавались даже распоряжения, чтобы помещики подносили священникам и причту, приходящим со святынею, лишь определенное количество рюмок водки.

Юрьевский архимандрит Фотий, сын дьячка в приходской церкви в Новгородском уезде, по фамилии Спасский, в мире Петр Никитич, родился в 1792 году, получил образование сперва в Новгородской, потом в Петербургской семинарии и в Духовной академии, впрочем, болезнь груди не дала ему возможность окончить полного курса; двадцати пяти лет он был пострижен в монахи и на третий год по пострижении рукоположен в иеромонахи и в том же году был назначен законоучителем и настоятелем во втором кадетском корпусе; с воспитанниками Фотий был крайне строг и в домашней жизни воздержен чрезвычайно.

Уверяли, что он питался одним чаем, – жил тогда Фотий в самой убогой квартирке на Петербургской стороне, в одном из самых глухих переулков. Фотий отличался крайне болезненным, истощенным видом, смотрел исподлобья; он последние годы своей жизни носил на теле вериги, от которых у него были зловонные язвы.

Фотий спал на каменной кушетке, покрытой волосяной тканью. Проповеди его по воскресным дням отличались самым строгим аскетизмом.

На второй год своего законоучительства в корпусе Фотий за отличие был назначен иеромонахом в Невскую лавру и два года спустя рукоположен в игумены Новгородского третьеклассного Деревяницкого монастыря. Удаление свое из Петербурга Фотий приписывал козням тайных богопротивных обществ и врагов церкви Христовой. Фотий был самым яростным изобличителем сект, которым покровительствовал сильный тогда А. Н. Голицын. Фотий считал последнего главным виновником всех церковных смут.

Князь Голицын, как и многие из важных лиц того времени, дорожил тем, что после времен неверия и безбожия явилось религиозное чувство, религиозное возбуждение, хотя бы и в неправильном виде; он надеялся, что это движение, будь оно даже и неправильное, обратится в пользу господствующей церкви. А. Н. Голицын, уважая всех сектантов, уважал и православных в их религиозном чувстве: форма для него не значила в деле религии ничего.

Фотий яро, с исступлением восстал против сильных в то время приверженцев так называемой внутренней церкви; он не хотел вступать в сделку и не хотел выжидать; он, как человек энергичный, пошел напролом вперед.

Эта-то черта его характера и вызвала в графине Орловой безграничную преданность к нему и уважение, выразившиеся тем, что она предоставила ему все свое колоссальное состояние. После Деревяницкого монастыря Фотий был переведен в Сковордский монастырь, и отсюда в том же 1822 году Фотий, за примерное поведение и за исправление двух монастырей, переведен был настоятелем первоклассного Юрьева монастыря; с переходом сюда и начинается историческая деятельность Фотия.

По свидетельству одних, Фотий был фанатик, другие видели в нем лицемера, а третьи считали его клевретом Аракчеева.

Вот характеристика Фотия, сделанная самой графиней Орловой, когда один близкий к ней человек спросил ее, что вас привлекло к Фотию: «Он возбудил мое внимание тою смелостию, тою неустрашимостию, с какою он, будучи законоучителем кадетского корпуса, молодым монахом, стал обличать господствовавшие заблуждения в вере. Все было против него, начиная со двора; он не побоялся этого; я пожелала узнать его и вступила с ним в переписку; письма его казались мне какими-то апостольскими посланиями, в них был особый язык, особый тон, особый дух. Узнав его ближе, я убедилась, что лично для себя ничего не искал: он распоряжался для других моим состоянием, но себе отказывал во всем; я хотела обеспечить бедных его родных, он мне и этого не позволил».

Не одна графиня Орлова в то время была увлечена Фотием, но и Аракчеев, и Шишков были его поклонники; портрет Шишкова во весь рост стоял в парадной зале Фотия.

При поступлении Фотия в Юрьев монастырь эта обитель была самая бедная, пришедшая в совершенную ветхость. Фотий выпросил у императора Александра I для поддержания монастыря ежегодно по 4000 рублей.

Но монастырь обогатился не этим вкладом – несколько миллионов было пожертвовано графиней Орловой для возобновления его; по словам Е. Карновича^[90], одна только серебряная рака для мощей св. Феоктиста стоила ей свыше 500 тысяч рублей. В настоящее время это один из замечательнейших и богатейших русских монастырей как по своей обстройке, так и по богатейшим в нем сокровищам.

Серебро, золото, бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды, жемчуг и разные драгоценные в художественном отношении вещи напоминают как о несметных богатствах Орловой, так и о безграничности ее пожертвований. Даже по смерти Фотия на Юрьев монастырь графиня Орлова внесла более полумиллиона рублей. Благодаря таким пожертвованиям, Юрьев монастырь в народе стал слыть богатым, и странники и странницы начали усердно его посещать, находя там более чем сытную пищу; съестные припасы, по распоряжению Орловой, подвозились в монастырь целыми обозами.

Для более далеких богомольцев в монастыре были устроены гостиницы, а также для больных больницы. Особенно много приходило сюда так называемых «бесных» больных, от духов нечистых, которых отчитывал сам архимандрит Фотий.

Много шуму наделал в свое время один случай, имевший место в монастырской больнице. Однажды сюда явилась молодая девушка, Фотина, служившая фигуранткой в петербургском балете; не предвидя себе хорошей будущности на театре, она вздумала играть видную роль в другом месте. Придя в больницу, она объявила себя одержимой нечистым духом, Фотий принялся отчитывать ее. После заклинательных молитв, при конвульсивных движениях, раздались крики: «Выйду, выйду!», и затем девица впала в беспамятство. Придя в чувство, она объявила себя освобожденною от беса. Ей отвели помещение подле монастыря.

Фотий об ней заботился; скоро она начала рассказывать, что ей бывают видения и что она на молитвах по ночам удостоивается особых озарений. Фотий хотя и верил, но желал убедиться точнее и не раз ночью посылал своего молодого келейника за монастырь подсматривать, что делает исцеленная девица. Всякий раз он получал известие, что она молится, что в ее комнате виден какой-то необыкновенный свет, что она в молитве как бы отделяется от земли.

Очень понятно, что молодой келейник сошелся с бывшей фигуранткой. С первого появления ее сюда Орлова получила против нее предубеждение, считала ее обманщицей и не раз предостерегала Фотия от нее, говоря: «Не верь ей, батюшка, она обманывает тебя, ей верно хочется денег; отдай ей хоть половину моего состояния; ты себе делаешь бесчестие, держа ее и лаская».

Правда, Фотий ласкал ее, как родное дитя, и это возбуждало толки. Фотина убедила Фотия, что для отвращения гнева Божия нужно, чтобы живущие в окрестностях монастыря девицы собирались на вечернее правило в монастырь и, одетые в одинаковую одежду с иноками, совершали молитву.

Говорили, будто Фотина явилась в куполе церкви, одетая в такую одежду, как бы для указания. Фотий, устроив такие хитоны, стал приглашать соседних девушек на молитву и приходящих щедро оделял деньгами.

Охотниц являлось все более и более; из военных поселений стали приходить почти все девицы. Эти сборища не обходились без непорядков. Молва и говор, полный ропота, несмотря на денежные раздачи, распространились по окрестностям и дошли до губернатора. Он лично хотел удостовериться в справедливости слухов и приехал во время вечернего правила в монастырь.

Но в это время ворота монастыря запирались, и губернатора не пустили. Губернатор сказал архиерею, для которого не могли не отпереть ворот, и последний положил конец этим собраниям. Графиня Орлова уговорила Фотия удалить Фотину, и он отправил ее в Федоровский Переяславский монастырь. Фотина, щедро наделенная деньгами от Фотия, уехала в монастырь.

Менее чем через год после смерти Фотия Фотина оставила монастырь, вышла замуж за своего кучера и от дурного обращения с нею мужа вскоре умерла.

Фотий умер в 1838 году, на руках графини Орловой, и был погребен торжественно в Юрьевском монастыре, в пещере, подле самой церкви Похвалы Богородицы.

В этой усыпальнице, у подножия креста, стоят два мраморных гроба с мраморными запаянными крышами. На одном белом гробе сделана по серебро-кованому покрову надпись: «Здесь покоится прах в Бозе почившего 1838 г., февраля 26 дня, в час пополунощи и погребеннаго в девятый день, 6 марта, настоятеля-благодетеля и возобновителя святыя обители сея преподобнаго отца священно-архимандрита Фотия».

На другом темноватом гробу сделана на бронзовой доске следующая надпись: «Здесь покоится прах графини Анны Алекс. Орловой-Чесменской, камер-фрейлины двора ея императорскаго величества и кавалерственной дамы ордена Св. Екатерины меньшого креста. Родилась 2 мая 1785 г., скончалась 5 октября 1848 года». Графиня Анна Алексеевна пережила Фотия на десять лет; она умерла скоропостижно на шестьдесят четвертом году от рождения, в келье настоятеля Юрьева монастыря, собравшись выехать оттуда в Петербург.

Графиня Орлова предполагала в селе своем Острове устроить женскую обитель и при ней богоугодные заведения, но от этого отговорил ее тамошний священник отец Никифор, бывший очень нерасположенным к монашеству. Орлова живала в селе Острове после смерти своего отца.

Усадьба там была раскинута на тридцати двух саженях; здесь был обширный дом и превосходный сад, расположенный по холмам и скатам, с удивительным разнообразием и украшенный множеством беседок и павильонов, существовавших еще в недавнее время. Графиня еще при жизни продала свои имения в казну, в числе которых и Остров поступил в ведомство Министерства государственных имуществ.

В 1868 году, спустя двадцать лет после смерти графини, островский дом, манеж и некоторые еще бывшие там здания, начинавшие приходить в упадок, решено было продать с торгов, и Угрешский монастырь, лежащий поблизости к Острову, нашел выгодным купить их.

В 1869 году Угрешский монастырь посетил митрополит Московский Иннокентий. Прохаживаясь по площадке угловой башни, примыкающей к настоятельским келиям, и обозревая окрестности обители, он стал расспрашивать настоятеля о названии селений, видимых через ограду с высоты площади. Упомянув при ответах владыке об Острове, настоятелю пришло на мысль рассказать о неисполнившихся желаниях графини, и, говоря об обширных островских постройках, давно уже совершенно пустых, он выразил между прочим мнение, что хорошо было бы воспользоваться этими зданиями для какого-нибудь благоугодного заведения.

Это случайное замечание настоятеля породило в уме митрополита мысль на самом деле воспользоваться, если это только возможно, существующими в Острове строениями на учреждение там богадельни для престарелых и немощных лиц белого духовенства Московской епархии. Владыко вошел в сношение с министром государственных имуществ, прося его исходатайствовать Высочайшее соизволение на пожалование села Острова духовному ведомству для устроения там богадельни, и в мае 1870 года село Остров с постройками всемилостивейше было безвозмездно пожаловано духовному ведомству, и спустя год здесь помещена была богадельня в квадратном одноэтажном здании, имеющем посредине двор.

При графине Орловой это был графский скотный двор, впоследствии преобразованный в училище. Таким образом, странными путями, хотя и не при жизни Орловой, исполнились ее желания. Островский дом и другие строения, принадлежавшие ей и купленные Угрешским монастырем, употреблены совершенно соответственно ее желаниям.

Вид Моховой улицы и дома Пашкова. Гравюра Ф. Лорие по рисунку Ж. Делабарта. 1798. Фрагмент

Торжественное шествие императрицы Екатерины II с Красного крыльца в Успенский собор. Д. Андрузский с гравюры С. Путимцева по оригиналу Ж. Девельи и М. Махаева. 2-я пол. XIX в. Фрагмент