Футляр для музыканта

– Да, взрывчатка может среагировать на электрический разряд, – согласился Раух. – Ну, например, на удар молнии. Однако сейчас зима, и грозы не предвидится, – попробовал пошутить он.

– А если перепад напряжения и перегорит лампочка, – Маренн внимательно посмотрела на него. – Это же тоже электрический разряд.

– Ничто не исключается. – Раух осторожно прикоснулся пальцами к ее плечу. – Однако не думаю, что, как только я окажусь в штабе Эйзенхауэра, там сразу же станут взрываться лампочки. И если мне удастся попасть в кабинет генерала, будь уверена, я не стану ждать, когда у него что-нибудь перегорит. Мне, собственно, не о чем с ним беседовать. Я выполню свою задачу и вернусь назад.

– Однако всегда есть место случайности. Это риск, – возразила Маренн. – Лампочка может перегореть случайно. Или вообще отключат электричество. Или что-то испортится на линии из-за снегопада. Снег-то все идет, – она указала взглядом на окно. – Он прилипает к проводам…

– Война – всегда риск. Мне странно, что это приходится объяснять тебе, – Раух покачал головой. – Если бы еще фрейляйн Джилл, к примеру.

– А где будет спрятана взрывчатка? – спросила она все так же напряженно.

– На рукаве за пуговицей. Даже обыскивая меня, американцы ее не найдут, ведь руки при обыске мне придется поднять вверх. Это очень маленькая капсула, но она обладает большой разрушительной силой.

– Как же она взорвется?

– Очень просто – упадет на пол, – ответил Раух невозмутимо. – Пуговица случайно оторвется. Такое бывает. И американская армия останется без главнокомандующего. Ну, хотя бы на какое-то время. Даже если Эйзенхауэр и спасется, он получит ранения. А его штаб будет разрушен.

– А если эту пуговицу оторвут случайно, когда будут обыскивать тебя? – спросила Маренн с затаенным страхом.

– Я же сказал, при обыске я подниму руки вверх. Конечно, они могут и запретить мне сделать это. Могут, теоретически, – Раух пожал плечами. – Но не думай, что пуговицу так легко оторвать. Во всяком случае, болтаться она не будет. Хотя еще раз повторю: на войне не исключается ничего. Тогда заряд сработает в руках у того, кто оторвет пуговицу. Эйзенхауэр, скорее всего, не пострадает, но штаб все-таки получит повреждения, возникнет паника. А в сложившейся ситуации это тоже неплохо.

– А ты уверен, что тебе удастся выбраться оттуда?

– Я уверен только в том, что я выполню приказ, в каких бы обстоятельствах ни оказался, – ответил Раух твердо. – А вот насчет того, чтобы выбраться, у меня такого приказа нет, – в его голосе прозвучала горькая ирония. – Это уж как получится. Но я обещал тебе, я постараюсь.

– В этом доме легко заблудиться – столько комнат!

В коридоре послышались шаги и цокот собачьих лап. Дверь в комнату открылась. Айстофель влетел в бывшую детскую спальню Маренн и, виляя хвостом, подбежал к хозяйке, лизнув руку. Маренн наклонилась, гладя его между ушами. Вслед за собакой на пороге показался Скорцени.

– Даже если жить здесь с самого детства, все комнаты не обойдешь.

Чуть наклонив голову, оберштурмбаннфюрер вошел внутрь.

– Зачем твоим предкам так много залов? – спросил он иронически. – Что они здесь делали? Трудно представить себе семью, которой потребовались бы все эти комнаты.

– Они вовсе и не требовались, – ответила Маренн, присев на корточки рядом с собакой. – Для жизни, я имею в виду, вполне обходились несколькими помещениями. Но в те времена, когда строился этот дом, его размер свидетельствовал о благосостоянии, о могуществе рода. Все имело значение – и как далеко от королевской резиденции. А мы, как ты видишь, очень даже близко – можно сказать, через дорогу, и уж, конечно, количество этажей и комнат. Что же ты тогда скажешь о замках с огромными стенами и могучими башнями. Мой замок в Марселе в последний раз, если мне не изменяет память, штурмовали во время междоусобицы чуть ли не в десятом веке. Но с тех пор никому не пришло в голову его перестраивать. Это символ власти феодала, его могущества и близости к сюзерену.

– Думаю, что содержать такие поместья недешево, – заметил Скорцени все с той же иронией.

– Ни Монморанси, ни тем более Габсбурги никогда не нуждались в средствах, как тебе известно, – спокойно парировала Маренн. – Они всегда знали, что у них большие расходы, и потому заботились о том, чтобы ни у кого не занимать на это.

– Что ж, королевские привычки иногда очень помогают, – заметил Скорцени задумчиво и, подойдя к окну, посмотрел вниз. – Вот нам, например, при планировании нашего броска из Льежа в Париж не пришлось ломать голову, где найти укрытие. Версальский дворец Монморанси оказался очень кстати. Как твоей домоправительнице удалось избежать того, чтобы здесь расквартировали парочку американских взводов? – спросил он насмешливо. – Обычно они не церемонятся. Какие-нибудь чернокожие ребята из Кентукки вволю посидели бы здесь на королевских диванах и поплевали бы жвачкой в потолок.

– Я не спрашивала Женевьеву, – ответила Маренн, внимательно взглянув на него, его насмешливый тон ей не нравился, он всегда свидетельствовал о том, что оберштурмбаннфюрер не в духе. Значит, что-то пошло не так.

– Я во всем полагаюсь на свою домоправительницу. Она умеет договариваться с квартирмейстерами, на каких бы языках они ни говорили. У нас, у феодалов, как ты заметил, большой опыт в том, чтобы откупиться от незваных гостей.

– Моя заброска отменяется, Отто? – Раух спросил осторожно, они с Маренн переглянулись, она кивнула, догадываясь, что так и есть.

– Мы получили радиоперехват, – сообщил Скорцени, не оборачиваясь к ним, но скулы напряглись, шрам на щеке стал заметнее. – Эйзенхауэр в течение часа покинет свою резиденцию в Версале. Он направляется в Верден и вызвал туда генералов Патона и Брэдли. Похоже, они догадываются, что сегодня начнется наше наступление в Арденнах, и собираются намеренно ослабить фронт на направлениях удара, чтобы наши колонны могли его легко прорвать и углубиться в их расположение. Они отводят силы, формируя мобильные группы с севера и юга, чтобы затем нанести ответный удар и взять наступающие немецкие силы в клещи. Видимо, все это будет решаться на совещании в Вердене. Наша задача теперь, – он наконец-то повернулся к ним, – сделать так, чтобы Эйзенхауэр не добрался до места встречи. Мы должны перехватить его по дороге.

– А что, если поездка Эйзенхауэра – дезинформация? – предположил Раух.

– Мы не можем игнорировать такую возможность, – Отто кивнул. – Цилле и люди из его группы сейчас следят за резиденцией Эйзенхауэра. И мы постоянно получаем радиоперехваты из Берлина Как только станет ясно, что Эйзенхауэр действительно покинул Версаль, мы должны подготовить засаду и напасть на кортеж. Такая задача. Как я сказал, это решится в течение часа. Так что нечего разгуливать по комнатам, – добавил он, и Маренн поймала на себе его жесткий взгляд. – Всем собраться внизу и быть готовыми. Ясно, гауптштурмфюрер? – спросил он Рауха.

– Так точно, – адъютант щелкнул каблуками.

– Отлично.

Скорцени направился к двери.

– Господин оберштурмбаннфюрер, – навстречу ему попался радист. – Еще одно срочное сообщение из Берлина. Этот музыкант Миллер так и не прибыл в Париж. По некоторым данным, его самолет потерпел крушение. Похоже, его разбомбили над Ла-Маншем свои.

– Мне сейчас не до музыкантов. – Скорцени поморщился. – Вернемся к этому позже, – решил он, подумав мгновение. – Все внимание – на Эйзенхауэра! Музыкант подождет. Если он не на дне Ла-Манша, конечно, что вероятнее всего.

Снег был рыхлый и влажный. Прижавшись щекой к мокрому стволу сосны, Маренн неотрывно смотрела на пустую дорогу внизу. С веток капало, она натянула на лоб капюшон белого маскировочного комбинезона. Сдернув перчатку, Раух взял ее за руку.

– Замерзла? – спросил шепотом.

– Нисколько, – ответила она, пожав его пальцы. – Не волнуйся за меня.

Сзади послышался скрип веток, потом глухой стук, кто-то упал в снег рядом со Скорцени.

– Герр оберштурмбаннфюрер, – услышала она громкий шепот Цилле. – Кортеж проехал третий поворот. Они приближаются. Через шесть минут будут здесь.

– Всем приготовиться! – приказал Скорцени, обернувшись.

Вскоре послышался шум моторов. Два «виллиса», окрашенных в блеклый оливковый цвет, выехали на горную дорогу. Их сопровождал грузовик с охраной.

– Приготовиться! – приказал Скорцени. – Как только они поравняются с нами, взрывай фугасы, – скомандовал Цилле.

– Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер!

Минуты, казалось, тянулись очень долго. Наклонившись вперед, Маренн видела, как «виллисы» приближаются. Она даже могла различить лица солдат в грузовике. Трое из них были чернокожими. Они сидели друг напротив друга и, активно двигая мощными челюстями, жевали жвачку. Она даже различила, как на пухлых коричневых губах одного из них выступила слюна. «Жаль, что рейхсфюрер не разрешил включить в отряд негров, – подумала она иронически. – Мы бы гораздо больше походили на них. А так даже и жевать так, как они, у нас вряд ли получится. Настолько серьезно и сосредоточенно». Сверху на Маренн упало несколько комков снега. Она подняла голову. Пушистая серая белка уселась на ветку сосны прямо над ней и шелушила шишку. Как будто и не было войны – в полной безопасности.

– Уходи, уходи!

Маренн тихонько постучала краем фляги по стволу. Белка насторожилась и, схватив шишку, скрылась в ветвях. Через мгновение последовали две яркие вспышки: одна – впереди «виллисов», другая – позади грузовика. Колонну заволокло дымом. Послышался дробный стук автоматов.

– Вперед! Вниз! – скомандовал Скорцени. Десантники побежали вниз по склону. Маренн видела, как Раух подбежал к первому «виллису», резко рванул на себя дверцу. Навстречу ему с пассажирского сиденья вывалилось тело в генеральской шинели – человек был явно тяжело ранен или даже убит. Подхватив сумку с медикаментами, Маренн подбежала к нему. За разбитым стеклом «виллиса» она видела водителя, уткнувшегося лицом в руль. Он не шевелился – лицо было залито кровью. Раух вытащил генерала на снег, перевернул его.

– Он жив? – спросила Маренн, упав на колени рядом.

– Это не Эйзенхауэр. – Раух вскинул голову и взглянул на нее. – Они провели нас.

Она и сама поняла это. Сдернув перчатку, она убрала снег с лица генерала – глаза его были закрыты, лицо совсем не напоминало известные изображения американского главнокомандующего. Вольф-Айстофель подбежал к ней и уткнулся мокрым носом в руку. Она обхватила его за шею и снова взглянула на Рауха.

– Эйзенхауэр поехал другой дорогой, – констатировал тот мрачно.

В Версале, присев на пушистый ковер перед ярко горящим камином, она грела пальцы о теплый бокал с анисовым глинтвейном и слышала, как, меряя шагами пространство гостиной, Скорцени выговаривает Рауху.

– Я убеждал Кальтербруннера, что в отряд необходимо зачислять только членов ваффен СС, людей убежденных и опытных. Но ему необходимо было выслужиться перед Кейтелем, блеснуть способностями: мол, он умеет оригинально действовать. В результате в отряд пришлось включить этих армейских болванов, так называемых знатоков американского диалекта английского, которых объединили в группу гауптштурмфюрера Хардика. Из всех них только Хардик имел необходимый опыт участия в диверсионных операциях. Остальные же обычные армейские служаки. В результате они сбились с курса, подорвались на минах, их взяли в плен, а с ними в руках американцев оказался план всей операции по захвату Эйзенхауэра. Они даже не потрудились его уничтожить.

– Они не выходили на связь, но Берлин только полчаса назад сообщил, что они захвачены «томми», – добавил Цилле.

– Они проверяли, на это ушло время, – ответил Раух.

– А еще, мне помнится, Кальтенбруннер хотел послать на операцию Джилл, – напомнила Маренн. – Интересно, что он хотел показать этим? И кому? Новую героиню рейха? – она спросила с горькой усмешкой. – А если бы Джилл оказалась в группе Хардика?

– Что же теперь? – поинтересовался Цилле. – Нам надо прорываться назад к Льежу?

– Кальтенбруннер в ярости, – произнес Скорцени задумчиво и подошел к камину. Встав позади Маренн, он положил руку на ее скрученные на затылке в узел пышные волосы и смотрел на огонь. – Он не может доложить рейхсфюреру, что вся его затея закончилась ничем – пшик. Эйзенхауэр благополучно прибыл в Верден и уже проводит совещание по перегруппировке войск для отражения нашего наступления. Ему необходим хоть какой-то успех. И выбор здесь вовсе не велик, – он усмехнулся.

– Он хочет, чтобы мы бегали по всему побережью и искали этого музыканта Гленна Миллера? – догадался Раух. – А для чего? Тоже мне фигура. Как он может повлиять на наступление наших войск в Арденнах?

– На наступление в Арденнах – никак, – ответил Скорцени все так же задумчиво. – Он нужен совершенно не для этого.

– А для чего?

– Для реализации еще одной сумасшедшей идеи, с которой Кальтенбруннер носится в последнее время.

Скорцени снова подошел к столу и плеснул себе в бокал трофейный виски из фляги.

– Кто-то из ученых подсунул ему идею создания сверхагента, – объяснил он. – Мол, появились возможности полностью изменить личность человека, заставить его забыть свое прошлое и убедить его, что он совершенно другой человек. Для этого требуются какие-то операции, вливания медикаментов, психологическая обработка. Кто-то проводил такие опыты в Освенциме с заключенными, и вроде бы что-то получалось. Да, черт знает что! – Скорцени поморщился и взглянул на Маренн. Она неотрывно смотрела на него, взгляд ее помрачнел, красивые темные брови сдвинулись к переносице. – Это не моя задача, – заключил он. – Моя задача – доставить к нему этого музыканта.

– Но почему именно из него решили делать агента? – изумился Цилле.

– Потому что он один в один похож на какого-то сталинского партийного функционера, – ответил Скорцени мрачно. – И Кальтенбруннеру показали их фотографии, чтобы он убедился. Здесь очень важно внешнее сходство, чтобы не делать множество пластических операций. Только тонкая психологическая работа.

– Ты считаешь, это возможно? – Раух обернулся к Маренн.

Она смотрела в пол перед собой и, когда Раух обратился к ней, даже не подняла головы.

– Это возможно, – произнесла она глухо. – Но это значит, насильно лишить человека его собственной жизни и заставить его прожить чужую. Это преступление, перед которым меркнет любое убийство. Я не допущу этого.

Она вскинула голову. Ее зеленые глаза, темные, как два куска малахита, взглянули прямо на Скорцени.

– Меня можешь не убеждать. – Он не отвел взгляда и ответил спокойно. – Будь у меня здесь Эйзенхауэр, я бы не стал связываться со всем этим. Пусть поищут другого исполнителя для этого бреда. Но сейчас я должен найти и доставить в Берлин Миллера. Иначе всем нам не поздоровится, что мы упустили главного американца. И еще неизвестно, как закончится наступление, если вояки его провалят, мы будем первые, кто окажется виновным в том, что не обеспечили удачную реализацию их гениального замысла. Мы доставим его в Берлин, а там…

Голос его смягчился, он обошел стол и подошел к Маренн, встав напротив нее.

– Я уверен, ты сумеешь повлиять на Гиммлера, чтобы он прекратил эту «научную» деятельность Кальтенбруннера. Тебя поддержит Шелленберг, я не сомневаюсь, – Скорцени криво усмехнулся. – Опять же фрау Марта. Думаю, и Мюллер не откажется, – добавил он с иронией. – Я не буду препятствовать, обещаю. Но сейчас мне нужен этот Миллер, пойми это, – повторил он твердо. – И мы отправимся за ним на побережье.

Поставив бокал с глинтвейном на ковер, Маренн обняла руками колени и молча смотрела на огонь. Вольф-Айстофель улегся рядом с ней, положив красивую черную морду на носок ее сапога, и то и дело поглядывал на нее яркими янтарными глазами, сочувствуя.

– Я думаю, за этого американского музыканта можно только порадоваться.

Раух присел рядом с ней. И, закурив длинную черную сигарету с ментолом, передал ей. Она взяла, благодарно кивнув.

– Порадоваться, что из него сделают большевика? – спросила она с сарказмом.

– Во-первых, мы его найдем, – ответил он и, щелкнув зажигалкой, тоже закурил сигарету. – И сделаем это быстрее, чем его соотечественники, которым сейчас вовсе не до него, когда эсэсовские танковые дивизии разорвали в клочья их оборону в Арденнах. А если он упал в воду и до сих пор жив, то время для него чрезвычайно важно. Сейчас же декабрь, не июль. Возможно, эта сумасбродная идея Кальтенбруннера спасет ему жизнь. Ну, а что касается дальнейшего. – Раух пожал плечами. – Отто прав, не все решает Кальтенбруннер, а рейхсфюрер может и передумать, если ему все правильно преподнести. Кто это сможет сделать, если не ты и не Шелленберг? Не думаю, что Гиммлер станет долго возиться с этой затеей и тратить на нее деньги. Большевики уже на границах Польши, у рейхсфюрера есть задачи поважнее, зачем ему агент в стане большевиков, когда надо заботиться о собственном будущем? Так что Отто прав, главное сейчас – спасти этого музыканта, ну а там. – Раух сделал паузу. – Может быть, он вернется к себе в Америку, кто знает? И вспомнит о нас с благодарностью. Хотя бы он один. – Раух грустно усмехнулся. – Ну а Кальтенбруннер прикроет свой провал. Ты согласна? – наклонившись, он заглянул ей в лицо.

– Да, согласна.

Маренн кивнула. Но в глазах у нее стояли слезы.

– Боюсь, я никогда не исполнял подобных поручений, сэр.

Голос Миллера дрогнул, он закашлялся.

– Простите, сэр.

Блеклое зимнее солнце заглянуло в высокое окно с витражами, посеребрило мутную воду Ла-Манша, плещущуюся между круглых гранитных валунов внизу, и тут же снова скрылось в тумане. Гленн Миллер растерянно развел руками.

– Я имею в виду, что я могу испортить все дело, сэр, – добавил он, не дождавшись ответа. – У меня не было такого опыта.

– Я понимаю вас, дружище.

Генерал Арнольф встал из-за стола, подошел к музыканту и дружески похлопал его по плечу. Гленн заметил, что подбородок у генерала странно вздрагивал, словно он старался подавить усмешку.

– Наступают такие минуты в нашей жизни, – продолжил Арнольф, неожиданно повысив голос, как будто давал интервью для радио, – когда мы должны сделать для нашей родины что-то очень важное, преодолеть себя, даже пожертвовать…

Он отвернулся, пожевал губами.

– Да-да, пожертвовать, – подтвердил он, видимо, не найдя более подходящего выражения. – Если придется – пожертвовать, – добавил быстро, почти скороговоркой и пристально посмотрел на Гленна.

– Я ничуть не менее солдата на фронте понимаю свой патриотический долг, – ответил тот смущенно. – Я готов исполнить приказ, сэр. Но я хочу, чтобы вы знали, сэр…

Он не закончил. Махнув рукой, Арнольф перебил его.

– Я знаю, знаю.

Повернувшись к Гленну спиной, он прошелся по кабинету. Остановился перед окном, глядя, как гнутся под ветром ветви вяза на склоне холма. Потом снова обернулся к Миллеру. Запал патриотизма явно угас, лицо генерала приобрело печальное выражение.

– Поймите, у нас нет другого выхода, – признался он. – Перед самой высадкой в июне гестапо раскрыло подпольную сеть, которая поддерживала связь с настроенными против Гитлера офицерами в штабе фельдмаршала фон Клюге. Многие из них были арестованы после заговора 20 июля. Сам фельдмаршал фон Клюге вынужден был покончить жизнь самоубийством, а замещавший его Модель смещен. Те же немногие, которым удалось уцелеть в окружении нынешнего главнокомандующего фон Рундштедта, должны вести себя осторожно. Они смертельно рискуют. Человек, который будет ждать вас в Париже, связан с этими кругами, и он тоже рискует жизнью, если не своей – в Париже ему сейчас ничего не угрожает, – но жизнью близких ему людей, находящихся на территории рейха. Мы просто не имеем морального права увеличивать для него количество опасностей. В Париже осталось полно тайных пособников гестапо, и все наши агенты – под их прицелом. Необходимо новое лицо, которое не заподозрят, и музыкант – самая подходящая фигура, – заключил генерал веско. – Кто может быть более далек от выполнения разведывательной миссии, чем вы, мой друг. – Он усмехнулся. – В гестапо тоже так думают.

– Тот офицер, с которым мне предстоит встретиться, как я узнаю его? – осторожно осведомился Миллер.

– Это не офицер. Это дама, – неожиданно ответил Арнольф. – Молодая дама. Танцовщица кабаре «Мулен Руж». Фривольная профессия – прекрасное прикрытие для серьезной работы, – поспешил он уточнить, заметив удивление на лице Гленна. – Ее сценическое имя Николь. На самом деле ее зовут Жюли. Жюли Делакруа. Имея репутацию довольно легкомысленной девицы, она тем не менее довольно много сделала для Сопротивления. Она была одним из главных связников, которые поддерживали контакты между нами и заговорщиками группы фон Клюге. Это Жюли подала мне мысль направить именно вас на «свидание» к ней. Нет ничего удивительного в том, что известный музыкант и знаменитая танцовщица случайно встретятся на концерте. В конце концов, у них близкие профессии и могут найтись общие интересы.

– Что же я должен передать мадам Жюли? – серьезно спросил Миллер и, сняв очки, протер стекла, хотя нужды не было – так, на всякий случай.

– Не дать, а взять, – поправил его генерал Арнольф. – Взять ту информацию, которую вам передаст Жюли. Это очень важно. Фон Рундштедт успел поддержать Гитлера 20 июля и снова всплыл из небытия, – генерал вернулся к столу и сел в кресло. – Он был в немилости, о нем не вспоминали. Но он вовремя осудил и даже возглавил суд чести над бывшими сослуживцами, и вот опять ветер дует в его паруса. Став командующим Западным фронтом, он привел с собой некоторых своих людей, но в основном ему досталось «наследство» фон Клюге. Он знает, что многие из них если не находились в числе заговорщиков, то всячески поддерживали и сочувствовали. Один из них – молодой барон фон Венцлов, адъютант фон Клюге, тайный жених Жюли. Именно он должен сообщить нам, когда офицеры, поддерживавшие фон Клюге, готовы прекратить огонь, открыть фронт и сдаться. Это значительно облегчило бы наше продвижение. Вы же со своей стороны, Гленн, должны передать им гарантии, которые я только что получил из штаба Эйзенхауэра. – Арнольф кивнул на шифровку на столе.

– Они откроют фронт? Это значит, они предадут свою страну? – Гленн почему-то сам испугался, произнеся эти слова. – Они же профессиональные военные. Они давали присягу…

– Совесть этих немцев и как они будут спать по ночам после разгрома их рейха – это не самое важное, что должно нас волновать, Гленн, – генерал Арнольф презрительно усмехнулся. – Наше дело – обеспечить успех своим войскам. И именно об этом мы должны с вами думать.

– Я подумал, офицеры не должны так поступать. Пусть даже они и офицеры вражеской армии. Сам я на их месте так бы не сделал.

* * *

Назойливая синица снова забарабанила в окно. Приподнявшись, Гленн потянулся вперед, чтобы взглянуть на нее, но Маренн осторожно его остановила.

– Нет-нет, лежите, – сказала она мягко. – Еще не пришло время для резких движений.

– Вы меня ни о чем не спрашиваете, – откинув голову на подушку, Миллер внимательно посмотрел на нее. – Но я уверен, вас интересует, известно ли мне имя того, с кем я должен был встретиться в Париже, а возможно, и того, с кем этот человек был связан в окружении фон Рундштедта. У вас есть наверняка такое задание от своего руководства.

Он замолчал, его воспаленные глаза буквально впились взглядом в лицо Маренн. Она не собиралась кривить душой.

– Да, такое задание у меня есть, – ответила она невозмутимо. – Мое командование очень хотело бы знать имена людей, которых вы сами справедливо называете предателями. Более того, мое командование даже уверено, что вам эти имена были известны, иначе вашу встречу с ними было бы трудно представить – ведь вы не профессиональный разведчик, чтобы оперировать одними лишь кличками и шифрами. Вы очень легко можете их забыть. Имена запоминаются лучше. И это наверняка был кто-то из артистической, музыкальной среды. Выбирая вас в качестве посланца, ваши американские начальники шли на риск, но, видимо, у них не было другого выхода. У них остался какой-то один канал, который они могли использовать только благодаря вам. Мы все это прекрасно понимаем, – она сделала паузу, чтобы дать ему возможность осмыслить все, что она сказала. – Но, как вы сами видите, пока я не прошу вас назвать мне имена. Потому что я уверена, что вы их… не помните. И это неудивительно после того, что с вами случилось. Надо время, чтобы память восстановилась. И на это направлено лечение, которое мы применяем, – она едва заметно улыбнулась.

– И когда лечение подействует и вы будете уверены, что память вернулась ко мне. Вам ведь не надо проверять, вы и так знаете. Тогда вы начнете меня пытать. Точнее, передадите в руки гестапо, где немедленно этим займутся. – Гленн грустно усмехнулся.

Маренн не торопилась отвечать. Она встала, подошла к окну, глядя на падающий за окном снег. «Американцу нельзя отказать в прозорливости. Да и что сложного догадаться?» – подумала она иронически. Только сегодня утром Скорцени сообщил ей, что Кальтенбруннер настойчиво требует, чтобы «арестованного артиста» как можно быстрее передали Мюллеру. «Уж он-то знает, как его разговорить, – нетерпеливо выговаривал обергруппенфюрер по телефону. – Так что скажи своей врачихе, Отто, пусть поскорее ставит ему голову на место. Он нам нужен».

– Ты слышала?

Повесив трубку, Скорцени кивнул на телефон.

– Пока он явно не настроен снимать это дело с контроля, – заметил он.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я не допущу того, чтобы Миллера пытали. – Маренн ответила резко, даже враждебно, глядя при этом не на него, а в бумаги на столе. – Мало того, что пытки мне отвратительны, а тот, кому угрожают ими, даже и не солдат вовсе, а музыкант, он – великий музыкант, Отто. Он действительно артист.

– Всегда, когда ты злишься, мне предоставляется возможность разговаривать с твоим затылком, с этой пышной копной волос.

Скорцени подошел к Маренн и, приподняв за плечи, повернул ее лицом к себе.

– Он – артист, ты права, – заметил негромко, глядя в глаза. – Ну и выступал бы себе на сцене. В какой-нибудь Оклахоме Мюллер в жизни бы до него не добрался. Он ввязался в дело, где проигрыш – это смерть. И он сознательно пошел на это. Так что вряд ли ему стоит ждать снисхождения.

– Талантливый человек не может остаться равнодушным, когда страдают миллионы, когда льется кровь, – возразила Маренн. – Он не может находиться в стороне. Талант толкает его в самую гущу, он приносит себя в жертву, ведь талант всегда на стороне жизни, он против смерти, против уничтожения.

– Это ты знаешь по своему английскому художнику? – Скорцени усмехнулся и, отпустив ее, отошел. – Это самый яркий пример, который ты всегда приводишь. Знаменитый художник, выступивший защитником простых солдат против заговора генералитета, расстрелянный своими родными английскими пушками в спину, чтобы не мешал.

– Он мог бы не делать этого, – ответила Маренн с вызовом. – И многие его парижские и лондонские друзья не делали. Они не пошли в окопы, а сидели в своих уютных мастерских и продолжали заниматься творчеством. Точнее, тем, что они называли творчеством. Он был один, кто пошел, один, кто сделал это. Один, кто не испугался. Он никогда не был трусом. И, как бы о нем ни говорили, что он флиртовал с женщинами, содержал по нескольку любовниц одновременно, главное испытание он выдержал. На право называться художником и человеком. И за это он поплатился жизнью. Можешь быть уверен, что в память о нем, о моем первом муже художнике Генри Мэгоне, я не допущу того, чтобы Миллера подвергли пыткам. Для этого я использую все возможности, которые у меня есть.

– Вальтера Шелленберга, например, – добавил Скорцени язвительно. – Не сомневаюсь, что это тайное оружие обязательно сработает.

– Тебя это не касается, – отрезала она и, убрав документы в стол, встала, давая понять, что разговор на этом закончен.

– Я могу вас уверить, Гленн, что, несмотря на то что опасения ваши небеспочвенны, вам нечего опасаться.

Она вспомнила о Миллере и повернулась к нему. Он лежал с закрытыми глазами, видимо, отчаявшись дождаться от нее ответа. Услышав ее слова, мгновенно вскинул веки. В глазах – ни капли сна, все та же неуходящая, тупая боль.

– Вам нечего опасаться, Гленн.

Маренн подошла к нему и, взяв за руку, ободряюще сжала ее.

– Вас не будут пытать. Я думаю, бригаденфюрер Шелленберг может гарантировать это, – произнесла она негромко, но твердо. – Вы мне верите, Гленн?

– Да, верю. Благодарю вас, фрау.

Его забинтованные пальцы шевельнулись, он ответил на ее пожатие. Потом снова закрыл глаза. На бледных синеватых губах промелькнула слабая улыбка.

– Вы возвращаете мне надежду, – прошептал он.

* * *

– Удивительно, но я узнала, мама, что Гленн Миллер стал знаменитым благодаря случаю, который, как ему казалось вначале, должен был окончательно поставить крест на его карьере.

Аппетитное мясное рагу с баклажанами ароматно пахло на фарфоровых с серебряной вязью по краям тарелках. В свете свечей на столе поблескивало в бокалах красное вино. Джилл наклонилась, чтобы взять сочную черную оливку из салатника, и, взглянув на Маренн, увлеченно продолжила.

– Когда Гленн оказался совершенно без денег и ему нечем было платить музыкантам, директор танцзала в Чикаго предложил ему контракт. У него не было оркестра, чтобы играть по вечерам, а владелец зала требовал денег за аренду. И представляете, на репетиции, перед самым открытием, ведущий трубач порезал губу и выбыл из строя на месяц, а вся аранжировка была сделана именно на ведущую трубу. Я уже не помню, как звали этого трубача, кажется Дон Мэтьюз. – Джилл слегка нахмурила красиво очерченные брови. – Но у него был очень широкий диапазон, и найти второго такого просто было невозможно. Ситуация казалась безвыходной, все отчаялись. Директор зала был уверен, что ему придется отменять вечера и платить неустойку, а это была довольно внушительная сумма. И тогда Миллер совершил невозможное – за одну ночь он переписал аранжировку. Он заменил ведущую трубу на ведущий кларнет – это позволило гармонизировать мелодию в той же октаве…

– Простите, что сделать? Я не понял, где гармонизировать?

Альфред Науйокс промокнул губы салфеткой и попросил с усмешкой:

– Нельзя ли попонятнее для неосведомленной публики? И кто тебе рассказал все это? Доктор Геббельс? Кто же еще у нас сведущ в вопросах культуры?

– Я сама прочитала в американских газетах. – Джилл обиженно качнула головой, блестящие темные волосы, идеально подстриженные в каре, упали вперед, и она нетерпеливо отбросила их рукой. – У нас в управлении имеются все более или менее значимые американские издания за последние двадцать лет, и я прочитала интервью Гленна Миллера для «Чикаго трибьюн», где он сам рассказывает об этом случае. Надеюсь, ты не сомневаешься, Алик, что я умею читать по-английски? – спросила она с вызовом.