Платформа

Чем гнуснее жизнь человека, тем сильнее он к ней привязывается; он делает ее формой протеста, ежеминутной местью.

Оноре де Бальзак

MICHEL HOUELLEBECQ

PLATEFORME

Перевод с французского Ирины Радченко

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

© Michel Houellebecq & Editions Flammarion, Paris, 2001

© И. Радченко, наследники, перевод на русский язык, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО “Издательство ACT”, 2024

Издательство CORPUS ®

Часть первая
Тропик Тай

1

Год назад умер мой отец. Существует теория, будто человек становится по-настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю – по-настоящему взрослым он не становится никогда.

Когда я стоял у гроба старика, в голову лезли разные гадкие мысли. Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие. “Ты трахал девок, дружок, – распалял я себя, – ты засовывал моей матери между ног свою здоровенную штуку”. Само собой, я был на нервах: не каждый день хоронишь родных. Я не видел его мертвым, отказался. К сорока годам я уже достаточно насмотрелся на покойников и теперь предпочитаю этого избегать. Я и домашних животных потому никогда не заводил.

И не женился тоже. Возможности предоставлялись – хоть отбавляй, но я всякий раз уклонялся. А ведь я люблю женщин. Свое холостяцкое житье воспринимаю скорее с сожалением. Особенно на отдыхе неуютно. Когда мужчина в определенном возрасте отдыхает один – это настораживает: невольно думается, что он эгоист, к тому же, наверное, порочный; и возразить мне тут нечего.

С кладбища я вернулся в дом, где отец прожил последние годы. Прошла неделя с тех пор, как обнаружили тело. В углах комнат и вдоль шкафов уже скопилось немного пыли; край одного из окон затянулся паутиной. Время медленно вступало в свои права, а с ним энтропия и все такое. Холодильник оказался пуст. В шкафах на кухне лежали в основном пакетики готовых обедов для регулирования веса Weight Watchers, коробочки ароматизированных протеинов, энергетические батончики. Жуя печенье с магнием, я прошелся по комнатам первого этажа. В котельной немного поупражнялся на велотренажере. В свои семьдесят с гаком отец был куда крепче меня физически. Час интенсивной гимнастики ежедневно, бассейн два раза в неделю. По выходным он играл в теннис и выезжал на велосипеде со сверстниками; кое-кто из них пришел проститься с умершим. “Мы все на него равнялись!.. – воскликнул пожилой гинеколог. – Он был на десять лет старше, а вверх по двухкилометровому склону минуту форы нам давал”. Ах, отец, отец, сказал я себе, до чего же ты был тщеславен! Краем глаза я видел слева силовую скамью и гантели. Воображению представился болван в шортах, с безнадежным упорством напруживающий свои грудные мышцы; лицо морщинистое, а в остальном до крайности похоже на мое. Отец, сказал я себе, отец, ты построил свой дом на песке. Я продолжал крутить педали, но дышал уже тяжело, и ляжки побаливали, хотя выше первого уровня я не поднялся. Перед глазами стояла траурная церемония: я сознавал, что произвел прекрасное впечатление. Я узкоплеч, всегда чисто выбрит; годам к тридцати начав лысеть, стригусь с тех пор очень коротко. Костюмы ношу обычно серые, галстуки неброские и вид имею невеселый. И так – почти безволосый, насупленный, очки в тонкой оправе, голова чуть опущена – я слушал весь ассортимент похоронных песнопений и чувствовал себя как рыба в воде – куда непринужденней, чем, скажем, на свадьбе. Поистине, похороны – это мое. Я перестал крутить педали, откашлялся. На окрестные луга ложилась ночь. Рядом с бетонным фундаментом котла бурело на полу плохо отмытое пятно. Здесь отца нашли с пробитым черепом, в шортах и толстовке I love New York. По заключению судмедэксперта, смерть наступила за три дня до этого. Приписать ее несчастному случаю можно было только с большой натяжкой: поскользнулся, скажем, в лужице мазута или не знаю чего. Впрочем, пол был совершенно сух, а череп пробит в нескольких местах, даже мозг немного вытек – все указывало скорее на убийство. Вечером ко мне должен был заехать капитан Шомон из шербурской жандармерии.

Я возвратился в гостиную и включил телевизор Sony формата 16/9 с диагональю экрана 82 см, объемным звуком и встроенным DVD-проигрывателем. На канале TF1 шла “Зена – королева воинов” – один из моих любимых сериалов; две мускулистые девицы в металлических лифчиках и кожаных мини-юбках размахивали саблями. “Твоему царствованию, Таграта, приходит конец! – провозглашала брюнетка. – Я Зена, воительница из Западных Степей!” Тут в дверь постучали; я уменьшил звук.

На улице совсем стемнело. Ветер тихо раскачивал деревья, стряхивая с мокрых веток дождевые капли. В дверях стояла девушка североафриканского типа лет двадцати пяти. “Меня зовут Аиша, – сказала она. – Я убиралась у месье Рено два раза в неделю. Я пришла забрать вещи”.

“Что ж… – сказал я, – что ж…” И вместо приглашения войти чуть повел рукой. Она вошла, скользнула взглядом по экрану телевизора: воительницы теперь сражались врукопашную у самого кратера вулкана; некоторых лесбиянок подобное зрелище, наверное, возбуждает. “Извините, что беспокою, – сказала Аиша, – я на пять минут”.

“Вы меня не беспокоите, – ответил я, – меня на самом деле ничего не беспокоит”. Она покивала головой, словно бы что-то поняла, и посмотрела мне в лицо: должно быть, сравнивала с отцом и, возможно, пыталась через внешнее сходство уловить внутреннее. Через несколько секунд она развернулась и стала подниматься на второй этаж, где помещались спальни. “Не торопитесь, – проговорил я сдавленно, – сколько нужно, столько и оставайтесь…” Она не ответила, не замедлила шаг; может быть, она меня даже и не слышала. Я опустился на диван, обессиленный тем, как она меня разглядывала. Надо было предложить ей снять пальто; обычно, когда люди входят в дом, им предлагают снять пальто. В эту минуту я ощутил, что в комнате жуткий холод – влажный, пронизывающий, как в склепе. Включать котел я не умел, да и пробовать не хотелось; мне следовало уехать сразу после похорон. Я нажал третью кнопку и как раз успел к заключительному туру “Вопросов для чемпиона”. Когда Надеж из Валь-Фурре объявляла Жюльену Леперсу, что собирается побороться за чемпионское звание в четвертый раз, на лестнице появилась Аиша с легкой дорожной сумкой через плечо. Я выключил телевизор и быстро подошел к ней. “Жюльен Лепере меня восхищает, – сказал я. – Даже когда ему ничего не известно о городе или поселке, откуда кандидат родом, он исхитряется сказать несколько слов о департаменте, о районе, климат хотя бы приблизительно описать, природу. А главное, он знает жизнь: кандидаты для него обычные люди со своими трудностями и радостями. Ничто из того, что составляет их реальность, ему не чуждо и не враждебно. Он умеет разговорить любого без исключения, и тот расскажет вам о своей профессии, семье, о своих пристрастиях – словом, обо всем, что составляет его жизнь. Кандидаты у него, как правило, либо поют в хоре, либо играют в духовом оркестре, участвуют в организации местных праздников, занимаются разными благотворительными делами. В зале часто сидят их дети. Создается впечатление, что люди счастливы, и оттого сам чувствуешь себя счастливее и лучше. Вы не согласны?”

Она посмотрела на меня без тени улыбки; волосы у нее были забраны в пучок, лицо почти не накрашено, одета скорее строго – серьезная девушка. Она постояла в нерешительности, потом сказала тихим, хрипловатым от робости голосом: “Мне очень нравился ваш отец”. Я не нашелся, что ответить: ее слова показались мне странными, но, вполне вероятно, искренними. Старик многое мог рассказать: он путешествовал, бывал в Колумбии, Кении или где-то там еще; носорогов в бинокль видел. При встречах он только иронизировал, что я, дескать, выбрал чиновничье благополучие. “Тепленькое местечко”, – приговаривал он, не скрывая презрения; с родственниками всегда сложно. “Я учусь на медсестру, – продолжила Аиша, – но, поскольку я ушла от родителей, мне приходится подрабатывать уборкой”. Я ломал голову в поисках подобающего ответа; может, следовало ее спросить, сколько стоит жилье в Шербуре? В итоге я предпочел сказать: “Н-да…”, стараясь звучать как человек, знающий жизнь. Похоже, ее это удовлетворило, и она направилась к двери. Я приник к окну и увидел, как ее “Фольксваген-Поло” разворачивается на глинистой дороге. На третьем канале шел телефильм из сельской жизни – надо думать, девятнадцатого века – с Чеки Карьо в роли батрака. Дочь хозяина – хозяина играл Жан-Пьер Марьель – в перерывах между занятиями фортепьяно позволяла себе некоторые вольности в общении с обольстительным поденщиком. Встречались они в хлеву; я уже погружался в сон, когда Чеки Карьо решительно сорвал с нее трусики из органзы. Последнее, что я увидел, – это как камера скользнула на сбившихся в кучку свиней.

Проснулся я от холода и боли; как видно, я лежал в неудобной позе и теперь не мог повернуть шею. Поднимаясь, я сильно закашлялся: в ледяном воздухе дыхание превращалось в сгустки пара. К моему удивлению, по телевизору шла “Ловись, рыбка” – передача первого канала; стало быть, я просыпался или, по крайней мере, сознание мое прояснялось настолько, что я смог переключить программу – этого я напрочь не помнил. В передаче говорилось о сомах, гигантских рыбах без чешуи, которые из-за потепления климата все чаще встречаются в наших реках; особенно им нравится селиться вблизи атомных электростанций. Репортаж усиленно развеивал расхожие мифы: взрослые сомы и в самом деле достигают трех, а то и четырех метров в длину, в Дроме якобы даже были замечены особи, превышающие пять метров, – это все вполне правдоподобно. А вот хищными их считают совершенно ошибочно, и на купальщиков они никогда не нападают. Между тем укоренившиеся в народе предрассудки распространяются и на любителей сомовьего лова; обширное племя рыбаков с предубеждением относится к их малочисленному братству. Ловцы сомов болезненно это воспринимают и надеются, что передача изменит представление о них. Да, конечно, с точки зрения гастрономической похвастаться им нечем: мясо сома ни в каком виде не пригодно в пищу. Но зато какая великолепная рыбалка: сравнимая в некотором роде с ловлей щуки, она развивает в вас интеллектуальные и спортивные качества одновременно и потому заслуживает большего числа поклонников. Я прошелся по комнате, но нисколько не согрелся – о том, чтобы лечь в постель отца, не могло быть и речи. В конце концов я сходил на второй этаж за подушками и одеялами и, как мог, устроился на диванчике. На титрах к “Правде о сомах” я выключил телевизор. Стояла глубокая непроглядная ночь и такая же глубокая тишина.

2

Все когда-нибудь кончается, и ночь тоже. Из оцепенения, в котором я пребывал, подобно ящерице, меня вывел четкий звонкий голос капитана Шомона. Он извинялся, что не успел зайти накануне. Я предложил ему выпить кофе. Пока грелась вода, он раскрыл на кухонном столе ноутбук и подключил принтер. Таким образом, мои показания он сможет сразу распечатать и дать мне на подпись; я одобрительно крякнул. Жандармерия в наши дни перегружена административными хлопотами, и ей, увы, не хватает времени на исполнение своих первейших обязанностей – на уголовные расследования; такое впечатление я вынес из соответствующих телепередач. Он согласился, и даже с жаром. Одним словом, допрос начался в обстановке взаимопонимания и доверия. Радостно чирикнув, запустилась Windows.

Смерть наступила четырнадцатого ноября, поздно вечером или ночью. В тот день я был на работе, пятнадцатого тоже. Разумеется, я мог сесть в машину, приехать сюда, убить отца и в ту же ночь вернуться. Что я делал вечером и ночью четырнадцатого ноября? Да ничего вроде бы; ничего примечательного. Во всяком случае, мне ничего не запомнилось, а ведь и недели не прошло. У меня не было постоянной сексуальной партнерши, не было закадычных друзей – оттого и вспомнить нечего. День прошел, и ладно. Я сокрушенно взглянул на капитана Шомона: мне хотелось ему помочь, подсказать хотя бы направление поисков. “Сейчас посмотрю в записной книжке”, – засуетился я. Я не ожидал в ней что-нибудь увидеть, но, как ни странно, обнаружил записанный на четырнадцатое число номер мобильного телефона, а над ним имя: “Корали”. Какая еще Корали? Всякая ерунда понаписана.

– Голова совсем дырявая, – констатировал я, разочарованно улыбаясь. – Не знаю, может, я был на каком-нибудь вернисаже.

– На вернисаже? – Он терпеливо ждал, занеся пальцы над клавиатурой.

– Да, я работаю в Министерстве культуры. Готовлю документацию по финансированию выставок, иногда концертов.

– Концертов?

– Концертов… современного танца… – Я был близок к отчаянию, сгорал со стыда.

– Короче, работаете на культурном поприще.

– Ну да… Можно сказать и так.

Он смотрел на меня доброжелательно и немного серьезно. О существовании некоего культурного сектора он представление, пусть смутное, но имел. По роду занятий Шомон встречался с самыми разными людьми, и никакие социальные слои не остались ему совсем уж чуждыми. Жандармы, они в известном смысле гуманисты.

Дальше беседа потекла по накатанному руслу; мне доводилось видеть нечто подобное по телевизору, и я чувствовал себя подготовленным к диалогу. Были ли у моего отца враги? Кажется, нет; о друзьях, по правде говоря, мне тоже ничего не известно. Что касается врагов, отец не такая значительная фигура, чтобы их иметь. Кому выгодна его смерть? Разве что мне. Когда я приезжал к нему в последний раз? Вероятно, в августе. В августе в министерстве делать особенно нечего, но коллеги вынуждены идти в отпуск из-за детей. Я же остаюсь на работе, раскладываю пасьянсы на компьютере, а числа пятнадцатого прибавляю денек-другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отношения? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год – это уже неплохо.

Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что-нибудь. Я испытывал к капитану необъяснимую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер. “Отец много занимался спортом!” – выпалил я. Капитан взглянул на меня выжидающе. “Нет, ничего, – пробормотал я, разводя руками от безысходности, – я только хотел сказать, что он много занимался спортом”. Капитан Шомон досадливо отмахнулся и запустил печать.

Подписав показания, я проводил его до дверей. “Понимаю, что разочаровал вас как свидетель”, – сказал я ему. “Свидетели всегда разочаровывают”, – ответил он. Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Перед нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой “Пежо-305”, капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В случае смерти родственников по прямой восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог возвращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автомагистраль.

Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристические каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все места на свете к ограниченному набору счастливых мгновений и соответствующих расценок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать, представлялась мне подлинной находкой. Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупателя рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетворить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной группы на процесс приобретения (с учетом того, желает ли индивид с этой группой идентифицироваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд показывает, что процесс покупки различается в зависимости от категории продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра – Беккера следует, что потребление само по себе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе всего.

Вернувшись на работу, я заявил Мари-Жанне, что нуждаюсь в отпуске. Мари-Жанна – это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее прямые светлые волосы и бледно-голубые глаза; о ее личной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески подчеркивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по-настоящему важную персону – представителя Управления изобразительных искусств или члена кабинета министров, – она никогда не забывает упомянуть, что у нас единая команда. “А вот и самый главный человек в нашем отделе! – произносит она, заходя ко мне в кабинет. – Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук”. И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере, счастливо улыбаются. Улыбаюсь и я – уж как умею. Пытаюсь вообразить себя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми арифметическими действиями. Хотя Мари-Жанна, строго говоря, не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограждая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и наше учреждение. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художниками, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь современное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против него не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия – управленческий учет. Вопросы эстетики и политики – это не мое дело; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту пору, когда моя спина начинала горбиться, а лицо – грустнеть. Я насмотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и пришел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.

Я сообщил Мари-Жанне о своем горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естественной. “Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – заглянуть в себя”. Я попытался представить себе, как я буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права. “Проект бюджета докончит Сесилия, – продолжила она, – я с ней поговорю”.

О чем она вообще и какая такая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад “Кэдбери” и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных, короче – мелкая сошка. А известие о смерти отца, действительно, застало меня за подготовкой бюджета выставки “Руки вверх, проказники!”, которая должна была открыться в январе в Бур-ла-Рен. Речь шла о заснятых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а некая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к тому же полная намеков на различные сериалы о полиции Лос-Анджелеса. Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слишком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.

Обычно после работы я отправлялся на пип-шоу. Это обходилось мне в пятьдесят франков, иногда в семьдесят, если я долго не мог кончить. Крутящиеся киски хорошо прочищают мозги. Противоречивые тенденции в современном видеоарте, баланс между бережным отношением к культурной традиции и поощрением новаторства… – все это мигом улетучивалось из головы под воздействием примитивной магии крутящихся кисок, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерству кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.

Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его капризным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и богатством семени. Так или иначе, я возвращался домой не позднее половины восьмого. Перво-наперво смотрел “Вопросы для чемпиона”, автоматически записывавшиеся на видео, затем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре “Муслин” с сыром. Вечер шел своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь каналов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музыкальной комедией.

Несколько дней я прожил относительно тихо, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись, и предполагаемый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.

Мари-Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что-то об испытании горем и загадке наследственных связей; она произносила подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но приятно. До чего же все-таки женщины чувствительны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отношения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички “Мари-Клер” твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свидетельствуют документальные страницы того же журнала. Когда миновали Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Большое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Аиша имела “интимные отношения” с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Аиши признался вскоре, что пришел к отцу и “потребовал объяснений”, но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а старик остался лежать на бетонном полу котельной “как неживой”.

Следственным экспериментом руководил суровый сухонький человечек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила раздраженная усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды правления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо-таки лучился счастьем. Первое же свое дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным героем. Аиша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черной повязкой на голове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; в сторону брата она подчеркнуто не смотрела. Тот стоял между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо думать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, я имел право ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами установилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо, не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильного чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его прикончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто казалось мне чем-то естественным, но представлялось поступком положительным, благотворным. Жандарм начертил мелом отметки на полу, и эксперимент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.

Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась побоям; судя по количеству кровоподтеков, отца ожесточенно били ногами. Вдобавок его возили лицом по полу так, что один глаз почти вылез из орбиты. “Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе”. Глядя на его жилистые руки и узкое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумышленно: когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами дня, готовился подвести итоги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег овцы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Аиши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превратится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.

Назавтра я встретился с Аишей: агент по недвижимости посоветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур – на вокзал. К полям уже подбиралась зима, над изгородями висели клубы тумана. В машине чувствовалось напряжение. Аиша знала, как выглядят половые органы моего отца, что порождало между нами совершенно неуместную близость. Поразительная, в общем-то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все-таки обладал некими привлекательными чертами, которые я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица-то его не мог как следует вспомнить. Мужчины живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку порой вместе разопьют.

“Фольксваген” Аиши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие-то слова, я протянул: “Н-да…” Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом: “Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Париже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой”. Я понимающе помычал. “В Париже больше народу”, – выдавил я наконец, словно сквозь боль. Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убожество реплики ее не смутило. “Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, так еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого тупее, только и знают что хлещут пастис и воображают себя при этом носителями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпочитаю работать, все лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота”.

“Да, мусульмане, они вообще-то не очень…” – тут я замялся. Потом взял сумку и открыл дверцу. “Думаю, у вас все наладится”, – пробормотал я не слишком уверенно. В эту минуту миграционные потоки представились мне кровеносными сосудами, пронизывающими Европу, а мусульмане – медленно рассасывающимися сгустками крови. Аиша смотрела на меня с сомнением. В раскрытую дверцу врывался холод. Умозрительно я мог испытать некое влечение к влагалищу мусульманки. Я улыбнулся немного натянуто. Она в ответ улыбнулась более искренне. Я неторопливо пожал ей руку, ощутил тепло ее пальцев, почувствовал напоследок, как бьется жилка на запястье. Отойдя на несколько метров от машины, я обернулся и помахал Аише на прощанье. Все-таки у нас была встреча, и под конец что-то все-таки получилось.

Устраиваясь в комфортабельном вагоне фирменного поезда, я подумал, что должен был дать ей денег. Хотя нет, она могла бы меня неправильно понять. И как ни странно, только в эту минуту до меня дошло, что я теперь стану богатым; ну, относительно богатым. Перевод денег с отцовских счетов уже состоялся. Продажу автомобиля я доверил автомеханику, продажу дома – агенту по недвижимости; все устроилось само собой. Стоимость имущества определялась законами рынка. Разумеется, какая-то возможность торга оставалась: десять процентов в ту и другую сторону, не больше. Ставка налогообложения тоже тайны не составляла, достаточно было заглянуть в прекрасно изданные брошюрки, которые распространяет налоговая служба.

Отец наверняка не раз подумывал лишить меня наследства, но в конце концов решил, видать, что хлопот много и неизвестно еще, чем они увенчаются (лишить детей наследства непросто, закон сводит возможности к минимуму: маленькие мерзавцы не только отравляют вам жизнь, но еще и получают потом все, что вы накопили ценой изнурительных усилий). А главное, быть может, говорил он себе, все бессмысленно, и какое ему дело до того, что случится после его смерти. Полагаю, он примерно так рассуждал. Теперь старый дурак помер, и мне предстоит продать дом, где он провел последние годы, а также “Тойоту-Ленд-Крузер”, на которой он привозил упаковки воды “Эвиан” из шербурского гипермаркета. Сам я живу возле Ботанического сада и, зачем мне “Тойота-Ленд-Крузер”, не знаю. Разве что привозить равиоли с рынка на улице Муффтар. В случае прямого наследования налоги невелики, даже если родственные узы были не слишком крепкими. После всех выплат у меня останется миллиона три – около пятнадцати моих годовых зарплат. Приблизительно за такую сумму неквалифицированный рабочий в Западной Европе вкалывает в течение всей трудовой жизни; словом, деньги немалые. Можно зажить по-человечески; хотя бы попробовать.

Через несколько недель я непременно получу письмо из банка. Поезд подъезжал к Байё, я уже представлял себе, как сложится разговор. Сотрудник филиала констатирует большой положительный баланс на моем счету и попросит уделить ему несколько минут – рано или поздно любому человеку может понадобиться инвестиционный советник. Я отнесусь к его предложению настороженно, скажу, что хотел бы вложить деньги самым надежным способом; он выслушает мой ответ – ответ типичный – с легкой улыбкой. Ему прекрасно известно, что новички в большинстве своем предпочитают надежность прибыльности; он с коллегами частенько над этим посмеивается. Мне следует правильно понять его: в вопросах распоряжения имуществом и вполне зрелые люди ведут себя как сущие новички. Он, со своей стороны, желал бы привлечь мое внимание к несколько иному сценарию, оставив мне, разумеется, время на размышление. Почему бы, в самом деле, не вложить две трети состояния под незначительные, но гарантированные проценты? И почему не инвестировать оставшуюся треть более рискованным образом, но с возможностью реального увеличения капитала? Я знал, что, поразмыслив несколько дней, соглашусь с его доводами. Ободренный моим согласием, он с неподдельным воодушевлением возьмется за подготовку документов; на прощанье мы с жаром пожмем друг другу руки…