Почтальон vs Редактор

Глава 15

1812 г., Дмитрий Неверовский

Город пылал ярко-ярко, его могучие каменные бастионы были частью обрушены, а частью практически раскалены. Ядра били почти непрерывно, и среди ужасающего грохота носились люди, лошади и едва уцелевшие повозки.

Сила войск, брошенных императором Франции на Смоленск, была огромной, даже в сравнении с двумя успешно соединившимся несколько часов назад армиями русских. Наполеон, желая генерального боя за город, атаковал его сразу тремя мощными колоннами, стремясь снести и прижать к стенам, где ворота были слишком узкими для отступления, стоявший на переднем крае обороны корпус генерала Раевского.

Неверовский, приподнявшись в удобном мягком седле, тяжело вглядывался в ещё далекие, но упорно приближавшиеся неприятельские порядки. Остатки его дивизии, поредевшей и не отдохнувшей после десятков позавчерашних атак, были утра с поставлены не в первой линии, но, тем не менее, неминуемо должны были вступить в схватку уже скоро. Заветной подзорной трубы с ним уже не было – потерял ее в горячке сражения где-то среди дубов, но даже без неё было отчетливо видно, что огромная, изрытая холмами и балками, лежавшая перед городом низина Днепра была заполнена плотными рядами в сине-белых мундирах, и их количество было просто колоссальным!

Дивизия стояла под непрерывным пушечным огнём: время от времени прилетевшее ядро вырывало под горестным взглядом Дмитрия Петровича двух-трёх его солдат из общего строя, они валились, подоспевшие санитары относили их в лазарет, и несколько гренадёров из задних рядов немедленно занимали освободившееся место. Солдатушки топтались на месте хмурые, недовольные и утомленные, под ногами некоторых хлюпала свежая кровь, но теперь, после недавнего первого для многих из них боя, никто не желал более отходить.

– Ничего, братцы, стоим! – гаркнул Неверовский, уже наверное раз в седьмой за последний час объезжая свое каре. – А песенники мои ещё в строю? Где Мамыкин, Саблев, –  а вот он, голубчик, а ну, всем выйти вперед…! Запевай нашу, матушку, солдатскую! – и первым, стараясь перекричать канонаду, затянул свою любимую:

– По-старинному, да по-суворовски;

Мы закричим «ура» и пойдем вперед!

На штыках пройдем силы вражие,

Перебьем мы их, переколем всех!

Трое вышедших из строя гренадёров звонко подхватили родной каждому сердцу мотив, и вот уже хором запели все шеренги, обессиленные солдаты вдруг разом повеселели, и даже, казалось, ядра французов перестали долетать, как бы боясь потревожить это людское единение в горниле ожесточенного боя.

К середине долгого дня корпус Раевского, потеряв до половины людей, все еще продолжал сдерживать превосходящего противника, почти прижавшись к горящим крепостным стенам, но не отступив от них далее ни на шаг. Шевалье Пьер де Кроссье носился по фронту идущих в атаку, но застопорившихся мюратовых дивизий, и везде получал ответ от начальников, что солдаты устали, идти дальше не могут, а эти чёртовы русские падают, но не хотят отходить.

Страх и понимание неизбежности, возникшие у шевалье ещё два дня назад, когда на глазах у него так самозабвенно погиб этот русский поручик, утром только усилились. Он среди свитских офицеров Мюрата ехал на позиции к городу, когда из группы невысоких скрюченных на берегу реки деревьев грянул ружейный выстрел. Скакавший рядом с ним молодой красавец Растиньяк как-то вздрогнул и свалился на шею своему коню: пуля пробила ему грудь прямо под сердцем. Пока поражённые кавалеристы осматривались, ещё один из них упал навзничь с пробитой головой. Подоспевшая пехотная рота из дивизии Ледрю бросилась к берегу, но остановилась и залегла в траву, потеряв ещё троих под метким огнем. Лёжа, они по команде обрушили на чахлые деревца целый град пуль, дав несколько залпов, но в ответ раздавались лишь редкие выстрелы, точно поражая то одного, то другого французского стрелка. Солдаты отказывались идти дальше, стоило кому-то приподнять голову, и можно было немедля ее лишиться. Полковые командиры стояли поодаль, разводя руки, де Кроссье отчаянно ругался с ними, но продвижение войск вперёд застопорилось – и все лишь из-за одного русского егеря. Наконец прискакала вызванная кем-то конная батарея и четыре пушки в несколько залпов превратили в щепы все деревья, среди которых скрывался стрелок. Шевалье, не таясь, подъехал, и несколько сопровождавших его гренадёров растащили упавшие сучья и ветки, освободив от листвы искалеченное тело русского унтер-офицера, совсем ещё молодого, безусого и светловолосого. Он лежал с тем же безмятежным и одновременно торжествующим выражением, что де Кроссье видел у мертвого Берестова, и это напугало шевалье больше всего: как бороться с врагом, способным так спокойно принять смерть, жертвуя собой в безнадежной ситуации, не приемля ни почетный плен, ни возможность отступления!

И вот сейчас они стоят у этого города, и опять русские сотнями умирают, но не отходят ни на шаг! Что же это? Что это такое? Неужели судьба ныне не благоволит Франции, поставив против них столь неудобного и упрямого соперника? А ещё де Кроссье сильно беспокоило то, что он уже давно, более суток, не слышал глас. Как будто в отместку за невыполненную под Красным задачу, за неудачу, связанную с невероятной стойкостью русских, помешавших осуществиться планам императора,  звучавший в голове зов затих. Он был с ним всегда во времена больших битв, но не здесь. Не здесь и не сейчас! Чёртовы русские стояли также непоколебимо, как и громоздящиеся за ними могучие крепостные стены этого трижды проклятого Смольенска!

Шёл уже пятый час пополудни, когда двадцать седьмая дивизия, прождав под орудийным огнем, наконец вступила в битву. Опять перед ними был старый знакомый – Мюрат со своей пехотой и кавалерией. По рядам русских пронёсся веселый говор, смешки: опять, дескать, Мюратка к нам идёт, недополучил на орехи, ещё хочет. И хотя на сей раз на позиции не было таких естественных укрытий, солдаты смотрели на ряды приближавшихся синих французских мундиров уже без прежнего страха: Неверовский, несколько раз проносившийся вдоль строя на своём гнедом, видел радость близкого боя в глазах тех, кто стоял здесь: все были готовы задорого продать свою жизнь. По его команде, отчеканенной взмахами шпаги, гренадёры дали несколько залпов на пятьдесят шагов и тут же кинулись вперёд со штыками наперевес. Две линии, синяя и зелёная, столкнулись под непрерывные крики и нарастающий  барабанный гул, началась страшная рукопашная штыковая свалка.

Дмитрий Петрович, неустанно следя за боем, вдруг краем глаза увидел справа от себя небольшую группу конных офицеров из пяти-шести человек, возглавляемую невысоким и совсем ещё юным черноволосым генералом, прекрасно державшимся на своей бледно-белой лошадке. Тот вдруг проскакал  вдоль шеренги второй линии аршин на сто в сторону, и, выхватив шпагу, резким, но звучным голосом подал какую-то команду. Весь ряд, все триста штыков, неожиданно повинуясь его приказу, рванули вперёд и врезались в самую гущу схватки с фланга, подкрепляя русских и опрокидывая французов. Неверовский был одновременно восхищён и разозлён: он и сам думал подать команду к такой же атаке и то, что какой-то мальчишка, пусть и высокого звания, сделал это вместо него, сильно уязвляло. Но, подскакав к остановившемуся генералу и встретив его открытый и пристальный взгляд, Дмитрий Петрович сразу унял свой порыв, резко осадил уже готового наскакать на оппонента коня, и, переведя дух, обратился к молодому человеку, стараясь перекричать гром пальбы и близкое лязганье штыков.

– Клянусь вам, генерал, первым желанием моим было накричать на вас, что вы не на своём месте вмешались. Но ей-богу, приказ ваш к атаке был весьма своевременным и много пользы принёс нам. С кем имею честь?

– Начальник артиллерии армии граф Кутайсов Александр Иванович, – слегка подбоченясь и глядя прямо на Неверовского прекрасными чёрными глазами, ответил генерал. – Моё место – везде, и прошу ваше превосходительство на меня не держать обиду, ибо мы делаем здесь общее дело и во имя России. И….

– Я Неверовский, командир дивизии, – перебил его Дмитрий Петрович, ошеломлённый столь неожиданной встречей, и стремясь теперь быстро-быстро передать то, что сказал ему покойный Берестов. – Мне нужно поговорить с вами, граф…,– и, стараясь удержать взбрыкивающую от грохота боя лошадь, Неверовский достал из-за пазухи тот перстень.

Кутайсов сразу изменился в лице, незаметно показалось, что волнение от боя сменилось каким-то другим, более глубоким погружением в себя. Он, задумчиво и одновременно с интересом, глядя на Неверовского, как будто оглянулся, не слушает ли их кто-то ещё, а затем подъехал почти вплотную.

– Генерал, – тихо спросил он, как будто даже слегка запнувшись. – Г-генерал, эту вещь дал вам адъютант его высокопревосходительства командующего второй армией?

– Да, граф, поручик Берестов, сделал это перед своей геройской гибелью два дня назад в бою на Смоленской дороге. Граф, я был давеча свидетелем вещей, мне не совсем понятных....

Отдаленный, но усиливающийся барабанный бой прервал его речь и оба повернулись на запад, в сторону Днепра. Неверовский посмотрел, прикрывая взгляд приложенной ко лбу ладонью, щурясь и стараясь высмотреть что-то вдали, на равнине, покрытой легкой дымкой из марева, орудийного пара и уже начавшего спускаться вечернего тумана, и тут Кутайсов протянул ему свою зрительную трубу. Поредевшие русские шеренги тем временем были приведены в порядок, раненые отнесены в лазарет, убитые оттащены назад, знающие своё дело офицеры штаба дивизии ловко сновали между рядами, выкрикивая команды.

– Генерал! – сказал Кутайсов многозначительно. – Эта сволочь опять готовит атаку на вас. Решено сегодня, по крайней мере, Смоленск Бонапарту не сдавать, а вашу дивизию скоро сменят. Как их снова отобьёте, встанете на бивак – милости прошу ко мне. Найдите меня через штаб его высокопревосходительства генерала Барклая. Я жду вас, да сохранит вас господь! – и, повернув своего низенького жеребца, сопровождаемый свитой, он медленно двинулся в сторону объятого пламенем центра города.

Де Кроссье остановился на окраине, за небольшим леском, куда не так сильно доносился удушливый дым от пылающих строений. Он был раздосадован и бледен, белоснежный ещё утром мундир стал грязно-серым от пыли и копоти, один эполет сбит осколком картечного ядра, каким-то чудом пролетевшим по касательной и его плеча не задевшим. Великая армия, весь день штурмовавшая этот треклятый  городишко, не продвинулась ни на шаг. Русские, которых он видел в этом сражении, были просто ужасны: он был свидетелем, правда, издали, как одного их офицера с оторванной по локоть правой рукой, несколько солдат пытались вывести из кипящего вокруг рукопашного боя. Так этот русский, в изгвазданном, покрытом свежей кровью мундире, продолжал рваться вперёд, размахивая шпагой в левой здоровой руке и выкрикивая команды, пока его не утащили силой назад трое дюжих гренадёров. Его отважное и отчаянное упрямство вновь напомнило шевалье про смерти, которые он уже недавно видел: русского адъютанта на лесной дороге и того офицера-егеря на берегу Днепра. Де Кроссье почему-то вдруг показалось, что все они, и этот раненый тоже, все слышали глас в миг перед своей геройской гибелью. А он не слышит! В тот самый момент, когда это более всего нужно!

И тут он резко дернулся и остановился, в затылке, к его вящей радости, появилось знакомое тянущее чувство. Он постарался сконцентрироваться, прислушаться, понять приказ или команду. И сразу же резко обернулся: всего шагах в двадцати на него летел казак на низенькой приземистой лошадке, с пикой наперевес. Это было так необычно, ибо он знал, что эти полудикие русские конники никогда не атакуют поодиночке, но, видимо, де Кроссье показался легкой добычей. Лица противника было почти не видно, голова, закрытая волосатой шапкой, качалась из стороны в сторону, и издавала легкий присвист и цоканье. Все это шевалье осознал всего за несколько секунд, пока казак доскакал до него, он был уже готов и успел уклониться от пролетевшего над головой острия, одновременно выхватывая пистолет из-за пояса. Ещё через пару мгновений он выстрелил в спину удалявшемуся противнику и тот, резко вздыбив коня, рухнул на землю. Де Кроссье подъехал и соскочил со своей лошадки. Русский был убит пулей в затылок наповал, он лежал ничком, раскинув руки, как в последний раз обнимая землю, перевернув его, француз увидел на губах ту же легкую безмятежную улыбку, только подчеркнутую стекавшей с уголка рта струйкой алой крови. Вот опять! Вздохнув, де Кроссье начал снимать с казака его широкий балахон и папаху. Через несколько минут, облачившись поверх мундира в эту жаркую степную одежду, и подняв с земли оброненную тяжелую казачью пику, он уже медленно ехал по направлению к русским позициям.

Глава 16

2019 г., Максим Шмелев

Я тихо сидел в небольшом узком коридорчике, слушая уже полчаса перепалку за стеной. Казённое учреждение по адресу улица 1905 года, дом 4, корпус 1, оказалось участком мирового суда, и сейчас там вовсю шло заседание.

Голос судьи Величко Ольги Васильевны, строгий и властный, никак не вязавшийся с ее миловидной внешностью чисто русской деревенской бабы, высокой, с длинными русыми собранными в косу вокруг головы волосами и васильковыми глазами (я рассмотрел ее буквально за минуту, войти и послушать заседание она мне не позволила), ее речитативное зачитывание документов постоянно прерывало и заглушало доводы истца и ответчика. Истец, представитель собственника, чья квартира, судя по всему была повреждена вследствие прорыва канализации, тоже имел чисто рязанскую внешность: высокий и седоватый мужчина лет пятидесяти с как будто вылепленными хлебным мякишем чертами одутловатого лица и прямым носом. Ответчика я сразу не увидел: судя по всему, это был очень пожилой человек. Он отвечал тихо, невпопад, я его практически не слышал, ибо любая его попытка заговорить тут же заглушалась громкими окриками рязанского юриста и чеканными репликами женщины-судьи.

Других вариантов, собственно, у меня не было – в доме, помимо судебного участка, находился ещё магазин «Магнит» и сотни две квартир, поэтому искать какое-либо другое место не имело смысла. Если на какое-то событие 7 мая мне указала таинственная записка, то оно должно было случиться именно здесь. А ошибаюсь я или нет, понять сложно, голос из другой точки пространства-времени больше не приходил, канал связи не работал по какой-то причине или просто так: возможно оттуда не хотели вмешиваться, оставив все идти своим чередом. Я просто сидел и смотрел, что будет дальше – по опыту я чувствовал, что будет какая-то подсказка, некий намёк, который должен направить мои дальнейшие действия.

За стенкой судья продолжала монотонным речитативом зачитывать решение: я в него особо даже не вслушивался. Вроде бы как ответчику Соболеву присудили заплатить компенсацию истцу Алехину за повреждённую в ходе потопа квартиру в сумме трёхсот с чем-то тысяч рублей, и компенсацию услуг представителя в сумме сто двадцать тысяч, и компенсацию стоимости экспертизы, и компенсацию госпошлины – все вместе почти на полмиллиона. Судья, наконец, закончила, из комнаты вышел довольный рязанский юрист, а ответчик, похоже, все сидел на месте. Прошло минуты две, и я, наконец, решился подняться и заглянуть внутрь.

Там, на потертой деревянной лавке, сгорбившись и смотря в пол, сидел худой старик, весь седой, как лунь, с костылем и в старом пыльном поношенном пиджаке, на котором, к моему удивлению, сиял начищенный до блеска маленький разноцветный прямоугольник – я знал, что это были орденские планки, своего рода информационная табличка, на которой раньше указывались награды ветерана войны.

– Неужели он воевал, сколько же ему лет? – подумал я, а старик вдруг поднял голову и впечатал в меня пронзительный взгляд прищуренных глаз, которые горели живым огнём на его высохшем, почти безжизненном и бледном лице.

– Вам… вам плохо? – я спросил первое, что пришло в голову, даже не подумав, насколько глупым казался этот вопрос. И удивительно было услышать в ответ тихий, но по-мальчишески бодрый голос, в котором явно чувствовалась военная выправка:

– Молодой человек, плохо мне было лет двадцать назад. А сейчас мне обычно. Так что не волнуйтесь, это обычное мое самочувствие, – и старик усмехнулся краешком сухого рта.

– Вас они… засудили? – и вновь я задал не очень умный вопрос, пришедший в голову спонтанно.

– Они меня уже не засудят. То, что мне тут эта … курва …,– он указал на дверь судейского кабинета, – … присудила, того все равно у меня нету. Единственное жильё не отнимут, пенсия у меня нищенская. А остальное – только ордена да лекарства, а более никого и ничего не осталось. А судить меня теперь может только бог, если он есть, да глас грядущего, который....

Он прервался, увидев, как я весь подался вперёд, моментально осознав смысл его последней фразы.

– Да, молодой человек! – сказал старик спокойно глядя на меня. – Глас грядущего, Я его тоже слышал.

… Мы сидели за низким полуразбитым столом в одинокой стариковской квартире, в пятиэтажном старинном доме без лифта и ремонта, спрятанном в одном из узеньких пресненских переулков. Даже удивительно, что загребущие руки московских чиновников сюда ещё не добрались и модный термин «реновация» не обрушил ещё это маленькое здание ради строительства на его месте очередного суперэлитного жилого комплекса. Сама квартирка, кстати, была малюсенькой. Майор в отставке Евгений Иванович Соболев (так звали моего нового знакомого) получил ее с женой ещё в 1960 году, после того, как уволился из армии в запас.

На столе стоял мясной пирог, коробка конфет, маленькая бутыль армянского коньяка – все, что я сам купил по дороге в подвальном магазинчике, когда шёл вместе со стариком к нему домой. Разговор предстоял долгий, мне очень хотелось услышать его историю, собственно, я первый раз за два с лишним года встретил в реальной жизни человека, как и я знающего про голос.

Дед, несмотря на возраст (а ему было 94), оказался бодрым и говорливым. Рассказывал про войну, про яростные воздушные сражения, в которых он бился под Курском, в Белоруссии, Польше…. Как брал Берлин и Прагу, как потом почти год стоял под Веной, восстанавливая местные аэродромы. Он был летчиком-штурмовиком, я слышал, на первом этапе войны это были практически смертники, атаковавшие с малой высоты и без какого-либо прикрытия наступавшие немецкие войска, и поэтому очень часто погибавшие.

– Вот, молодой человек, сейчас даже ваше поколение про войну не знает и помнит, а уж те, кто ещё младше…, – говорил он, попивая чай с несколькими влитыми туда каплями коньяка. – До ветеранов, понятно, что никому дела нет, ну раз в год на 9 мая нас поздравляют, конечно, даже надбавку к пенсии давали. Но что нам с того, если вся она только на лекарства и уходит! Так что от кого пришла – тому обратно и ушла.

Он помолчал, тяжело вздыхая, потом хлебнул ещё чаю, осторожно положил в беззубый рот маленький кусочек пирога. Он был очень жалок: больной, сгорбленный, наверное, медленно умирающий старик, но в его взгляде чувствовалось не обреченное желание держаться за эту жизнь изо всех сил, как у многих старых людей в этом городе, а спокойная холодная уверенность, не страх перед неизвестностью, а ясное принятие действительности.

– Расскажите про голос, который вы слышите, Евгений Иванович, – попросил я и подлил ему ещё чаю в красивую фарфоровую, хоть и немного треснутую, чашку с посвящённой 30-летию Победы надписью. – Как так получилось, что вы его услышали?

– Я-то слышу его уже больше семидесяти лет, с большими перерывами, конечно. Ещё с войны…, ещё тогда…, в первый раз, – начал он вспоминать, но потом вдруг резко остановился и взглянул на меня. – Максим, – спросил он, – а когда вы впервые с ним столкнулись? И вообще, что вы про него знаете?

Я рассказал. Ему было особенно интересно послушать мое обоснование того, что происходит с точки зрения физики. Понял он все слабо, про сигнал, идущий через червоточину объяснять пришлось долго, взяв свернутый в трубочку лист бумаги и, протыкая его тонкой иголкой, как бы изображая искривлённое пространство-время. Но с тем, что некая могущественная сила, зная наперёд ход событий, пытается его изменить, Евгений Иванович согласился сразу.

– Вот, смотри, – сказал он мне, открыв старую, еще советскую тетрадь в клетку. – Как я понял для себя: вот одно событие, вот другое, из него образуемое.

Замусоленным огрызком старого карандаша, аккуратно, стараясь унять легкую старческую дрожь в руках, Евгений Иванович нарисовал два кружка и ведущую от одного к другому стрелку.

– Вот, – сказал он, – маршрут от одного события к другому, также через целую цепочку самых разных второстепенных событий.

На листе появилась ломаная линия, нарисованная между кружками.

– И вот, где-то на середине пути, к примеру, некая сила…, подсказывает, показывает путь к новому событию, факту, действию – которое все меняет!

Он нарисовал третий кружок, в стороне от двух первых.

– Да, – сказал я. – Мы можем уйти с уже предопределённого маршрута и повернуть туда. Но…, при этом…, все изменится. Все, что было определено будущими событиями, теперь пойдёт по-другому.

За третьим кружком появилось еще несколько, соединенных с ним стрелками.

– Конечно, – старик отхлебнул ещё чаю. – Может быть, кто-то таким образом старается поменять, как бы отредактировать историю, сделать ее лучше…, или хуже…, мы же не знаем их намерения.

– А может,– подхватил я,– проводит некий эксперимент. Меняет прошлое и смотрит, что случиться в его настоящем, что поменяется.

Соболев помолчал. Я тоже, пытаясь осознать то, что было только что сказано. Здесь, на старой закопченной кухоньке, я наконец-то начал понимать, что со мной происходит, и, возможно, зачем.

– Я изучаю это… явление… очень долго, уже годы…,– сказал вдруг старик. – Ведь вполне ясно, что есть простые люди, такие, как вы и я, которые слышат эти послания, к которым они приходят. И они должны их передать куда-то дальше, сообщить о них другим. И сообщали! У каждого властителя, оставившего след в истории человечества, я думаю, были свои советники, тайные, которые говорили им, что надо делать. Рекомендовали, объясняли, возможно, не рассказывая более ничего. Я называю их…: почтальоны! Многие из них были на слуху: Нострадамус, Вольф Мессинг, Ванга и прочая шв…, – он оборвался но полуслове, вперил в меня по-стариковски молодой взгляд и задорно спросил:

– Знаете про таких?

– То есть, они только передавали то, что сами слышали? Как почтальон вручает письмо адресату? Не более того?

– Да, в подавляющем большинстве случаев так и было. Путь цивилизации изменялся, но незаметно. Его поворачивали цари, короли, императоры, вожди и прочие высокие особы. Ну и ещё ученые, литераторы, полководцы, путешественники.... Но… есть и другие… да, другие.

Я замер, не желая прерывать старика, буквально затаил дыхание.

– Есть те, кто, получив послание, никому его не передают, а начинают сами действовать. Часто неосознанно, по наитию, или будучи вынужденными делать это. Это обычные люди, вроде нас с вами, но они меняют историю сами! И иногда… эти изменения очень резкие и неожиданные.

Евгений Иванович замолчал, тяжело вздохнул.

– Вам плохо? – спросил я. – Прилягте, вам надо отдохнуть, я уберу со стола все.

– Максим, я вам сказал, мне не плохо, а обычно. Дослушайте меня, есть что-то очень важное! После войны, после того, как я ушёл в запас и стал работать на гражданке, появилось много времени. Вы может знаете… жизнь тогда была…, Гагарин, космос, целина, фестиваль…, мы все верили в светлое будущее…, знали, что страна самая лучшая…, врачи лечили, учителя воспитывали, ученые творили, военные защищали. Была уверенность в завтрашнем дне, в силе государства, не то, что сейчас. Детей оберегали, стариков уважали....

Он опять замолчал, я смотрел на него и понимал, как ему тяжело, как он, заслуженный ветеран, чувствует себя обделённым и обиженным сейчас, на закате жизни.

– Я не жалуюсь, Максим! – вдруг сказал он более спокойно. – То время все равно прошло, и я счастлив, что его видел. Но дело не в этом. Тогда, в шестидесятые, я много сидел в архивах, искал что-нибудь о почтальонах. Вы же хотите узнать, как и когда я услышал этот глас грядущего? Так вот, во время сражения на Курской дуге, в 43-ем, у меня был боевой вылет. Этот глас, что я впервые почувствовал тогда, он вывел меня прямо на немецкую танковую колонну, подходившую из их резервов к линии фронта. Если бы эти «тигры» туда дошли, то, скорее всего, наша оборона на Моделем была бы прорвана, и вся битва сложилась бы по-другому. Вы понимаете, что это значит? Проиграй мы тогда Курск, весь ход войны мог измениться. Может, мы бы с вами сейчас здесь не говорили. Так вот, в архиве указано, что резервы 20-й немецкой панцер-дивизии под Ольховаткой 11-го июля были уничтожены в ходе совместной атаки штурмовиков от нескольких авиаполков. Но это было не так, не так! Только я сейчас это знаю! Это я тогда подорвал их колонну, я один, а все остальные наши ИЛы, шедшие на боевое задание, были сбиты на еще подлёте, даже далеко от того места. Меня тоже потом сбили, и я попал в плен. Но я знаю, что я получил это послание и я сам начал действовать. В ЦАМО¹⁶ про это, конечно, ничего нет, но я нашёл там много, очень много другого, интересного....

Он тяжело поднялся, подошёл к пыльному, потрескавшемуся книжному шкафу, и достал оттуда пару нетолстых широкоформатных книжек. Сгорбившись, он вновь сел рядом, открыл одну из страниц, отмеченную истлевшей и замусоленной картонной прокладкой, морщинистым пальцем указал мне на иллюстрацию слева сверху, дополнительно обведённую в рамку жирным карандашом. «Адъютант русской армии. Неизвестный художник, ок. 1812», – прочитал я подпись под картинкой.

На карандашном рисунке был изображён молодой человек лет 30-ти, в белом офицерском мундире с эполетами, темноволосый, безусый, с проницательным взглядом. Он задумчиво стоял на фоне какого-то деревенского пейзажа, опираясь одной рукой на эфес опущенной вниз сабли. Для своего времени портрет мне показался несколько необычным.

– Этот портрет я искал довольно долго, а нашёл вот не в архиве, а в обычной популярной книжке, – сказал Соболев. – Предполагаю, что он из старинного альбома, что наверняка хранился раньше в какой-нибудь дворянской усадьбе.

Он отпил свой чай, закашлялся, явно волнуясь.

– Фамилия этого офицера Берестов, он адъютант командующего Второй русской армией князя Багратиона. Был его адъютантом. Упоминаний о нем очень мало, я нашёл только пару документов, на самом раннем этапе войны с Наполеоном, до взятия Смоленска. После – ничего нет, и я могу предположить, что он погиб. Адъютанты часто гибнут в сражениях, такая у них участь, что поделать. Ну, так вот, он абсолютно точно был таким почтальоном. Поверьте. Я это точно знаю.

Он посмотрел на меня, будто боясь увидеть мое недоверие, даже просяще, как бы говоря:

– Нет, я еще не выживший из ума старик, ну поверь же мне!

Но, видимо, встретив мой взгляд, отхлебнул снова чаю, и, успокоившись, продолжил:

– Этот человек, поручик Берестов, в те времена, судя по всему, слышал глас отчетливее и яснее, чем мы с вами сейчас. И он… ещё тогда, в 1812 году, стал оставлять письменные послания, в тайных местах, но там, где их могли, нет, где их должны были найти. Другие люди, которые знают про глас грядущего. И их находили… я знаю минимум о двух таких записках, и....

Из кармана пиджака я достал маленький, для верности упакованный в прозрачный файл, найденный мной в квартире убитого адвоката листок, и положил его перед Евгением Ивановичем. Тот отшатнулся, и, как мне показалось, схватился за сердце, но тут же совладал с собой, выпрямившись.

– Это третья записка, – сказал я спокойно. – Фамилия написавшего ее мне была неизвестна.