Училка

Глава 6

– Рассказывай! – Андрюшка обнял меня и заправил мне за ухо прядку волос. – Ты постриглась, что ли?

– Полысела, от нервных перегрузок. Что рассказывать? Не справляюсь пока. Задавили меня детки сразу.

– Все?

– Нет. Но есть такие… Не знаю, на какой кобыле к ним подъехать.

– А ты не подъезжай, ты объезжай.

– Не получается. Они хотят меня уничтожить.

– А дальше? Зачем им это? Что будет дальше?

– Не уверена, Андрюш, что они так далеко планируют. Что будет… Я уйду, они отпразднуют победу, и придет новая жертва. Они будут ее раздирать на кусочки, сожрут и выбросят.

– Может, ты законы какие-то нарушила? Может, их трогать не надо?

– Ага, устав нарушила – монастыря этого, больше смахивающего на зоопарк. Дикие звери, которых все боятся, ни подойти, ни палкой ткнуть в морду – ничего. А я стала отвечать на хамство, вопросы неудобные задавать.

– Ты к ним задиралась?

– Да нет вроде. Но отчего-то они завелись.

– Пробовали на зубок.

– Я не знаю, Андрюш, – вздохнула я. – Я понимаю, что все работают с ними и телефоны они не топчут на каждом уроке. А я пока не смогла.

– А твой телефон растоптали? – уточнил Андрюшка. – Который я тебе подарил?

– Который ты мне подарил. Да, растоптал мальчик один. Большой, очень страшный. Как сумасшедший себя ведет. Нет нормальной логики в поведении. Звериная есть. Разорвать. И утвердить свое первенство. А человеческой нет. Человеческая только подлость у него.

– Слушай, Нюсь, может, тебе все-таки в институт? Там люди уже взрослые, они хотят учиться, ну хотя бы что-то хотят. Давай, а? Пока место не заняли?

– Нет, Андрюша, спасибо. Я хочу работать в школе.

– Прийти, поговорить с плохим мальчиком с этим? Могу в ухо дать, могу просто побеседовать…

Я покачала головой:

– Нет. Я должна сама.

На урок в восьмой «В» я чуть опоздала. Меня в коридоре задержала Роза, которая, несмотря на то что уже прозвенел звонок, решила познакомить меня с каким-то учителем. Пожилой, слегка прибитый дяденька тут же замер на месте, когда его окликнули:

– Дмитрий Борисович!

Он повернул к нам голову и стоял полубоком, вопросительно глядя на Розу.

– Вот, хотела вам представить новую нашу учительницу русской словесности. Она книжки пишет, переводчик, вот теперь с детьми пробует работать. А Дмитрий Борисович у нас руководит кружком исторической поэзии и загадок прошлого. Сам тоже сочиняет. Привлекайте Анну Леонидовну к работе, Дмитрий Борисович, она с удовольствием вам поможет!

– Да-да, конечно, – пробормотал Дмитрий Борисович, мельком оглядев меня. – Я пойду, там у меня… в библиотеке… мне там надо… с проектом…

– Идите! – царственно кивнула Роза. – Это… – она чуть понизила голос, – тот учитель, помнишь, я рассказывала… Поработал с детьми, не смог. Но мы его пожалели, нашли ему внеклассную нагрузку.

Я посмотрела на Розу. Зачем она мне сейчас это рассказывает? Главное, остановила его, окликнула…

– У тебя сейчас какой класс? – спросила Роза, видя, что я ничего не отвечаю.

– Восьмой «В».

– А! – коротко засмеялась она. – Ну иди. Потом расскажешь.

– Хуже, чем Громовский?

– Иди-иди, не дрейфь! – Роза махнула в сторону открытой двери. – Слышишь?

Из-за двери раздавался хохот, в основном голоса девочек.

Я подошла к двери.

– Ну, Семенова, ну ты вообще, ему же тридцать лет…

– А зато он так классно…

Я решила, что последнее слово, которое девочка, увидев меня, проглотила, мне просто почудилось. Ну не могут же они быть такими развращенными в пятнадцать лет. Развращенными – вряд ли. Но могут быть дурами.

– Садитесь, – сказала я, хотя никто и не думал вставать. У меня это слово, наверное, вылезает из подсознания.

Мы всегда вставали, когда я училась в школе. Я училась в прекрасной школе, немецкой. У нас было много евреев, не так много, как в английских спецшколах, но все равно они, как обычно, создавали приличную, интеллигентную обстановку. Да и другие ученики были, как сейчас бы сказали – сильно мотивированы. На учебу, на серьезную учебу, на дальнейшее поступление в хороший институт, на отъезд за границу – временный или постоянный.

На что мотивированы дети, сидящие передо мной?

Я быстро оглядела класс. Девочек гораздо больше. Есть на вид очень милые. Вроде и мальчики нормальные, пока молчат, по крайней мере.

– Меня зовут Анна Леонидовна, я буду вести у вас русский язык и литературу.

– А Набо-окова мы будем чита-ать? – протянула ученица, сидящая у окна.

Ей, наверно, приходится вставать раньше других, чтобы сделать такой макияж и прическу. По нынешней моде часть волос ее была старательно зачесана в однобокую косичку. Несколько выпущенных с другой стороны прядей она явно с утра накручивала на плойку. Сложные трехцветные тени, темная, аккуратно растушеванная подводка вокруг глаз создавали вид томный, усталый, ощущение бессонной ночи, чего-то порочного, тайного…

– У тебя красивый макияж. Но зачем ты так сильно красишься в школу? – спросила я девочку-девушку.

Не знаю, как к ним относиться. Как к глупым детям или как к глупым юношам и девушкам? Кто-то еще похож на ребенка. Эта похожа на молодую продавщицу из косметического магазина, которой уже слегка наскучила ее монотонная работа и она развлекает себя, пробуя всю косметику, которая продается в ее магазинчике.

– Я не кра-ашу-усь, – ответила девушка, вытянув вперед губы и так и оставив их в положении буквы «у».

– Она не кра-асится, – передразнил ее какой-то парнишка, круглощекий, румяный, с худенькой шейкой, торчащими ушками. Бойкий парнишка. – Она не красится, она така-ая кра-аси-ивая…

– Ну хватит, Сапожкин, хватит! – кокетливо отмахнулась девочка.

Я стояла и смотрела на этих странных детей. Они хихикали, переговаривались, они быстро, за пару минут, поняли, что я не представляю для них опасности. Нет, я даже не думала, на что подписываюсь, идя в школу. Ну что, хватит, наработалась? Может, взять и уйти? Что, мне сейчас рассказывать им про правила пунктуации в простом предложении? Про вводные слова? Про междометия? Приводить примеры из русской литературы? Из Тургенева, Пушкина, Толстого? Зачем им это? Никто из них ничего и никогда писать не будет – такого, где важен порядок слов, где одна запятая меняет смыслы… Фамилии эти для них – как чучела на огороде. Воро´н отпугивать. Не читали они ни строчки ни Тургенева, ни Пушкина, ни Толстого, ни Чехова… Я остановила саму себя. В классе сидит – я быстро посчитала на глазок – семнадцать человек. Почему я по одной глупой девочке решила, что никому не нужна русская грамотная речь, пунктуация, Толстой с Чеховым? Да и девочка, в конце концов, знает, кто такой Набоков.

– А что ты из Набокова хочешь почитать и обсудить в классе? – спросила я, уже зная, что делаю очередную ошибку.

– «Лоли-и-иту»… – жеманно ответила девочка и посмотрела на высокого, довольно красивого мальчика.

– Давайте обсудим, если кому-то еще это интересно, только на литературе.

– Это интересно Семеновой, потому что она встречается только со взрослыми мужчинами, – проговорила крупная девушка с открытым, спокойным лицом и копной рыжих волос, стянутых сзади у шеи резинкой.

– Ну не с женщинами же! – тут же встрял кто-то сбоку.

Класс засмеялся. Странно. Я воспринимаю как норму то, что было у меня. А я ни о чем таком даже не слышала в пятнадцать лет. Хотя об однополой любви знали древние греки. Любили мальчиков. Знало это и мрачное христианское средневековье. Знало, прятало, мучилось грехами неизбывными… У нас же – у моего поколения – всего этого как будто и не было. Как будто? Или не было на самом деле? Думаю, что моим родителям и дедушкам-бабушкам было просто не до того. Извращения возникают от сытости, от пресыщенности, от слишком хорошей жизни. От пустоты абсолютного благополучия, которое дается просто так (монастырские грехи оставим за скобкой).

– Я хотела бы проверить уровень вашей грамотности на небольшом диктанте.

Я стала диктовать отрывок из Горького, краем глаза отмечая, что несколько мальчиков вообще не прикоснулись к ручкам.

– Вы не будете писать диктант? – спросила я их.

– Тамарин, – вместо ответа представился один из них, на вид симпатичный и нормальный мальчик. – Я писать не умею.

Я внимательно посмотрела на мальчика.

– Я не умею писать, – повторил он. – Я пишу только на клавиатуре. А компьютер будет автоматически проверять ошибки. Это будет нечестно по отношению к остальным.

– Отключи проверку…

– Не-е, все равно не то!

– А… – слегка растерялась я. – Как же ты по другим предметам? По математике?

– Один ноль! – засмеялся мальчик, и они со своим соседом хлопнули друг другу по ладоням. – Я же сказал – поверит!

– Ясно. – Я посмотрела на класс.

Не могу сказать, что все сейчас смеялись надо мной. Некоторым было всё равно. А даже если бы и все. Я улыбнулась.

– Да, я правда испугалась, что ты не умеешь писать. Маугли или что-то в этом роде. Я видела одного шведского мальчика. Его усыновили в одиннадцать лет. До этого жил где придется. Он не умеет писать, читать, а главное, толком говорить. Писать-то можно научиться и в двадцать пять лет. Помните фильм «Служили два товарища»?

– С Николасом Кейджем? – спросила все та же старательно накрашенная Семенова, которая просила обсудить на уроке «Лолиту».

– Нет, – ответила я, стараясь сохранять спокойствие взрослого человека, не попадать постоянно в ловушки, которые мне выставляют эти дети. – С Высоцким, Янковским и Роланом Быковым.

– Вы сейчас с кем разговариваете? – спросил меня совершенно по-домашнему Тамарин.

– Я знаю этот анекдот, – кивнула я. – Очень актуально, кстати. Подходит дебил к своему отцу и спрашивает…

– Не надо! – махнул рукой Тамарин. – Я понял! Просто мы таких артистов не знаем, понимаете? Вы остались там, а мы пришли сюда, где их уже нет. Другой мир. И мы другие.

– Здорово! – искренне восхитилась я. – У тебя по литературе пятерка?

– У меня по литературе тройка, и мне больше не надо. Я – компьютерный гений.

– Точно? – Я посмотрела на реакцию одноклассников. Не могу сказать, что все были сильно заинтересованы нашим разговором.

Неправильно. Я все делаю неправильно. Ну а как надо? Ведь они чего-то хотят от меня. Они, пусть таким образом, варварским, грубым, вызывают меня на общение… Только я все время оказываюсь в дурах, получается.

– Ты что, не знаешь Высоцкого? – все-таки решила, хотя бы для себя, уточнить я. Ведь я должна понять степень их одичания.

– Археологией не интересуюсь! – совершенно беззлобно ответил мне Тамарин.

– Ау, народ! – Я оглядела класс. – Кто знает Высоцкого? Отзовитесь!

– «Если вы не отзоветесь, мы напишем в Спортлото!» – продекламировал кто-то у окна. Кажется, тот самый красивый мальчик, с которым заигрывала Семенова с трехцветными тенями на еще детских глазах.

– Вот, – подытожила я. – Значит, у этого класса есть надежда. Пишем. Кто умеет – пишет, кто не умеет – ставит крестик. И получает не тройку, а кол.

– В смысле? – вскинулся Тамарин. – Меня устроит тройка.

– А меня – кол. Диспут окончен.

– Такой оценки нет! И потом, вам для вашей зарплаты нужно, чтобы в классе было как можно больше хорошистов! Так что вас моя тройка не должна устраивать! Вы должны меня уговаривать: «Димочка, ну напиши на четверку, постарайся!»

– Сейчас. Подожди! – кивнула я Тамарину. Я уже третий или четвертый раз слышала, как негромко, но настойчиво гудит телефон в режиме «вибрации» у меня в портфеле.

Я достала телефон. Пять пропущенных звонков. Три сообщения. Все от Настьки. Последнее: «Мам!скорей иди ты где?», так… Первое: «Мам никитосу разбилиголову и сломали руку одну и можетбыть две». Я глубоко вдохнула-выдохнула.

– Как тебя зовут? – спросила я рыжую девочку с правильным, хорошим лицом, которая подавала голос в самом начале урока.

– Вероника.

– Иди сюда. Вот текст, диктуй первый абзац. Мне нужно позвонить.

– Учитель на уроках не имеет права пользоваться телефоном в своих личных интересах, – лениво, но громко заметил Тамарин.

Кто-то из девочек захихикал. Наверно, он пользуется у них успехом, но мне было сейчас совершенно не до него.

– Я в общественных интересах, не переживай, Тамарин. Звоню в Нобелевский комитет.

– Причина какая?

– Сообщить о тебе. Они же еще не знают, что ты есть на свете. Премию неверно распределят.

Тамарин продолжал что-то бубнить, наверно, не очень удачное, потому что бубнил негромко, неразборчиво. Вероника начала читать текст диктанта, слегка спотыкаясь на букве «р», а я, не до конца прикрыв за собой дверь, вышла в коридор.

Глава 7

Я набрала номер учительницы Никитоса и Настьки, Юлии Игоревны. Она никак не отвечала. Я звонила снова и снова. Но телефон молчал. В классе тем временем стал все громче слышен голос Тамарина, раздался чей-то смех. Я взглянула на часы – до конца урока больше получаса. Никитосу сломали руку или даже две. И разбили голову. Это очень больно. Ему нужна я. Мне совершенно не нужен Тамарин и восьмой «В», независимо от того, знают они про Высоцкого или нет. Все это стремительно пронеслось у меня в голове. Сердце уже стучало как будто где-то отдельно от меня. Как бедный загнанный зверек перебирает лапками, когда ему уже некуда бежать, когда его поймали и сейчас перережут горло. А он все пытается убежать. И лапками, лапками, беспомощными, быстрыми, отчаянно скребет в воздухе…

Да! Надо позвонить на вахту в младшую школу. Ведь они в курсе, если приезжала «Скорая».

– Школа слушает, – охранница ответила сразу.

– Это мама Никиты Воробьева, из третьего «А». Вы не знаете, ему не вызывали «Скорую»?

– Что? «Скорую»? Кто вызывал? Это кто говорит?

– Это мама Никиты Воробьева. Я тоже в школе работаю, в старшей. Я на уроке сейчас, понимаете?

– А что вы хотите? У нас урок идет! – бойко ответила мне охранница.

Я представляла, какая из двух смен сейчас заступила на вахту. И охранницу эту знала. Здоровая тридцатилетняя тетка из Брянска сидит с утра до вечера на стуле в московской школе, охраняя без оружия школу. Вокруг все ходят туда-сюда, дети кричат, родители беспрестанно дергают, чего-то хотят, а в Брянске растет собственная дочь, с бабушкой, растет и растет, ждет, скучает…

– Я вас спрашиваю, – продолжила я, стараясь говорить вежливо, чтобы она не швырнула трубку, но твердо, – «Скорую» никому не вызывали? Не было в школе «Скорой»?

– У нас?

– Да.

– А что случилось? Кто это зво´нит? Сейчас урок идет, женщина!

Я положила трубку. До конца урока осталось двадцать восемь минут. Никитосу сейчас больно, невыносимо больно. Он не может плакать. Он мачо. Он укусит себя за руку, чтобы не плакать. У него вся левая рука искусана. Молочными зубами однажды укусил себя так, что думала – зашивать придется. Заросло. И все равно кусает. Чтобы удержать слезы. Так. Я набрала Настькин номер. У нее, разумеется, телефон стоит на тихом режиме, она очень дисциплинированная девочка. Бесполезно. Сама звонить может, а я дозвонюсь только после пятого урока, когда она включит звонок. Требовать от нее, чтобы она включала звонок на каждой перемене и потом его выключала, – жестоко и практически невыполнимо, и я не требую.

Я зашла в класс. Здесь уже шло веселье полным ходом. Вероника, видимо, прочитала первый абзац и села на место. Тамарин что-то громко рассказывал, повернувшись ко мне спиной, «Лолита» интриговала с красивым мальчиком, знакомым с творчеством В.С. Высоцкого, остальные – кто играл в телефонах или на планшетах, кто спал, положив голову на руки, другие увлеченно болтали.

– У вас что-то случилось? – спросила Вероника.

Она напомнила мне Сашу Лудянину из одиннадцатого класса. Только Вероника, наверно, еще не укрепила так свой авторитет, как Саша. Она пока в начале пути. Говорить, как Саша, от всего класса, у нее не получалось.

– Все нормально. Ты продиктовала первый абзац?

– Да, – кивнула Вероника. – Дальше там что-то непонятно.

– Хорошо. Так. На место сели, – я набрала побольше воздуха. – На место! Сели! – Я обратила внимание, что на повышение тона среагировали практически все. И почти все замолчали.

– Тамарин!!! – неожиданно для себя самой проорала я на пределе того, что сама назвала бы громким, резким, но пока еще интеллигентным криком.

Дальше – только кричать, как женщины на воскресной ярмарке. Одна осипла еще в декабре, когда заставляли работать на тридцатиградусном морозе, и приходилось за смену выпивать полторы бутылки водки, чтобы не заболеть воспалением легких. Вторая осипла за всю свою жизнь, которая как-то незаметно прошла на рынках – то на вещевом, где она продавала чужой товар – носки-колготки, майки да рейтузы, то на овощном, где она торговала чужими яблоками, выдавая их за свои – люди любят, когда им говорят: «Свое, с огорода, без всякой химии», – то на продовольственном, предлагая конфеты без срока давности, сыр, не купленный в магазине, рыбу, которая пролежала в морозильнике в соседнем супермаркете все лето. Ее разморозили, повысили в цене и продают как немороженую… И она кричала всю жизнь, кричала… И я завтра так закричу, если не найду другого ключа к этим детям. И к другим. «Как воспитать дракона? – Ори на него!»

– Поднимите руки те, кто хочет получить единицу или двойку без проверки диктанта!

Я оглядела класс. На меня смотрели сейчас большинство детей. Шуршать, смеяться, играть перестали. Руку не поднял пока никто.

Так подействовал крик? Или от меня пошла энергия ненависти? И заставила их выпрямить спины и оторваться от игр на планшетах? Да, я работаю второй день в школе. И я практически уже ненавижу этих детей. Я их плохо знаю. Я не знаю их не то что по именам – по лицам. Но я почти ненавижу эту инертную, плохо управляемую, живущую по каким-то своим законам массу. Я не знаю отдельных лиц. Но я уже знаю лицо этой массы. Насмешливое, ленивое, дурное. Неграмотное. Прохиндейское… Я остановила себя. Не проще сбегать и узнать, как там Никитос? Которому я сейчас точно нужна. Чем стоять перед этими равнодушными, чужими, недобрыми взрослыми детьми и ненавидеть их. Уже не тихо – громко. Я уже крикнула в этих стенах. Так я кричала последний раз лет пять назад. Когда дети мои были еще очень маленькие. И я никак не справлялась. Никитос упал с лестницы лицом вниз, Настька плачет, Никитос заболел, Настька – заболела еще сильнее, оба выздоровели, Никитос упал с крыльца дачи, Настька плачет – себя не помнит… И я на них кричала. Кричала-кричала, пока однажды мне после крика не стало плохо. Я легла, полежала. В тяжелой горячей голове что-то медленно ворочалось, как будто раскаленные толстые макароны, липкие, бесконечные, которые никогда не распутать, распирали мою голову изнутри. То в висок толкнут, то в затылок, то над глазом… Боль прошла. Но с того раза я стала как-то путать слова. Хотела сказать «завтра», говорила «вчера», хотела сказать «вермишель», забывала слово. «Спагетти» помню, «рожки», «лапша», а «вермишель» – никак. Это тоже прошло. Но не совсем. И сейчас, когда я очень волнуюсь или очень устала, я начинаю говорить как старая бабушка, которая варит в кастрюле очки вместо бараньих костей.

И я испугалась тогда. За своих детей. Не то что я слишком сильно на них крикну – другие дети и не такое переживают, мои близнецы еще вполне благополучные. Я испугалась, что их мать потеряет здравость ума задолго до положенного срока. То, что мне, очевидно, положено когда-то ее потерять, я уже поняла – по первым намекам моего организма. Но я намеки услышала. И орать перестала. В одночасье.

А здесь, в этой школе, мне придется орать? Что бы сказала на это моя мама, кандидат педагогических наук? Приду домой, почитаю ее статьи, которые хранятся у меня все эти годы.

– Вопрос мой все слышали?

– Да. Слышали, – ответили мне несколько голосов.

– Никто не хочет получить двойку без написания диктанта? А, Тамарин? Тебе лично, как гению, могу авансом три с минусом поставить. Так уж и быть, выклянчил.

– Я передумал, – недовольно проговорил мальчик. – Мне даже прикольно написать и посмотреть, что я получу.

– Мне тоже интересно, откуда у тебя такая завышенная самооценка и как ты на самом деле пишешь. Только слово «прикольно» я запрещаю употреблять в классе. Ясно?

На меня смотрели удивленные глаза восьмиклассников.

– Почему? – спокойно спросила Вероника.

Да, у нее есть шансы стать лидером, если она будет и дальше так же уравновешенно, смело и нормально себя вести с учителями и одноклассниками. Буква «р» может мешать, разве что. Был один человек, конечно, которому грассирующее «эр» не помешало взорвать целую огромную страну, но у человека того были нечеловеческая энергия, фанатическая вера в себя и свою правду и – увы, энергичные помощники, большинству из которых, как известно, терять было нечего.

– Так, Тамарин к следующему уроку готовит доклад…

– Презентацию! – уточнил Тамарин.

– Нет, доклад. Тут картинки никакие не нужны. Встанешь и просто расскажешь, от себя, любыми словами, не по бумажке. Для этого придется почитать. Подготовиться и понять самому. А потом донести до остальных – какова этимология слова «прикольно».

– Этимо… что? – переспросил Тамарин.

– Этимология – происхождение. Не старайся казаться глупее, чем ты есть.

– Ну хватит, Дима! – обернулась к нему Вероника.

– Тебя не спросил! – совершенно по-детски огрызнулся Тамарин и тут же затих.

Я смотрела на часы, висевшие над дверью класса, и диктовала детям отрывок из рассказа Горького:

– «Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел… больше всего за то, что он, этот ребенок, по сравнению с ним, Челкашем, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна. Всегда неприятно видеть, что человек, которого ты считаешь хуже и ниже себя, любит или ненавидит то же, что и ты, и, таким образом, становится похож на тебя».

Почему я интуитивно взяла этот отрывок? Вчера вечером, листая Горького, я выбрала именно этот фрагмент, ни о чем таком не думая. Предложение длинное, пунктуация сложная – именно это и нужно сейчас в восьмом классе. А сейчас я смотрела на детей и думала – они так отстаивают свою свободу? А я ее отстаивала в восьмом классе? Надо будет вспомнить. Потом. Сейчас меня больше интересовала стрелка часов, которая двигалась очень медленно. До конца урока осталось семнадцать минут. Двенадцать, восемь, семь… четыре… За минуту до звонка я закончила диктант.

– Положите мне на стол все тетради, пожалуйста.

– А кто будет проверять? – спросила какая-то девочка.

– В смысле?

– Вы что, сами будете проверять?

– А… – Я слегка растерялась. – А кто?

– Ну обычно, – громко заговорил пришедший в себя Тамарин, – проверяет кто-то из девочек, которая другим способом не может заработать себе лишней пятерки.

– Так, Тамарин, закройся! – крикнули ему сразу несколько голосов. – О себе лучше расскажи! Как ты по геометрии пятерку зарабатываешь!

– Я проверю сама. Я же сказала – мне интересно, на каком мы с вами свете находимся.

– На темной сторо… – завелся Тамарин, но я не дала ему договорить:

– Урок окончен, всем спасибо. – Я быстро засунула тетради в портфельчик. Маловат портфель для моей новой жизни. Ладно! Я подхватила оставшиеся тетради под мышку и почти бегом вышла из класса. Так, перемена большая, у меня двадцать минут. До младшей школы бежать две минуты, еще надо одеться. Только бы не встретить Розу или Лариску…

Да, Роза шла мне навстречу, энергично отчитывая рослого старшеклассника, пока мне незнакомого. Старшеклассник шел вразвалочку, но вежливо склонившись к Розе.

– Все хорошо? – мельком взглянув на меня, спросила она.

– Да! – постаралась я улыбнуться как можно спокойнее и проскользнуть мимо нее.

– Анна Леонидовна! – услышала я Розин голос за спиной. – Вы торопитесь в столовую?

– Да! – ответила я.

– Хорошо, встретимся в столовой через пять минут. Мне есть что вам рассказать!

Ничего хорошего, судя по тону, Роза не собиралась мне рассказывать, но я бежала к моему маленькому, бедному, глупому, отчаянному мальчику и его сестре, которая в драки не ввязывается, но переживает всегда за брата так, что я не знаю, кому из них первому оказывать помощь. Настя может доплакаться из-за Никитоса до того, что потом долго не в состоянии нормально разговаривать. Трясется, икает, вздрагивает, зубы стучат, руки дрожат… Двойняшки. Разные внутри. Совершенно не похожие на первый взгляд внешне. Но они не просто близнецы. Они двойняшки. Они одинаковые. У них одинаковые глаза. У нее – серо-голубые, доверчивые, спокойные; у него – точно такие же по цвету и разрезу, но веселые, отчаянные. Настька чувствует брата, как себя. Ей больно, когда ему больно. Никитос, возможно, тоже ощущает Настьку как двойняшку, только пока об этом не знает. Ему хватает Настькиной слабости, податливости. И он на них уже не имеет права.

Я набросила пальто, кое-как натянула дурацкие новые сапоги без молнии – можно даже не спрашивать, чей подарок, – и сломя голову помчалась в младшую школу.