Дом наизнанку. Традиции, быт, суеверия и тайны русского дома

Получается, что заключался фиктивный брак. Енисейский крестьянин Савва Ковригин обзавелся женой, когда он сам еще считался несовершеннолетним ребенком. Его сорокалетняя супруга жила с ним в одном доме и хлопотала по хозяйству, как на то и рассчитывал свекор. Если бы Савве позволили самому сделать выбор, он бы впоследствии женился на молодой красивой односельчанке, которая в день свадьбы спела бы ему:

 
Я раба, сударь, твоя,
Я послушаю тебя.
Буду век с тобою жить,
Буду век тебе служить.
 

Была ли жена Саввы только работницей? Или отец мальчика звал ее и по другой причине? Увы, истории снохачества – интимных отношений свекров и невесток – не были такими уж редкими. А когда отец умер, Ковригин пошел к священнику. Напомнил, что он добро на брак не давал. Жена – пожилая, брак бездетный. Готов, если требуется, оставить ее при себе и кормить-поить, как раньше. Только пусть ему дадут возможность жениться снова!

Похожая история произошла в 1735 году в городе Ачинске. Невестка местного попа, Никифора, была взята в дом по такой же схеме – у самого попа был малолетний сын, а в доме требовалась помощница. Пелагея из Ачинска так и прожила всю жизнь снохой Никифора. Не удалось добиться развода и Савве Ковригину – только в 1775-м, а потом в 1781 году приняли два указа, касавшиеся таких случаев. Невестами парней считались «равнолетные или мало превосходящие». В противном случае брак можно было расторгнуть.

Правда, и после принятых указов в некоторых деревнях поступали по-старому. Нарушали, поскольку деваться было просто некуда: без подмоги не справлялись. Соседи в этом случае закрывали глаза, ведь и для них могло наступить время, когда им пришлось бы действовать не совсем честно.

Ульянка – молодуха добрая, честная. Всегда стремится угодить родне. И со свекровью ей повезло. А так всякое бывало. Иногда семейные отношения складывались столь дурно, что не выдерживали женщины. Забирали свои пожитки и уходили. Да только уйти просто так было сложно: собственная семья не принимала назад. Священники называли самовольный «расход» греховным. Даже когда муж поднимал на жену руку, не всегда это считали достаточной причиной для расторжения брака.

В «Архиве историко-юридических сведений» существует запись о деле крестьянина Салопина. Мужчина в возрасте примерно тридцати семи лет убил жену. Как сообщается в документах, Поля – Пелагея Салопина – не единожды жаловалась на рукоприкладство, которое допускал ее супруг. Судя по всему, за несколько лет до убийства крестьянин начал так сильно избивать жену, что она могла по несколько дней лежать, не вставая.

Родные Поли, узнав о том, что происходит в доме, решили предупредить Салопина – если он посмеет хоть пальцем тронуть жену, то явятся к нему и будет худо. Эта угроза возымела действие, но, к сожалению, ненадолго.

На стороне крестьянина была, увы, даже фольклорная традиция. Поговорок про жестокость мужа и одновременное оправдание ей – не счесть. «Жена не горшок – не расшибешь», «Любить жену – держать грозу», «Жене спускать – добра не видать», «Люби жену как душу, тряси ее как грушу».

Когда девери и тесть ушли, Салопин предупредил супругу: ему нанесено оскорбление. Он в своем доме хозяин. А потому с тех пор он запрещает жене даже смотреть в сторону родни. Разумеется, у Поли были причины для испуга. Она была настолько уверена, что муж постоянно следит за ней, что с тех пор не помышляла даже подойти к родительскому дому. Одно только сумела сделать: предупредила через младшего брата, что станет подавать особенные знаки. Надо было посмотреть, как она выйдет утром из дома: если в низко повязанном платке, значит, муж снова бил ее. А если платок повязан высоко, то тихо было накануне, причин для тревоги нет.

Нигде не сообщается, отчего Салопин так дурно обращался с женой. Выпивал? Да, об этом говорили. Но у крестьянина и прежде был характер очень склочный, он часто устраивал потасовки с соседями и знакомыми. Почему Полю решили выдать за такого человека – история умалчивает. Возможно, ее семья была бедной. Так что обрекли девушку на страдание, и конца-края этому видно не было…

 
Мой постылый муж
Да поднимается,
За шелкову плетку
Принимается…
Плетка свистнула
Кровь побрызгнула.
 

Летом 1870 года все закончилось: Полю нашли мертвой, в луже крови. В собственном доме она была забита насмерть кочергой. Муж даже не отпирался, после чего был отправлен на каторгу, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Но бывали случаи «расхода», когда удавалось отстоять свои права. Чаще это случалось с женщинами, на сторону которых вставала их собственная семья.

Боярыни или купчихи в этом плане были защищены чуть лучше, чем крестьянки. Купеческая дочь Марфа Сурмина, которую в тринадцать лет выдали замуж за князя Долгорукова, не стерпев издевательств и насилия от мужа, сбежала от него и получила приют в материнском доме. Более того, мать бросилась в ноги государыне и вымолила разрешение на развод. Сбежала из дома и Матрена Климантова, рассказав, что «ее муж и свекор били и увечили».

На жестокого зятя писала жалобу крестьянка Аксинья Гурьева: «Держит свою женку, Натальицу, незаконно: з дядею своим с Иваном биют и мучат без вины». Каждый такой случай – если подавалась жалоба или челобитная – рассматривался по-разному. Иногда делу давали ход. Например, в 1865 году в деревне Кракино крестьянка Катерина Иванова пожаловалась на свекра, что принуждает ее к сожительству. За это суд назначил мужчине двадцать розог. А вот когда в 1881 году в Письменской волости^[11] крестьянка ушла от мужа, ее вернули назад, предварительно посадив в тюрьму на шесть дней. Указание по выходу было кратким: «Жить вместе с мужем, о расходе не думать». Степаниду Кузьмину из деревни Ульянино посадили на семь суток, и тоже за самовольный «расход».

Не старались расходиться, поскольку тогда возникал вопрос об имуществе. Жена ведь приезжала с приданым! А если она передумала и ушла – кому достанутся ее вещи? Возвращать назад? Кто на такое согласится. Если женщина умирала, то все, с чем она пожаловала к новой родне, оставалось там. Однажды была попытка в той же Письменской волости вернуть родителям шубу дочери после ее смерти, но суд решил оставить мех в распоряжении вдовца. А все потому, что женщина уже произвела на свет девочку. И шубу посчитали наследством матери для дочери.

Церковь тоже неодобрительно смотрела на расходы. Ведь брак скреплялся церковным таинством! Благословением небес! Поэтому женщинам соседки сразу говорили: «Терпи, милая. Авось постылого Господь приберет».

Но конфликты случались разные.

После отмены крепостного права мужья все чаще уезжали в город на заработки, и случалось, что в их отсутствие свекры и свекрови вели себя с невесткой чересчур строго. Нагружали бесконечной работой, бранили без дела.

Ведь кому за нее заступиться?

Но в средневековых документах таких нюансов нам найти практически невозможно. Крестьянский уклад описан в них скудно. Во многом потому, что крестьянин того времени – в значительной степени – человек подневольный. Занятый с утра до вечера работой, не всегда знающий грамоту, он просто не мог оставить после себя подробные мемуары. А княжеские летописцы брались за описание жизни совсем других сословий.

Но до нас дошли пословицы, поговорки, сказки, предания. Мы до сих пор знаем народные приметы, традиции и обряды. Очень многие из них связаны с браком и сватовством, важнейшим событием в жизни женщины и мужчины. И хотя союзы преимущественно складывались по воле родителей, сбежавших влюбленных во все времена было немало.

Глава 4. Без родительского благословения

На ярмарке в Шадринске^[12] яблоку негде было упасть. На Святого Афанасия^[13], 18 января, традиционный праздник в тех местах, съезжались со всей округи: на других посмотреть и себя показать. Каждая деревенская девушка ждала этого дня с особым волнением. Заранее готовили наряды, продумывали, какой платок надеть да какие сережки будут весело плясать в ушах от каждого движения головы. Не случайно!

На Святого Афанасия был обычай… похищать невест. Выстроятся на площади красавицы, улыбаются лукаво да ждут своего суженого.

Народ уже знает об этой забаве, многие приходят к площади, чтобы поглядеть на зрелище. И когда лихо въезжают сани с парой лошадей, раздаются смех и ободряющие крики. Все случается быстро: вот из саней выскочил парень в меховой шапке, бросился к толпе девушек, вытащил за руку красавицу, да и потащил к саням. Бежать за похитителем вприпрыжку не полагалось – нужно было и кричать, и звать на помощь. Но кто же вмешается, если все заранее знают правила игры? Мгновение спустя сани снова помчатся, только теперь седоков на одного больше. А назавтра в дом девушки придут посланники от парня с покаянием и просьбой: примите молодых! Жениться хотят!^[14]

В Шадринске парни и девушки сговаривались заранее. После этого играли свадьбу, ведь сожительство без брака в XIX веке считалось греховным делом. Кстати, принятое в наше время выражение «гражданский брак», которое используют вместо не самого приятного слуху слова «сожительство», – это не изобретение XX века. Кажется удивительным, но в XIX столетии его тоже широко использовали. У Федора Михайловича Достоевского в «Преступлении и наказании» (а написан роман в 1865–1866 годах) «гражданский брак» тоже равен обычному сожительству. Герой книги, Андрей Семенович Лебезятников, говорит прямо: «Зачем рога? Какой вздор! В гражданском браке их не будет!.. Рога – это только естественное следствие всякого законного брака… протест. Так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны»^[15].

«Увод невесты» не ставил целью ничего противозаконного – девушка не превращалась в любовницу. Это был способ заключить брак без разрешения родителей, без их благословения. В русском Средневековье, если верить Нестору, такое случалось до принятия христианства. «Умыкать» девушек после крещения Руси могли себе позволить только иноверцы или люди, преступавшие закон. И лишь в конце XVIII – начале XIX века в некоторых регионах стала складываться традиция, как в Шадринске.

«В Каргопольском, Вытегорском и Пудожском уездах Олонецкой губернии браки совершаются или свадьбою, или уводом… иначе бегом», – пишет этнограф Алексей Смирнов. И поясняет: семьи «увезенных» шли на это сознательно, заранее одобряли поступок будущего зятя, поскольку таким образом… экономили на свадебных расходах.

Ведь свадебный пир – это почти всегда большое дело для всего села. Множество приглашенных, расходы на стол и подарки, подготовка приданого. С «увезенной» нельзя было спросить, что приготовили для нее родные. Какие сундуки с добром, если красавицу выхватили на городской площади да бросили в сани?

Правда, иногда перед уводом в дом жениха тайком переправляли вещи девушки. И не всегда она садилась в сани одна. Частенько прихватывали родственницу, которая специально стояла рядом, дожидалась назначенного часа. Она должна была подтвердить впоследствии перед матерью и отцом невесты, что не было насилия. Что можно венчать молодых и никто из них раньше времени «не оступился». Казалось бы, такое противоречие – похищение девушки, но при этом аккуратное соблюдение принятых догм о невинности невесты.

То, что Нестор называл «зверинским обычаем», во многих сибирских губерниях считалось вполне нормальным уже в давно христианские времена. Отголосками этих языческих обычаев можно считать игру в «горелки», которую в раннем Средневековье любили холостые мужчины и незамужние девушки. На праздник Ярилы (6 мая, когда природа пробудилась ото сна) или Ивана Купалы (24 июня, а теперь 7 июля) устраивали догонялки – следовало ловить девушку, чтобы таким образом застолбить себе невесту. На «горелки» допускались только неженатые, в чем был сакральный древний смысл: природа оживает и готовится давать плоды, и холостые объединяются, чтобы продолжить род. «Бесовская игрища», – гневно отозвался об этом автор «Повести временных лет».

В языческой Руси «увод невесты» часто был формой насильного брака. Как правило, в нем участвовали несколько человек: сам похититель и его приятели. Девушка могла не подозревать, что ее участь решена. По сути, это был аналог пленения. Так, войдя в покоренный город, воины чувствовали себя в праве взять пленников. Участь женщин была вполне определенной – насилие или вынужденное согласие на сожительство. Рогнеда, супруга князя Владимира, тоже была его пленницей, а потом уже женой.

Но после принятия христианства церковь – в первую очередь – противилась таким союзам. Князь Ярослав даже ввел наказание за кражу девушек: «Аще кто умчит девку или насилит, али боярская дочь будет за сором еи, гривен злата а митрополиту».

Церковь учила: брак – это союз двоих для совместного проживания, для создания семьи и ведения хозяйства. Похищение, во-первых, могло быть принудительным. Во-вторых, в этом случае молодые не получали родительского одобрения и напутствия. А оно было крайне важным! Пятая заповедь соблюдалась неукоснительно: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли». Поэтому, если молодые заранее решили, что начнут свою жизнь с побега, потом обязательно шли виниться к родителям.

Та, что сбежала (если дело не происходило в Шадринске), могла остаться без наследства. Разгневанные родители были вправе отказать ей в приданом. Это тоже учитывали. Поэтому, идя на столь рискованный шаг, жених и невеста или заранее выясняли, что их все-таки примут и простят, или имущественный вопрос был для них не очень существенен. Сманивали сбежать девку и в том случае, если жениться на ней не очень-то хотели. Только держать девку в любовницах – дело бесчестное. Даже князей за это порицали.

Галицкий князь Ярослав, променявший законную жену (Ольгу, дочь Юрия Долгорукого) на дворовую Настаску, вызвал такой гнев у бояр, что князю пришлось отказаться от любовницы. Настаска была растерзана и сожжена. Уже совсем в другое время, в конце XVIII века, император Павел I решил придать своей возлюбленной, княжне Анне Лопухиной^[16], статус замужней женщины. Ухаживать за девицей, одаривать ее подарками было дурным тоном. Да и появление детей у такой особы вызвало бы однозначную реакцию у общества: совратили невинную! А мужняя жена, забеременев, всегда могла показать на супруга как на виновника своего положения. Внешние приличия были бы соблюдены. Так, Мария Антоновна Нарышкина^[17], многолетняя фаворитка императора Александра I, исправно рожала детей. Все они носили фамилию ее супруга, но мало кто верил, что в происхождении этих детей все так уж однозначно.

К кражам девок на Руси в целом относились плохо. Когда в 1829 году Ольга Строганова^[18] сбежала из летней резиденции родителей со шведским дворянином Павлом Ферзеном, петербургское общество буквально встало на дыбы: как это? Чтобы девица такого положения и происхождения? Убежала, словно крепостная крестьянка? По счастью для Ольги и для Павла, семья Строгановых была намерена замять дело. Широко улыбаясь, родня приняла беглецов.

А вот в Тобольской губернии в XIX веке рассуждали иначе: если украл девку – значит, очень люба. Значит, сердце пламенем горит и будет такой парень хорошим мужем. «Да что это делается? – восклицала крестьянка. – Выдавать девку? Что мы, голодом, что ли, сидим, чтобы девку своими руками в чужие люди отдавать?» Одна держава – а какие разные обычаи!

В Пинежском уезде, что в Вологодской губернии, на «умыкание» шли сознательно, если у девушки имелось несколько кавалеров. Тогда самый смелый (или тот, кто получил одобрение у невесты) «шел на перебой», то есть «перебивал» девку у других. Случись такое в деревнях, что стояли вдоль реки Пингиши, их бы осмеивали всю жизнь – там «увод» считался делом позорным, уделом слабых, тех, кто не смог честно и открыто прийти в дом к понравившейся девушке.

«Венчаться самокруткой» называли свадьбу без благословения в Нижегородской губернии. Такие союзы возникали, в первую очередь, из-за нежелания тратиться на свадьбу. Потому никакого противодействия молодые не встречали: уходя в гости или к колодцу за водой, девушки догадывались, что вот-вот их жизнь круто изменится. Удобным случаем считался праздник, где среди толпы гуляющих было просто улизнуть.

А затем наступала «прощальная суббота»: новоявленные супруги приходили к родителям невесты виниться и получать прощение. Иногда разыгрывалась настоящая драма, если мать или отец занимали непримиримую позицию. В одном из приходов Семеновского уезда в Нижегородской губернии родитель так и не простил дочь, которая сбежала с парнем из того же села. Ни в прощальную субботу, ни позже он не пожелал принять молодоженов. Лишь на следующий год, перед постом, он внял мольбам родных и неохотно благословил пару. Однако заявил при этом, что не желает их больше видеть никогда.

В фольклоре осталось не так уж много свидетельств тайных браков, а литературные примеры могут быть далеки от истины. Но в них чаще всего звучит укор. Как, например, в «Повести о российском дворянине Фроле Скобееве». О том, как бедный новгородский парень сумел подольститься к девушке, для которой приготовили богатое приданое. Причем Фрол нисколько не скрывает свои корыстные мысли – он желает жить в роскоши! Аннушка, предмет его дум, обвенчалась с Фролом тайно, чем привела в беспокойство всю родню. «Чем ему кормить ее, когда сам голодный!» – восклицает мать. Однако у Фрола все получилось – он преспокойно и сыто продолжил свою жизнь за счет состояния Аннушки:

«К тестю своему ездил беспрестанно, и принимали его всегда с честью. А по судам ходить бросил. И, поживя некоторое время, стольник Нардин-Нащокин в глубокой старости в вечную жизнь переселился, а Скобеева сделал наследником всего своего движимого и недвижимого имущества. Через некоторое время и теща его преставилась. И так Фрол Скобеев, прожив свою жизнь в славе и богатстве, наследников оставил и умер».

Но крестьяне с того времени, как была крещена Русь, к тайным бракам прибегали не так уж часто. Кроме отдельных губерний, где имелся подобный обычай, все прочие не стремились заключить союз «уходом». Велика была роль общины, священника, наконец, самих родителей.

А крепостные крестьяне должны были получать разрешение на брак от своего барина или управляющего (особенно если речь шла о девушке из чужого поместья).

И не всегда его получали! «Девок на вывод не давать», – такой была резолюция помещика Татищева. Иными словами – к ним в село жить, милости просим. А вот чтобы выпустить здоровую работницу замуж в чужое хозяйство – ни в коем случае. Впрочем, при крепостных порядках каждый барин в своем поместье обустраивал дела так, как ему желалось. Одни хозяева запрещали дворовым выходить замуж вовсе; другие, напротив, приветствовали браки среди своей собственности. И даже поощряли их! Третьи забирали всех понравившихся девушек в собственные крепостные гаремы… Впрочем, подробно о крепостничестве я писала в своей книге «Крепкие узы», где тема «как женили крепостных» рассмотрена со множеством примеров.

Глава 5. А пил ли русский крестьянин?

Среди мифов о русском крестьянстве один из самых живучих – о повсеместном пьянстве.

 
Он до смерти работает,
До полусмерти пьет.
 

(Н. А. Некрасов

«Кому на Руси жить хорошо»)

Но когда же пить русскому мужику, если его жизнь – это круглосуточная работа? Забота о стольких близких? Этот образ – неграмотного, сирого, вечно пьющего и забитого человека – никак не вяжется с реальностью. Так было или нет пьянство на Руси?

Как ни банально это звучит, но давайте обратимся к глубокому Средневековью. Что пили во времена князя Владимира, привезшего из Византии багрянородную^[19] жену? С давних времен на Руси варили напитки на основе меда: медовуху, брагу, варили пиво. Вино появилось позже как продукт иноземный: не росли на северной земле виноградники! А привезенное, разумеется, стоило дорого. Для крестьянина не по карману.

От тюркских народов достался нам и напиток буза – сладкий, из проса. По крепости он был похож на слабенькое пиво, примерно в 4 градуса. Варили бузу долго, а те, кто чрезмерно увлекался ею, шли вразнос, бузили. О бузе писали еще в XIX веке такие классики, как Лев Николаевич Толстой и Михаил Юрьевич Лермонтов. «Да вот хоть черкесы, – продолжал он, – как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка» («Герой нашего времени», М. Ю. Лермонтов).

Мед – тот самый, который часто можно встретить в сказках, был двух типов. Самый простой – вареный. К нему добавляли закваску и оставляли бродить. Более дорогой и ценный был мед ставленный. Называли его так, потому что мед и ягодный сок смешивали, процеживали, использовали при этом различные травы (кому что нравилось), а потом на десяток лет отправляли в бочку. Ставили.

То, что употреблять такие напитки следует крайне умеренно и осторожно, объясняла христианам даже Библия. В «Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова», есть такие строки:

«Против вина не показывай себя храбрым, ибо многих погубило вино».

«Печь испытывает крепость лезвия закалкою, так вино испытывает сердца гордых – пьянством».

«Вино полезно для жизни человека, если будешь пить его умеренно».

О том, что нужно знать меру, в средневековых текстах говорила и русская церковь: еще во времена Ярослава Мудрого предусматривалась ответственность для епископов, которые допускали пьянство среди своих подчиненных священников. В XV веке и вовсе появилось «Слово о Хмеле», написанное как раз для осуждения пьянства. Произведение крайне любопытное! Ведь оно ведется от имени Хмеля, который похваляется, что может одолеть каждого, кто с ним будет крепко дружить – будь то князь или простой крестьянин. Даже женщина Хмелю подчиняется:

«А иже познается со мною жена, какова бы ни была, а иметься упивати допиана, учиню ее блудницею, а потом ввергну ея в большую погибель, и будет от Бога отлучена, а от людей в посмесе, лучше бы ся не родила».

А дальше – суровое осуждение тех, кто будет пьян. И предостережение – кто с Хмелем сойдется, того ждет неминуемая гибель. На читателя того времени «Слово» наверняка производило большое впечатление. Не случайно книгописец Ефросин, один из первых, кто переписывал это произведение, вычеркнул из него самый устрашающий кусок.

В «Русской правде», самом древнем нашем правовом кодексе, даже были предусмотрены ситуации, где поступки совершались «спьяну». Учитывая, что первые главы «Правды» относятся к 1016 году, легко убедиться, что у проблемы давние корни. Но кто упомянут среди пьяниц? Купец.

«Если какой-нибудь купец, – гласит «Русская правда», – пропьется или пробьется об заклад, или по неразумению испортит чужой товар, то пусть будет так, как захотят те, чей этот товар. Будут ли ждать, пока выплатит, или продадут его, это их право».

Купец – человек при деньгах. В XI веке мог себе позволить испить византийского вина. Ну а что могло случиться при этом, описывает нам и «Псковская судная грамота»: «А кто с ким по пьяни меняется чем, или что купят, а потом проспятся, и одному истцу не любо будет, ино им разменится». Более чем гуманное отношение: мало ли, какие глупые сделки может сделать купчишка в нетрезвом виде!

Пиво варили каждый в своем доме, и по крепости оно сильно уступало современным напиткам. Использование пива в повседневной жизни не было признаком пьянства, наоборот. Вспомним историю Ильи Муромца. Калики-перехожие попросили у него пива, а потом и ему самому предложили отведать. И случилось чудо! Илья Муромец «услышал свою силу»! Но о пиве со временем пришлось забыть: при Иване III на пиво и хмель ввели пошлину, и в крестьянских хозяйствах перестали варить этот напиток. Больно накладно!

Бодрящие напитки пили на праздники. Помните традиционную концовку русских сказок? «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Однако в ранних летописных свидетельствах нет указаний на то, что русский человек слишком злоупотреблял спиртными напитками. Да и спиртными их можно было назвать весьма условно – забродившая медовуха имела крайне небольшой градус. Не крепче сидра.

Да и история питейных заведений на Руси началась достаточно поздно: в 1533 году при Иване Грозном открылся «Царев кабак», который стал первым в своем роде.

Помимо традиционных напитков и легких вин, которые привозили из Италии, появилось иное зелье – полученное путем перегонки. В «Царевом кабаке», в отличие от корчмы, еду не подавали. Исключительно напитки.

Вот как пишет об этом явлении журнал «Ресторанное дело» от 1911 года в номере шестом:

«Взяв Казань и узнав о существовании в нем Ханского кабака, он (Иван Грозный. – Прим. авт.) страшно заинтересовался этим новым видом питейного заведения… Прибыв в Первопрестольную, он приказал устроить для стрельцов Царев кабак, отличавшийся от Ханского тем, что в нем была воспрещена продажа какой-либо еды. Появление такого кабака было встречено сочувственно, и… кабаки стали появляться везде и всюду. Народ и посадские люди, не имея возможности, в силу запрещения, приготовлять у себя пития, поневоле устремились к кабаку и понесли в него гроши. Кабак стал давать громадный доход».

Появиться в нетрезвом виде на улице было стыдно. Более того, при Иване Грозном такое грозило избиением батогами или даже тюрьмой. Но открывшиеся возможности «пития» в кабаках (которые стали появляться во всех городах) очень пагубно сказались на русском народе. В свидетельствах Адама Олеария и Сигизмунда Герберштейна, путешественников, которые посещали наше государство и оставили об этом подробные записки, можно встретить описания и женского пьянства. Причем как явления вполне обыденного. Когда царевну Ирину, дочь государя Михаила Федоровича, описывали жениху – датскому принцу, – особенно обратили внимание, что она никогда пьяной не была. Удивленный молодой человек такую характеристику отметил особо. Ирина была девушкой строгого воспитания, в отличие от многих боярынь, весьма охочих до чарочки. В 1663 году царю Алексею Михайловичу подавал жалобу на жену садовник Голе: «Арина пьет и бражничает, и дома не живет недели по две… напивается допьяна и бранит».

Немало челобитных XVII века посвящены женскому пьянству. Откуда оно взялось? После распространения кабаков, после того как научились создавать спирт и самогон, крепкие напитки перестали быть диковиной. Добавим к этому беспросветность жизни многих женщин: с рождения подчиняться отцу и матери, затем в доме мужа беспрекословно слушать свекра и свекровь, а если еще муж – постылый, с которым обвенчали против воли… Кроме того, муж – довольно часто – поднимал руку на жену. В «Домострое» прямо указывалось, как следует обращаться в провинившейся женой:

«Ни за какую вину ни по уху, ни по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить… ничем деревянным не бить. Кто в сердцах так бьет или с кручины, многие беды от того случаются: слепота и глухота, наступают головные боли и боль зубная, а у беременных женщин дети в утробе повреждаются. Плетью же… осторожно бить, и разумно и больно – если вина велика. За ослушание и нерадение – рубашку задрав, плеткой постегать, за руки держа и по вине смотря, да поучив попенять».

От несправедливого и жесткого битья бежала от мужа Матрена Горбовских и почти шесть лет скрывалась, пока ее не изловили и не вернули мужу. Александра, жена Ивана Моховика, в XVII веке ушла от мужа по той же причине – бил немилосердно. Но женщина пропала бесследно, что вызвало предположение родни о ее самоубийстве.

В таких условиях чарка спиртного чуть-чуть примиряла с действительностью, согревала душу несчастных. Правда, английский врач государя Алексея Михайловича отмечал и другую причину, по которой женщины пили, – сами семьи заставляли слишком худых дочерей чаще лежать и давали им спиртное, чтобы быстрее толстели. Тоненькая девушка считалась болезненной. Выносить и выкормить многочисленное потомство, работать по дому и в поле могла лишь крепкая и пышная. Такой эталон красоты на Руси сохранялся довольно долгое время. Уже упомянутый англичанин Коллинз в XVII столетии отмечал:

«Красотою женщин они считают толстоту. Говорят: Дай мне Бог толстоту, а я себе дам красоту».

Но вернемся к пагубным привычкам. «Пьянство жен отлучает от мужа», – глаголет нам источник XVI века. В нетрезвом состоянии случались и драки, и оскорбления. «Срамословие» в сторону проходящего человека могло повлечь за собой епитимью – церковное наказание. Например, бить 12 поклонов и прочесть столько-то молитв. Коллинз отмечал, что немало женщин XVII века предавались этому пороку – пьянству. Что для знатных московиток было обычным делом устраивать женские пиры, на которые приглашались родственницы и подруги. Чарку с вином подносили на таких мероприятиях и царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, супруге Алексея Михайловича и матери будущего императора Петра I. «Вечно пьяной, вечно покачивающейся», – описывал саксонский посол императрицу Екатерину I. Впрочем, о бывшей портомое зубоскалили с большим удовольствием: ведь в XVIII столетии русский государь привел в хоромы простолюдинку! Такое было простительно в раннем Средневековье, а вот в XVI веке шведскому государю Эрику XIV, сделавшему королевой рыбную торговку, это уже не спустили… Поэтому правду от лжи, говоря про Екатерину I, отделить иногда очень трудно. Есть мнение, что некоторые черты ее образа крайне преувеличены.

«Право угощаться и угощать было важнейшей частью деревенских праздников, – писала Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, подруга Надежды Константиновны Крупской, – в остальное время мужики не так много пили, как о них рассказывают».

Начало пьянству, как мы видим, есть – первые упоминания о распространении этой беды приходятся на XVI век. В отчете посла Священно-Римской империи середины 1550-х говорится, что московиты – мастера заставлять других пить. Особенно если чаша поднимается за великого князя. Кто же в этом случае откажется выпить за здоровье государя? Странным будет выглядеть, если кто-либо демонстративно поставит чашу на стол.

Невоздержанным в потреблении напитков был и государь Петр I. Про его Всешутейший и Всепьянейший Сумасброднейший собор хорошо известно. Эту затею Петр придумал еще в 1690 году, и почти тридцать лет просуществовал Собор-пародия на церковь. «Бесовщина», – с неприязнью говорили священники. «Блуд», – коротко «припечатывали» отцы семейств. Затевалось это как шутейное действо, но часто случается, что легкомысленная идея заходит слишком далеко. Присутствовали на нем «князь-папа» и «князь-кесарь», выбранные на Соборе, «дьяконы», «княжны-игуменьи». С удовольствием присутствовала на этих вечерах княгиня Анастасия Голицына, которую Петр «ласково» прозвал «дочка-бочка». Но даже такая близость к императору не спасла Голицыну – по донесению, что якобы сочувствовала и помогала царевичу Алексею, Голицына была бита батогами и сослана в загородное поместье. Царевич же скончался в Петропавловской крепости после пыток и уже приговоренный к смерти.