Из «Свистка»

По некоторым известиям, г. Кокорев состоит в довольно близких отношениях к обществу «Кавказ и Меркурий». Поэтому неудивительно, если произошел факт, о котором г. Козлов рассказывает следующее:

В. А. Кокорев, прослышав о бескорыстном намерении Гладина принять на свой счет отправку рабочих, явился к нему и с задушевною улыбкою любезно предложил на этот счет услуги общества «Кавказ и Меркурий», выгоды которого были очень близки к левой стороне его филантропии. Вследствие этого было заключено условие, которым общество «Кавказ и Меркурий» обязалось перед Гладиным принять его рабочих на три баржи 15 апреля и доставить их на место, то есть в Царицын, в течение семи дней, к 23 апреля, за 7000 руб. сер.

Выходит, стало быть, что г. Кокорев не только устроил подряд с Гладиным, но даже сам предложил и способ отправления. Тем более должен он был следить за дальнейшим ходом дела, тем заботливее должен был упражнять в этом случае свое гуманное чувство. Но оказалось, Что г. Кокорев, заключивши условие с Гладиным и доставив обществу «Кавказ и Меркурий» 7000 руб. доходу с перевозки, считал свое дело поконченным. Вышло не совсем так.

На семь дней пути Гладин заготовил, по словам г. Козлова, на каждого человека по 1 пуду ржаного и 4 1/2 пуда белого хлеба, пропорция более нежели достаточная даже для 14 дней. Но он не рассчитал на удивительную распорядительность и аккуратность правления общества «Кавказ и Меркурий», недавно в таких ярких чертах изображенного г. Севастьяновым («С.-Петербургские ведомости», № 53), и в особенности на оригинальную деятельность г. Брылкина, управляющего нижегородскою конторою общества^{81}. Оказалось, что общество допустило маленькую небрежность: по известию самого В. Кокорева («Русский вестник», стр. 49), г. Брылкин продержал в Балахне рабочих 10 (а по уверению г. Козлова – 12) дней, не имея в готовности баржей, которые должны были быть, по контракту, у берега. В это время весь хлеб-то заготовленный и съели. Затем, по мнению г. Кокорева, нужно было посылать вперед хлебопеков и кашеваров на места привала, и вся беда произошла оттого, что такого распоряжения не было делано. Но г. Козлов справедливо возражает, что при запасе хлеба на весь путь о хлебопеках и думать было нечего, потому что хлеб заготовлен был печеный. Хоть это тоже невеселое кушанье – хлеб, заготовленный на семь дней в теплую весну в низовьях Волги, – но по крайней мере все-таки хлеба достало бы, если бы не оригинальное поведение г. Брылкина. И, по всей вероятности, рабочие не стали бы даже претендовать на черствость хлеба, которая так возмущает г. Кокорева: им ведь это не в диковинку – всё терпят, бедные. Но им задано было испытание еще получше: перспектива остаться вовсе без хлеба… Тогда-то они и возроптали. Еще в Козьмодемьянске запас весь истощился, и, по словам г. Кокорева, произошло такое обстоятельство: «приваливают, идут за печеным хлебом на базар и находят там только пять пудов». К счастию, г. Брылкин распорядился заготовить здесь 700 пудов печеного хлеба, с которыми рабочие и плыли до Самары. В. А. Кокорев замечает, что «Николай Александрович Брылкин сделал это как бы в покрытие вины своей перед Гдадиным». Но г. Козлов находит здесь повод для следующих острот: «Брылкин, – говорит он, – заботился о заготовке хлеба в Козьмодемьянске, рассчитывая на то, что при таком излишнем простое людей Гладину хлеб понадобится, и его можно будет спустить с хорошей выгодой. Где же тут покрытие вины, Василий Александрович? Вот если бы вы купили этот хлеб на свой счет да роздали рабочим, это было бы другое дело, а так как за хлеб этот получена с Гладила приличная сумма денег, то вся эта операция не на покрытие вины, а на что-то более винное смахивает». Несмотря на плоскость этого каламбура, разъяснение того, как г. Брылкин покрывал свою вину пред г. Гладиным, очень любопытно.

До Самары плыли рабочие с хлебом. В Самаре нужно было опять покупать, и опять не найдено достаточного количества хлеба. Это и было поводом к «возмущению» рабочих. Вот что рассказывает об этом г. Кокорев («Русский вестник», стр. 49):

По прибытии в Самару приказчик подрядчика Гладина нашел на рынке только сто пудов печеного хлеба и, закупив его, хотел с ним отваливать, ибо пароход не мог стоять и ждать, пока самарский рынок запасется новым печеным хлебом. Тут рабочие не позволили сняться с якоря, видя, что сто пудов хлеба, то есть 4000 фунтов, составляет на 2000 человек по 2 фунта на каждого, а плыть с этим запасом до Саратова надо четыре дня.

Так вот до какой крайности доведены были рабочие, вот отчего наконец выказали они неповиновение, ужаснувшее приказчика Гладина. Им предстояло питаться двумя фунтами хлеба четверы сутки, а по предшествующему плаванию они знали, что к хлебу им ничего не дастся. После этого с каким умилением должны мы повторять возгласы г. Кокорева о мясе и каше…

И, несмотря на все вытерпенное в пути, рабочие поплыли от Самары с недостаточным количеством хлеба. Приближаясь к Саратову, они, по словам г. Кокорева, питались жеванием сухой крупы!!» «Таким образом, – приведем здесь слова статейки г. Альбицкого об этом же предмете («Северная пчела», № 50)^{82}, – на водах Волги, в виду огромных пространств, засеянных хлебом, в виду многолюдных городов и знаменитых хлебных пристаней, две тысячи народа по человеколюбию и заботливости Общества Волжско-Донской дороги испытали такие бедствия, какие, по благости божией, редко приходится испытывать и мореходцам на безбрежном океане».

Печатая в ноябре об апрельском происшествии, г. Кокорев говорил о фактах несколько откровеннее, чем в мае. Но оказывается, что он мог бы поступить гораздо лучше: благодаря тому, что поверку дела производить трудно, он мог бы все отвергнуть, как сделал другой поборник гласности, противник г. Кокорева г. Ал. Козлов, Этот почтенный защитник не только Гладина, но и всех его приказчиков, уверяет теперь, через год после события, что все известие «Самарских ведомостей» вздор, что и сами признания Кокорева – произведения его собственной фантазии. По уверению г. Козлова, «вся причина жалоб рабочих заключалась именно в том, что их с 25–50-рублевыми задатками слишком уже тянуло к родному ельничку-березничку», куда их приказчики не пускали. Мнение свое г. Козлов доказывает довольно оригинально. Он, употребляет такой силлогизм: если бы рабочих кормили гнилым хлебом, то оказался бы на баржах запас такого хлеба; а между тем при осмотре барж найдены только остатки черного хлеба с плесенью в руках рабочих, в запасе же гнилого хлеба не найдено, а найден свежий. «Как же это так?» – победоносно восклицает он и переходит к приведенному выше объяснению. Как видите, ни внимательностью, ни логикой г. Козлов не может похвалиться. Он не обратил ни малейшего внимания на то, что в Самаре закуплен был хлеб именно потому, что прежний весь вышел и что уже после этого, узнав о недостаточном количестве закупленных припасов, рабочие подняли ропот, объясненный приказчиками как бунт. Так где же могли найтись запасы гнилого-то хлеба и каким образом г. Козлов не понимает, откуда взялся в запасе свежий хлеб, когда у рабочих в руках был гнилой? Хороший адвокат и следователь г. Ал. Козлов – нечего сказать… Далее, в оправдание Гладина и его приказчиков, он объявляет, что «жевание крупы» выдумано фантазиею В. А. Кокорева, ибо во все время плавания барж с рабочими до Саратова на них «какой бы то ни было крупы ни зерна не имелось». Итак, и крупы не было: даже и жалкий суррогат пищи, представленный г. Кокоревым, исчезает в оправданиях г. Козлова.

Как, однако же, легко через год отрекаться от факта, пользуясь тем, что он не во всех подробностях засвидетельствован был формальным порядком! Жаль, что г. Кокорев поторопился с своей гласностью. Впрочем, кто ж ему помешает и теперь сказать, что по тщательном исследовании дела оказалось все дело пуфом, выдумкой пьяных мужиков?.. И, право, это не будет ни лучше, ни хуже того, что говорил г. Кокорев в порыве негодования о мясе, о каше, о черством хлебе. Результаты решительно одни и те же. Жаль только, что г. Кокорев так натужится, чтобы всем показать, какой он любитель гласности и русского человека.

А натуги действительно немалые! В письме, приведенном выше, г. Кокорев старается, между прочим, уверить всю Россию, что он поручил подряд г. Гладину даже в ущерб выгодам общества, единственно потому, что – знал его хорошее обращение с рабочими и общую любовь их к нему. Между тем в своих «Вестях», напечатанных в «Русском вестнике» (стр. 61–62), он приводит такие слова г. Гладина, из которых видно совершенно противное. По уверению г. Кокорева, г. Гладин решительно не понимает, как можно даже толковать о неудобстве помещения рабочих на Волжско-Допской дороге. Он, по уверению г. Кокорева, говорил вот что: «Да у меня на Борисовской дороге 15 000 рабочих; подите-ко посмотрите, как они живут в землянках-то осенью по колено в грязи. Да вот я работал шоссе около Бреста, так выпало такое неудачное место, что из семисот рабочих половина померла. Нет, уж тут ничего не сделаешь, коли начнут умирать; а коли не начнут – все хорошо: у меня в Варшаве ноне все здоровы. А вот как пошли по дороге из Питера в Москву, то, чай, более шести тысяч зарыли».

Положим, что ничего этого г. Гладин и не говорил г. Кокореву, как уверяет г. Козлов («Северная пчела», № 102); положим, что он даже никогда и не работал на шоссе около Бреста. Но все равно – ведь г. Кокорев влагает такие слова в уста г. Гладина: значит, у него составилось о Гладине именно такое понятие, какое выражается в этих словах. А иметь такое понятие о человеке и считать его очень заботливым и добрым для рабочих подрядчиком, это уж такая наивность, которую подозревать в В. А. Кокореве мы даже не имеем права. Чем же мог так понравиться г. Гладин г. Кокореву? Неужели тем, что «рабочие отзываются о Гладине как о человеке хорошем, только приказчиками его недовольны и так мало верят им, что боятся даже за свой расчет»? Ведь это значит, что Гладин просто злодей и губитель своих рабочих: самому ему все равно, мрут люди, так мрут, так видно, надобно; здоровы, так ладно, – место, видно, хорошее… А приказчики у него постоянно такие, что от них житья нет; гнилым хлебом кормят, в бунте обвиняют, расчет задерживают, ставят на работах казаков с саблями и нагайками… Это все к Гладину не относится: он человек добрый, и г. Кокорев нарочно хлопочет, чтобы подряд остался именно за ним… Чем объяснить такую невинность г. Кокорева? Неужели тем, что в его положении очень выгодно защищать всякого главного распорядителя, сваливая всю вину на подчиненных? В свою очередь, и г. Кокорев должен быть так же точно оправдан и восхвален, несмотря на все вопиющие ужасы, которые совершаются в подведомых ему делах… Ведь не он сам делает все эти ужасы; он, напротив, человек добрый – хлопочет о мясе для рабочих, а не только о хлебе: он даже и популярность между ними приобретает, ибо раздает им полушубки, взятые из кладовых Гладина же («Северная пчела», № 102). А в какой степени зависят от него все беспорядки, притеснения и мерзости, совершаемые другими в его ведении и в его интересах, до этого кто же станет добираться…

Но великодушию г. Кокорева нет никаких пределов, а самобичевание посредством гласности сделалось у него чем-то вроде хронической болезни. Бывают, говорят, организмы, чувствующие особенный страстный трепет от удара плетью или розгами; такой же сладкий трепет и возбуждение ощущает, по-видимому, г. Кокорев от оглашения какого-нибудь из своих недостойных поступков. Так и в настоящем случае: доказав очень ясно, почему и для чего выбрал он Гладина и почему на него положился, он вдруг переходит к самообличению в таком тоне:

В непредусмотрительной перевозке рабочих нельзя, по совести, обвинять подрядчика Гладина: он руководствуется прежним образом действий и не может иметь понятия о требованиях новых (то есть кормить рабочих не гнилым хлебом – это новое требование (!!!), за исполнение которых должно отвечать правление, – и я, разумеется, разделяю вину с прочими, как учредитель. Мы считаем себя умнее, образованнее подрядчиков (вольно же вам!), следовательно, мы и должны были подумать, как бы перевезти рабочих без всяких затруднений^{83}.

Видите, какое смирение, какая готовность обвинить себя! Конечно, говорит, это, собственно, не наше дело; но мы так умны, так проникнуты новыми требованиями, что должны бы взять на себя труд наблюдать за действиями меньших братьев (то есть подрядчиков), которым недоступны новые требования. Мы этого не сделали, и мы виноваты: казните нас за то, что мы умнее других…

Так говорит г. Кокорев; но чтобы вы в самом деле не подумали, что он виноват, он сейчас находит другую, весьма уважительную причину, от которой произошли все бедствия рабочих и которая от него уже решительно не зависит. Вот эта причина:

Затем многие неудобства надобно отнести к неимению на Волге телеграфа, при котором всегда бы можно было телеграфировать о заготовлении не только печеного хлеба, но и мяса^{84}.

Причина эта никому не приходила в голову, но для г. Кокорева она служит полнейшим оправданием. Как человек европейский, привыкший к новым требованиям, он воображал, разумеется, что на Волге есть телеграф, по которому если нельзя пересылать хлеба, то можно по крайней мере «телеграфировать о заготовлении не только печеного хлеба, но и мяса». В этой сладкой уверенности он и не подумал обратить свою заботу на заготовление не только мяса, но и печеного хлеба. Как же вы хотите иначе? Передовой человек, он не может никак свыкнуться с невежеством и грубостью наших нравов. Телеграфов нет! Фи! Да как же после этого удивляться, что люди сидят без хлеба, хворают от того и мрут в несоразмерном количестве! О невежественные россияне! Заведите прежде телеграфы по Волге и тогда уже претендуйте на свежий хлеб, на соль и постное масло!..

Впрочем, справедливость требует заметить, что г. Кокорев, как друг профессора Погодина, и здесь не изменяет высокому чувству патриотизма: он разумеет, очевидно, не иностранные телеграфы, а российские, которыми известия передаются на расстоянии, например, 1000 верст два, три, иногда шесть, а иногда даже и девять дней. Что именно о таких телеграфах хлопочет г. Кокорев, это видно из соображения быстроты собственных его действий. Письмо о самарском происшествии и о приказчиках Гладина писано им 30 мая; а затем подробнейшее исследование дела было им произведено только в половине июля, через полтора месяца, когда он сам приехал в Царицын. При этом оказалось, что положение рабочих вполне плохо; значит, для них ничего не было сделано ни обществом, ни г. Кокоревым с тех пор, как благодетельная гласность обнаружила их бедствия. Да и что же было еще делать? Написали в газетах гуманное послание, с азартом, с новыми требованиями… Чего же еще? Дело-то делать? – это еще погодите, это впереди. А нынче —

 
Нынче время не такое:
Процветает гласность^{85}.
 

Голодали рабочие дорогой: через месяц это было любопытным предметом для гласности. Хворали и мерли люди на работах все лето: в конце июля г. Кокорев сочинил «Царицынские записки», а в ноябре напечатал всю историю своей поездки в «Русском вестнике», этом знаменитом поборнике гласности. И прекрасно: мы очень довольны!..

А что нашел г. Кокорев на работах и что он сделал там? Хотите знать, так мы расскажем и это, только вкратце, потому что не след вводить в «Свисток» такую материю во всем ее ужасе.

По прибытии в Царицын рабочие опять голодали, потому что «скудный царицынский рынок не мог удовлетворить спросу». Для рабочих буквально ничего не было заготовлено, и даже главная царицынская контора с управляющим своим г. Позенковским прибыла в Царицын через три недели после рабочих. Все это время рабочие должны были обходиться собственными средствами – сами устроивали себе балаганы, кухни, кладовые для провизии… Тут же и начались болезни. Царицынская контора принялась писать в контору подрядчика разные предписания об устройстве лазаретов и пр., но сама ничего не делала и только, по прекрасному выражению г. Кокорева, «насмехалась над священными обязанностями человеколюбия, которые в этом случае совпадают с выгодами общества». Действительно, выгоды общества соблюдались бы тут лучше, если бы рабочих не так пренебрегли; а то, по свидетельству г. Кокорева, в первый же день по прибытии на место у Гладина ушло 300 человек! Господин Козлов, разумеется, негодует за это на рабочих и приписывает их бегство желанию зажилить полученный задаток и получить хорошие заработки у донцов на сенокосе. Но нетрудно сообразить, какую роль играло в этом случае бедственное положение рабочих по прибытии в Царицын, после питания жеванием крупы…