Легендарные разведчики. Книга 3

Артузов моей семье, мне – человек дорогой, мы состояли пусть и в дальних, но родственных отношениях. И в ЧК меня, мальчишку, пригласил он. Мой самый большой оклад – 150 рублей, а сапоги генеральские стоили 40. И еще мы паек получали. Но не сказал бы, что мы, чекисты, жили лучше, чем строевые командиры. Что важно, так это паек. И чтобы вы поняли, есть тут одна история.

Артур Христианович Артузов, будучи особо уполномоченным Особого отдела, в 1919 году у нас бывал. И уговорил мою маму пойти заведующей столовой Особого отдела. Убеждал: «Антонина Эдуардовна, соглашайтесь. Повар наш – по-моему, жулик. Жиры каким-то образом вытаскивает, нам они не попадают. Он нас объедает». Вот так – повар объедал чекистов. И Артузов просил маму: «Мы знаем вас как честного человека. Хотим, чтобы вы навели порядок, чтобы бригада поваров знала, что вы не воруете». И мама согласилась: «Пойду. Но с одним условием. Получаю два честных пайка каждый день. Уношу и семью кормлю». Артузов обрадовался: «Согласен». И доложил Генриху Ягоде, который тогда был управляющим делами и всем хозяйством ведал. Мама проработала там некоторое время. И я носил оттуда ее сумки. Приходил в назначенное время и домой с двумя бидончиками с супом и с кашей.

Когда мама возвращалась домой, жаловалась: «Повар точил длинный нож и смотрел на меня так… Боюсь, зарежет». Повара потом убрали.

А мама допустила ошибку. Случайно натолкнулась в коридорах Лубянки на голодного доходягу. Пожалела, достала ему из сумки кусок хлеба. Охрана сразу же заметила, моментально доложила коменданту, тот к Артузову, а он в командировке. И комендант пожаловался его заму. И мою маму тут же посадили. Суровы были нравы и времена.

Пошли выяснения. Маме поверили, что никакого злого умысла не было, дала горбушку только из жалости. Приехал Артузов, быстренько маму освободил. Но дней пять она в тюрьме просидела. Вот вам деталь, пусть к делу и не относящаяся.

Это говорит о том, что Артузов очень доверительно относился и к моей матери, и к моему отцу. У меня сохранилась характеристика, данная Артузовым моему отцу при вступлении в персональное пенсионерство. Очень хорошая характеристика. И я с ним запросто: ведь я же его крестник. Если он хотел меня обязательно впихнуть в операцию «Трест», то, как вы думаете, как он ко мне относился? К молодому человеку, которого он знал как себя.

А Опперпута упустили, по-моему, в марте. Он вернулся в СССР нелегально. Тут уж он меж двух огней. Кутепов послал в Москву и Питер сразу несколько групп террористов: террор и только террор. Если бы вздумал вдруг Опперпут играть в двойную игру, та же Захарченко и ее муж моментально прихлопнули бы. Все, кто к нам пробрался, находились где-то рядом, все были готовы взрывать, нападать, убивать. И посыпали тогда, в 1927-м, эти удары.

От Опперпута и его группы хотел Кутепов быстрого теракта. Их взрыв на Лубянке должен был дать сигнал остальным диверсантам: начинайте. Мог Опперпут в Москве сразу же на кого-то напороться. А что, террористом быть легко? Да еще известному нескольким чекистам. Ему приказали, он выполнял.

Взрыва не получилось. В Москве Опперпут и Захарченко-Шульц еле ушли от погони, и стали они и молодой офицер Петерс прорываться на Запад. Чувствуют, что втроем бежать трудно. Решили: Опперпут должен оторваться и пойти своим путем, Петерс – останется с Захарченко. Но потом и они разошлись. И каждый из них попал в окружение, не дойдя до границы. Прошли они не так далеко, окружили их за Смоленском. Захарченко застрелилась. Опперпут крикнул «сдаюсь». Но обстановка создалась такая, что попал он под пулю. О судьбе Петерса точно не скажу. Кажется, тоже был убит. Радкевич бежал. Но когда его уже за городом, в Подмосковье, взяли в кольцо, он застрелился.

После гибели Захарченко в июне 1927-го эмиграция превозносила Марию Владиславовну как героиню, мученицу, непонятно за что убитую большевиками. А та – жестокая террористка и бездушная женщина. Приходилась ли, как поговаривали, племянницей главе РОВСа Кутепову, точно не скажу, может и сплетня. Но дамой была известной. Офицер старой армии, участница Первой мировой войны. Да такая, что солдаты на нее смотрели снизу вверх, удивлялись, до чего смелая. А в Гражданскую, как рассказывали, расстреливала из пулемета пленных красноармейцев.

В телевизионном сериале «Операция “Трест”» Марию Захарченко сыграла Людмила Касаткина. И сыграла плохо – показала истеричной щепетильной дамочкой. А она – железная женщина, несмотря на свой малый рост и хрупкую комплекцию.

Считается, что операция «Трест» закончилась в 1927 году. Но террористические группы переходили границу до 1929-го. Наносили урон, их ловили. Бессмысленные взрывы, жертвы… Я тогда был уже в шестом отделении и работал по борьбе с терроризмом в слившихся воедино контрразведывательном и особом отделах.

Отзвуки операции «Трест» докатились до 1930-го, когда сотрудники ОГПУ похитили в Париже руководителя Русского общевоинского союза – РОВС – генерала Кутепова. Да, заманили в ловушку – и на наш корабль. Это – правда. Но его не убивали. Умер сам на корабле уже на подступах к советским берегам. Руководство было очень недовольно: прохлопали руководителя по существу всей военной эмиграции, и какие же вы ему условия создали, если случился сердечный приступ…

Но сколько Кутепову уже было? Сорок семь и какие переживания. Его, генерала, еще до этого похищения так обманули. Как мальчишку водили за нос, заставив поверить в «Трест». Тут есть от чего разболеться измученному сердцу.

Потом через пять лет, уже при Ежове, похитили его преемника генерала Миллера. Это совершенно другая история. Его привезли живым. Шло следствие. Суд был военно-полевой. Он был, конечно, расстрелян. А вы что думали: такой деятель, враг, и его помилуют?

А окончательную точку поставили уже во время Великой Отечественной войны. История длинная. Во время первых же террористических атак РОВСа в 1927 году белый офицер Ларионов взорвал бомбу в здании партийного клуба Ленинграда. Люди собрались на лекцию о классической литературе: один убит, двое ранены тяжело, у двадцати трех легкие раны. И Ларионов, один из тех немногих, кто ускользнул. Наверняка перешел границу и из нашего поля зрения выпал. Но через несколько лет имя это стало проходить по другим делам. Значит, жив. Выясняется, что спелся с фашистами. В 1941 году служил он, уже кровью повязанный, в гитлеровской армии. Потом у изменника Власова. И никак не могли на него выйти.

И тут есть две версии. По одной – попал Ларионов в плен. Поняли, кто он. Судили как предателя, террориста, убивавшего своих еще в 1927-м, и расстреляли его. Версия вторая. Из плена каким-то образом улизнул. Подался к американцам и работал на них до самой старости, до последнего дня. Скончался в Мюнхене в 91 год в конце 1980-х. Какая версия верна – утверждать не берусь. Ни одного документального подтверждения найти не смог.

Вот здесь, думаю, и закончился «Трест».

Как погиб знаменитый террорист Борис Савинков…

Бориса Савинкова мы заманили в СССР в августе 1924-го и арестовали в Минске. Верховный суд приговорил его к расстрелу, который заменили на десять лет. И Савинков покончил с собой. Произошло все прямо на Лубянке на пятом этаже в кабинете заместителя начальника контрразведывательного управления Романа Пиляра, между прочим, урожденного немецкого барона Ромуальда Пилляра фон Пильхау. Не знаю, как он пришел в революцию. Может, через своего двоюродного дядю Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Моя комната на пятом этаже выходила прямо на Лубянскую площадь, а кабинет Пиляра – во двор, во внутреннюю часть. Была раньше в помещении дверь на балкон. Дверь заделали, и подоконник соорудили низенький. Так, приступочка сантиметров восемьдесят.

Я это знаю точно, мы с моим другом Гришей Сыроежкиным сидели в одном кабинете, стол к столу, и он уже на следующий день с перекошенным лицом рассказывал, как все это произошло: Савинков в нервном состоянии ходил и ходил по кабинету. Подошел к окну, глянул вниз и пошел, пошел. А Гриша сидел в кресле рядом. Сразу кинулся к нему. Сыроежкин – бывший профессиональный борец, одна рука слабая, в схватке поврежденная. Ему бы схватить Савинкова здоровой рукой. Не получилось. Ему кричат: «Гришка, ты сам туда улетишь». А он держал, но выскользнул Савинков. Не смог удержать. Или лети на смерть с ним вместе.

Было действительно два акта о самоубийстве. В первом – об обнаружении в крови самоубийцы спиртного. И второй – никакого спиртного нет. И о первом акте не говорили, замолчали. Конечно, Савинков был подшофе. При вскрытии нашли в нем чуть не литр алкоголя. Перед этим его возили, и не в первый раз, в ресторан, сидели, выпивали. О самоубийстве Савинкова сразу все сотрудники узнали. Товарищи же, никуда не скроешься.

При Ежове Сыроежкина посадили в тюрьму и выколотили из него показание, что он столкнул Савинкова во двор из окна. Вы подумайте! И он подписал это: сознательно выкинул. Я читаю показания и за голову хватаюсь. Это же ужас. Сыроежкина расстреляли. Да, он был боевиком. Первый орден получил еще при мне. Сражался в Испании и получил за это второй орден. Вернулся домой, и в 1938 году арестован. А расстреляли его в 1939-м за участие «в антисоветском заговоре НКВД», а чтобы этого дурацкого обвинения не показалось мало, еще и за «связь с врагами народа». Утром осудили, вечером – пустили ему пулю в лоб.

А жена Савинкова несмотря ни на что выжила. Была она выслана в далекие сибирские края. Прекрасно знала языки и, изменив фамилию, хорошо, конечно по местным представлениям, устроилась. После ссылки ей разрешили жить в Симферополе. И работала она переводчицей. Ее нашел писатель Василий Ардаматский, он как раз трудился над книгой «Возмедие» о Савинкове и его провале. Приехал в Крым в командировку, а кто-то, знавший круг интересов моего доброго знакомого Василия Ивановича, его ошарашил: а вы знаете, в нашем городе живет жена вашего главного персонажа, только фамилию изменила. И они встретились.

Вообще Ардаматскому везло. В Лондоне общался с Локкартом – английским шпионом, работавшим в первые годы советской власти под прикрытием дипломата. Представляете? Это же еще в СССР, когда на такие контакты смотрели строго.

Сидней Рейли: расстрел в Сокольниках

Сиднея Рейли обработал руководитель фиктивного «Треста» Александр Александрович Якушев. Тот – опытнейший разведчик, лис. А бывший статский советник Якушев в этой игре – новичок. Но получил специальное задание: завлечь Рейли в СССР.

Его в ЧК напутствовали Артузов и Стырна: «Александр Александрович, вы понимаете, какое это дело? Все зависит от вас. Предстоит вам большая задача – заманить в СССР Сиднея Рейли. Нельзя не перегнуть, но нельзя и недоработать. Это ас разведки. Мы не говорим вам – добиться любой ценой. Вы сами сумеете сделать так, чтобы все было абсолютно правдоподобно, аргументированно».

А статский советник Якушев так вник и освоил нашу работу, что уже сделался чекистом, думал, как обработать этих людей вместе с Артузовым. Оказался он величайшим артистом. В фильме «Операция “Трест”» я, между прочим, был его научным консультантом, Якушева играет прекрасный артист Горбачев. Так вот, Якушев в актерском мастерстве ему не уступал. Якушев встречался с Кутеповым, был на рандеву у великого князя Николая Николаевича, возглавлявшего всю эмиграцию. У Врангеля был. И всех провел! Лишь один бывший чин из белой контрразведки не выразил ему особого доверия. Врангель тоже отнесся слегка скептически. Остальные – стали после этих личных встреч доверять. Особенно Кутепов. Был он очень в «Тресте» заинтересован. Якушев ему предложил то интереснейшее дело, в которое он хотел поверить. И поверил. Хотя тот самый контрразведчик ему осторожно подсказывал, что «дело подмоченное». Но психология сыграла свое. Кутепов мечтал о возвращении, а тут ему открывают такие перспективы. Отказаться трудно.

Якушеву в той командировке в Выборг повезло. Захарченко – в тяжелом гриппе, с ее мужем тоже что-то такое. Но был представитель белого генерала Кутепова в Выборге Бунаков. И еще до приезда Якушева Бунаков обрабатывал Рейли: надо поехать, увидеть все своими глазами. Тот отказывался. Как раз в эти дни он должен был отправиться в Америку, там дела, уже и билеты на пароход в кармане, вернусь и тогда – к вам. Какое «к нам»: происходило все это осенью, зимой перейти границу даже через хорошо подготовленное и не раз проверенное окно сложно.

И как раз в этот момент прибывает в Выборг Якушев. События развиваются с быстротой молниеносной. 25 сентября устраивается встреча с Рейли. Тот доволен: специально ради него выбрался из Страны Советов руководитель крупной подпольной организации. Не могло не польстить. Обсуждаются вопросы чрезвычайной важности. Рейли щедр на советы, к которым явно прислушиваются. Но Якушев иногда деликатно дает понять: не все из них, действительно профессиональных, применимы на большевистской почве, которая со времен пребывания в России Рейли претерпела изменения. И Якушев приглашает Рейли встретиться на месте с людьми, которые в тяжелейших условиях борются с большевиками. Сидней Рейли честно признается, что очень хотел бы, но надо ехать в Америку.

И тогда Якушев бросает козырь: «Скажите, мистер Рейли, каким временем вы располагаете?» Рейли откровенен: 30 сентября, уже через несколько дней, из французского порта Шербур отчаливает в Америку его корабль. Александр Александрович делает паузу, задумывается, словно что-то вспоминая: «Послушайте, брат знакомого вам господина Бунакова за четыре дня обернулся отсюда, из Выборга, по нашему “окну” в Питер, Москву и обратно. И все в порядке. Вы за четыре дня можете отсюда, из Выборга, по нашему “окну” на границе – сразу в Питер, потом в Москву и обратно. Давайте так: сегодня 25-е, 26-го мы с вами переходим границу, 27-го мы в Петербурге, 28-го – в Москве. 29-го вы уже здесь. Неужели при такой благоприятной ситуации, которую мы можем обеспечить, вы не решитесь использовать момент самому увидеть все, что мы делаем там?»

Надавил Александр Александрович на тонкие струнки в душе опытнейшего разведчика. Подтекст читался: «Ну что, трусишь?» И Рейли сломался: «Согласен. Еду с вами». Тончайшая работа Якушева. Заманили, подурили голову, дали Рейли высказаться, и точка – попался. Вот как искусно разложил игру статский советник.

Рейли арестовали на квартире Опперпута в Москве. До этого поехали на дачу по Казанской дороге в подмосковном Краскове, где до революции жили люди богатые. Дома с тех старых времен сохранились. Одна из дач в Краскове ли, в Малаховке, какая разница, там близко, была полностью оборудована как конспиративка. Встретились с «трестовцами». Были Якушев, Опперпут, наш человек – хозяин дачи К. и еще два – четыре сотрудника. Настоящих контрреволюционеров не приглашали. Все лыком шиты.

Закатили банкет. И несколько расслабившийся «гость» выступил с изложением своей террористической программы. Убеждал, что террор – единственное оставшееся средство борьбы: «Мы должны быть как народовольцы, только в обратную сторону. Те тоже убивали генерал-губернаторов, чтобы привлечь народ, поднять настроение. Довести до кипения. И мы должны так же. Иначе все лопнет. А ударим – и там, в другом месте – в Европе, к нам по-иному станут относиться. Пусть коэффициент безопасности в России приблизится к нулю».

Приехали с дачи в Москву. Ведь Рейли должен был около полуночи уезжать скорым поездом в Питер. Тот полностью спокоен, организации доверял. В лицо его в СССР вряд ли кто знал: не появлялся он у нас с 1918 года. На пути с дачи даже написал кому-то открытку, бросил в почтовый ящик: «Я в Москве. Сидней». И наши ее сразу из ящика – в дело английского шпиона.

Приехали на квартиру на Маросейке, чтобы перед поездом отдохнуть, перекусить. И тут шпиону объявляют: «Вы арестованы». У Рейли оружия никакого нет. Об этом заранее позаботились: «Вдруг, ну на крайний случай, проверка документов или проверка в поезде, а у вас, господин Сидней, револьвер». Как тут было Рейли не поверить так трогательно заботившимся о его безопасности. А все люди в квартире сидят вооруженные. Никуда не денешься.

Рейли после ареста артачился, занял позицию: «О моем аресте станет известно высоким кругам в Англии. Вы со мной шутки не заводите». Он не догадывался, что наши разыграли историю с перестрелкой на границе, чтобы спрятать концы. Показали газету: «Почитайте – вы же убиты. Вот: Сидней Рейли опознан и убит при переходе границы. Вас нет». Тут очень смело повел себя наш пограничник Тойво Вяхи, не раз участвовавший в таких операциях. Когда Рейли шел оттуда, то перетаскивал его на нашу сторону на спине. Хотели мы Рейли показать, что опасно, но вот какие на нас работают люди. Кстати, после того как разыграли всю эту комедию на обратном пути с переходом границы, объявили, что Вяхи тоже «погиб в перестрелке».

Рейли не сразу, но довольно быстро стал вести себя по-иному. Сказал: согласен вам помогать в меру своих возможностей. Но агентом вашим быть не могу – я же английский офицер. Если мое выступление может иметь какой-либо вес, то могу выступить и везде буду говорить в пользу Советской России. Но легально. Мы с вами это обдумаем. Вот такой контекст.

Еще в 1918 году Рейли был у нас приговорен к расстрелу. Но сбежал. И при появлении на территории РСФСР приговор должен был быть приведен в исполнение. На территории он появился, решение – в силе, надо исполнять. Его несколько раз возили на загородные прогулки в Сокольники, в лес. И ликвидировали. Мне известно, кто приводил приговор в исполнение. Был среди них и Григорий Сыроежкин. Рейли выстрела не ждал. Приговора ему не зачитывали, старались не пугать, не тащить куда-нибудь, вроде как-то облагородить. Неожиданно ему выстрелили в спину.

Тело захоронили во дворе ВЧК. Не знаю, где сейчас его останки. Во время «перестройки» там велись гигантские работы, все перестраивали.

Теперь о национальности Рейли. Многие считают, что он одесский еврей. Ничего подобного, если и был, очень возможно, как я полагаю, евреем, то не одесским. Много на сей счет легенд, называют его Розенблюмом. На допросе же показал, что отец – англичанин, мать – русская.

Жена Рейли подняла настоящий хай. В очень резких тонах написала письмо британскому премьер-министру. Обвиняла, что послали в СССР ее мужа, и теперь она требует ответа от британского правительства. Письмо дошло. Но ответили от имени премьера за скромной подписью его секретаря, что никого никуда не посылали, поехал мистер Рейли в чужую страну сам, добровольно, и потому никакой помощи оказать его семье возможности не имеют.

Ленин был смущен, а Дзержинский целовал даме руку

Еще раз: не был я помощником Дзержинского. Но видел его на партийных собраниях и много раз встречался с ним при входе или выходе, потому что входили через одно крыльцо. Встречал его в лифте: он – на третий этаж, я – на пятый. Вел себя Феликс Эдмундович скромно. Я приветствовал, он всегда отвечал, глядя в глаза.

Был однажды такой случай. Я поднимался на свой пятый, и из лифта на третьем этаже, где находился его кабинет, как раз вышла ехавшая со мной очень почтенная дама. Несовременная, по виду – из-за границы. А он как раз вышел встречать ее у лифта. И Дзержинский сгибается, берет ее руку, чуть приподнимает и целует. Сопровождает гостью по коридору. Была это представительница польского Красного Креста мадам Симпаловская, которая при Пилсудском помогала опекать арестованных в Варшаве коммунистов. А у нас была Пешкова Екатерина Павловна. Она курировала, заботилась о сидящих в Советской России арестованных поляках. И полячка имела официальное удостоверение, дававшее право в любое время посещать тюрьмы, оказывать соотечественникам материальную помощь под нашим контролем. Такой вот существовал обмен. И Дзержинский с ней общался: она же таким образом помогает и сидящим в Польше нашим.

Многие считают, будто Дзержинский был железным, неулыбчивым, ершистым – не подступись. А он иногда так хорошо улыбался. И над собой подтрунивал. Когда удалось заманить Шульгина в СССР и белоэмигрант написал свою книгу, то Феликс Эдмундович смеялся: он, председатель ВЧК, должен редактировать книгу белогвардейца и депутата Госдумы, который рассказывает, как он нелегально побывал в СССР, обведя чекистов вокруг пальца. Хохотал над тем, как это все удалось. Шульгин поверил во все, что мы ему рассказывали и показывали.

А в одну из годовщин ВЧК группа товарищей и друзей Дзержинского устроила вечеринку в честь нашего юбилея. С течением времени беседа приобрела несколько общий и менее организованный характер. Кажется, заместителю председателя ВЦИКа Варлааму Аванесову пришла в голову коварная мысль предложить Феликсу Эдмундовичу произнести спич на тему для него особенно неожиданную – о любви к женщине. На одно мгновение Феликс Эдмундович как-то сконфуженно улыбнулся, попытался уклониться. Да и все мы никак не представляли Дзержинского, декларирующего на такой лирический предмет. Но колебание его было недолгим. Он встал и произнес совершенно исключительную по теплоте, искренности и жизнерадостности речь о женщине-товарище, друге, жене, которая в революционной борьбе идет в ногу с нами, мужчинами, которая зажигает.

Ездил к сыну и жене в Швейцарию. Супруга работала в постпредстве СССР в Берне. О поездке к жене Софье и сынишке Яну знал и, думаю, организовывал ее Свердлов Яков Михайлович, был он тогда председателем ВЦИКа и отправил вместе с Дзержинским своего зама Аванесова. Конечно, были официальные паспорта и все прочее. Свердлов напутствовал: «Феликс Эдмундович, только держитесь. Я буду болеть, что вы там находитесь. Мне будет очень тяжело. Желаю вам успеха». И все прошло нормально.

Вскоре вывезли семью в Москву.

Потом сын Ян Феликсович работал в ЦК партии. Умер в 1960-м скоропостижно, как и отец. В 49 лет остановилось сердце.

Я и Ленина видел. Выступал он на Первом Всероссийском съезде по внешкольному образованию. Этот съезд организовывала Крупская, а фактически – мой отец, который был помощником и консультантом Надежды Константиновны по внешкольным делам. Он работал по ликвидации неграмотности в России. И отец мне накануне сказал: «Пойдем, Борис, со мной. Будет выступать Владимир Ильич». Я пошел в Дом союзов, занял место в пятом или шестом ряду, ждал. Там многие собрания проходили. Двери в фойе, которое идет параллельно залу, были открыты. Чтобы зайти в зал, надо подняться по лестнице и пройти дальше по фойе, миновать двери на входе в общий зал – и вход на сцену, в президиум, через небольшую комнату. И я видел, как люди поднимались в президиум.

Сначала выступал Луначарский. Оратор он был замечательный. Мы его слушали разинув рты. Вдруг раздаются хлопки, которые из речи наркома просвещения никак не вытекали. Оказывается, люди в зале увидели через открытые двери, что пришел Ленин. Начали вставать и аплодировать. Луначарский вытаращил глаза, спросил: «В чем дело?» Ему из президиума: «Анатолий Васильевич, Ильич приехал». Луначарский оборачивается, и с той стороны входит Владимир Ильич Ленин с картузом в руке и поднимается на сцену. А я сижу в пятом ряду и вижу Ленина, который не понимает, кому аплодисменты – Луначарскому или ему. И он садится не в президиум, а на ступеньки. Луначарский все понял, быстро к Ленину навстречу, помог встать, посадил его в президиум. А у Ленина такое выражение, что он сорвал выступление Луначарского. И тут суета, овации, все встают, и Ленин с речью, которая всем известна, она во всех собраниях сочинений. И я в тот же день об этом написал, в ЧК это вывесили, чекисты о выступлении узнали.

Ленин говорил хорошо. Не так, как Луначарский, который выступал красочно. А у Ленина – просто, из души. Какие там бумажки. Луначарский тоже без всяких бумажек.

Шаламова не выдавал

Больной для меня вопрос. Писатель Варлам Шаламов был уверен, даже писал, что я «выдал его чекистам». Но как можно! Моя сестра была за ним замужем. И в те времена, если что случалось с близкими или даже дальними родственниками, страдали все. Что ж я, хотел, чтоб арестовали сестру? Когда взяли Шаламова, и мою любимую сестру сразу посадили, выслали в Чарджоу, где она, бедная, мучилась до 1946 года. А меня вскоре после ареста шурина исключили из партии и выставили из ЧК. Ну подумайте, неужели мог я сам сломать жизнь себе и родственникам? Единственная правда, что особой привязанности у нас с Шаламовым никогда не было и быть не могло.

Страшная мясорубка, ужасные годы

Сталин не доверял своим. Еще во второй половине 1920-х считал, что много чекистов уходило на Запад. Неправда. Не много. Ничуть не больше, чем в последующие годы.

Я работал в то время, когда условия были другие, не как при Ежове. А при этом – страшная мясорубка, ужасные годы. До этого – нужная всем, нормальная работа. Для чего все мы это делали? Боролись за выживание страны. Да, открывали дела. Но не выколачивали показания какими-то физическими способами воздействия, чтобы услышать потом только то, что приказано от них услышать.

А потом – ежовщина. Но первым начал все это Ягода. Выдвинули его на пост генерального комиссара государственной безопасности. И против него выступили с протестом настоящие чекисты – Ольский, Мессинг…

Ягода через Кагановича передал, что надо об этом обязательно доложить Сталину. Мол, завелись здесь гнильцо, интеллигентщина, которые не понимают, что такое классовая борьба. А классовая борьба – это когда из вас выколачивают, что вы шпион польский, немецкий да еще и французский. Теоретики доказывали: курс верен, ведь по мере укрепления социализма растет и классовая борьба.

Должен я вам сказать: классовая борьба действительно ожесточалась: решался крестьянский вопрос. Как быть с крестьянами? Город уже социалистический, а деревня – еще индивидуальная, плюс укреплялись нэпманы: торгуют, наживаются. Как быть? 1929 год – «великий перелом», создавали колхозы. Десять процентов крестьян – зажиточные. Их записали в кулаки. В деревне – разлом, противоречия: эти – за колхоз, те – против. И каждый середняк хотел сделаться богаче, по принятой тогда формуле – стать кулаком. Захотел? Получай.

Пошли жесточайшие чистки. Я очень волновался за Артузова. В то время я уже был совершенно оторван от органов: уволен и исключен. Последняя моя должность – помощник начальника Второго отдела Разведывательного управления. Это – армия. Оттуда меня выгнали за связь с врагами народа. Ушел на гражданскую службу в автомобильное хозяйство, попал в шоферы. С ЧК – полный разрыв. Видел Артура Христиановича в последний раз, когда он уже был уволен из Разведупра и работал в архиве, занимаясь историей ВЧК. Сидел в крошечной комнатушке, бодрился, убеждая меня и себя, что лучше его эту историю никто не напишет, и страшно переживал. Понимал, что его ждет, хотя на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, после которого ежовщина уж совсем разгулялась, его имени не упоминалось, обошли. И он однажды на выступлении выдавил: «Ко мне слишком мягко отнеслись».

Липовые ежовские дела опрокидывали всю работу Артузова. Был Артур Христианович им оболган. Ежов криком исходил: все ваши дела, все ваши «Тресты» и прочие легендированные организации – это все пристанища настоящих шпионов, и вы пользовались ими как прикрытием, чтобы заниматься шпионажем.

А о том, что Артузов арестован и расстрелян, я узнал от его первой жены – Лидии Дмитриевны. 21 августа 1937 года приговорили к расстрелу и тут же привели то, что называлось приговором, в исполнение.

Часто задумывался, особенно раньше. Почему меня, дружившего с таким количеством врагов народа, Ежов и компания оставили в живых, не тронули?

Могу ответить только так: уничтожали таких, как Артузов, а не какого-то Бориса Игнатьевича Гудзя.

Снова вернулся в ту жуткую эпоху, когда недавно, уже в этом, XXI веке, открылись архивы, и я нашел дело моего товарища по заграничной работе в Японии Ивана Ивановича Шебеко. Когда я приехал в Токио, резидентом был он. Его должны были отозвать. Но Ивана Ивановича, с его согласия, сделали моим помощником. Потом меня отозвали, и он опять стал резидентом.

В 1939 году, уже при Берии, вызывают его в Москву и выколачивают из него шпиона. И спрашивают: а тот, что был до вас, – тоже шпион? Да, и он шпион. Шебеко расстрелян, а меня даже в ОГПУ не вызывали, хотя из органов был уволен. Но могли же меня найти, я ж не иголка. Жил в Москве и не под чужой фамилией.

Иногда я рассматриваю фотографии, на которых товарищи по работе. Этот остался жив. Этот покончил жизнь самоубийством. Этого расстреляли. И этого тоже. Это такой же, как Тойво Вяхи, якобы помогал диверсантам переходить к нам через «окна», только работал на западной границе, – Крикман. Он остался жив. Это резидент в Берлине – расстреляли. Этот – не знаю. Этот – тоже не знаю. А это – я и еще трое ребят. Один, справа, – брат Карина (известного руководителя разведки, которого расстреляли. – Н. Д.). Тоже работал в КРО. Расстреляли. Вот вам картина – страшная. Очень страшная.

Как прожить долго

Совет этот записан на 102-м году жизни Гудзя.

– Не пил, не курил. Привык пить чай. А если уж кофе, то только слабый и до пятидесяти лет: болит сердце – не болит, все равно уже вредно. Лучше пить только слабый. В 1920-е годы пить кофе у нас, в чекистской среде, считалось признаком разложения.

Один раз, где-нибудь в 1925-м или 1926-м, опьянел и с тех пор – только по рюмке красного на Новый год и 20 декабря на День чекиста. Режим простой: овсяная каша, геркулес. Всегда предпочитаю быть на ногах. Катался на велосипеде до 80, водил машину до 90. Мне за 100, но хожу на лыжах, летом много гуляю. Нельзя попусту раздражаться и по собственной воле разрушать собственные же нервы.

(От автора. Приведу лишь наиболее известные имена разведчиков, до 100 лет доживших и от нас ушедших:

Борис Игнатьевич Гудзь – 104 года.

Герой России Алексей Николаевич Ботян, нелегал – 102 года.

Михаил Исаакович Мукасей, нелегал – 101 год.

Иван Георгиевич Старинов – 100 лет.)