Софья Николаевна Беловодова

Какой же нравственный хлороформ довел ее до такого бесчувствия, что довело ее до такого эгоизма? Человек создан для жизни общественной; он не имеет права отчуждаться от общества, да и подобное отчуждение бывает гибельно для него самого. Софья Николаевна совершенно независима, богата, а потому отчуждение от общественных интересов не имело для нее видимых последствий; но как пусто все ее существование – не скажу: жизнь – с каким горьким упреком, с каким презрением смотрят на нее люди живые, трудящиеся! Они идут, бегут мимо нее, вперед, вперед, а она чужда этому движению, ей никогда не приходило в голову узнать, из-за чего бьются, хлопочут остальные люди, она инстинктивно боялась узнать это. Люди бегут, и иной с сожалением посмотрит на сидящую, иной с упреком, иной с досадой и презрением и никто не остановится, чтобы разглядеть ее. Только Райского заняла ее личность, и то только как предмет для его деятельности, как труп занимает врача, преданного своей науке. Что же довело Софью Николаевну до такого ужасного положения? – Воспитание.

Софья Николаевна Беловодова, урожденная Пахотина, воспитывалась в доме. Отец ее, добрый старик, был человек пустой и чрезвычайно слабый, жена держала его, как говорится, в ежовых рукавицах. Воспитанием маленькой Сони занималась исключительно мать, – конечно, не непосредственно: она была слишком comme il faut, чтобы снизойти до степени гувернантки, хотя бы и собственной дочери. Она наблюдала за ее воспитанием, давала ему направление, назначала систему воспитания… Маленькая Соня подняла раз на улице мяч, который уронил на улице какой-то незнакомый мальчик, и получила за этот, весьма естественный для девочки ее лет, поступок строгий выговор, кроме того, что ее долго не пускали гулять. В другой раз она, уже почти взрослая, спросила о здоровье своего учителя, к которому чувствовала неопределенное, безотчетное влечение, которого почти любила, и за это опять получила весьма строгий выговор: «Как можно, – говорила ей мать, – спрашивать о здоровье бог знает кого, заговаривать с каким-нибудь учителем…» Наконец чувство ее попросилось один раз наружу еще сильнее. Она осмелилась, при многочисленном обществе, при кузине Нелюбовой и других протянуть тому же учителю руку, потому только, что он с восторгом слушал, как она играла, с любовью смотрел на нее, между тем как остальное общество только аплодировало и поздравляло. Сердце ее заговорило; но зато что же она вытерпела за этот порыв! Мать довела ее до обморока своими упреками. При этом мать обращала особенное внимание на то, что, может быть, il а у du sentiment l'agrave; dedans^[1] и что это видела кузина Нелюбова и пересказала все Мятиловым. Она взяла с нее, наконец, слово презирать Ельнина. Так звали учителя. «Кто вы?» – спрашивала ее мать. «Ваша дочь». – «Дочь Пахотиной? Не узнаю!» Это слово служит ключом к системе воспитания Софьи Николаевны. Мать хотела, чтобы она была достойна носить имя Пахотиной. Когда у нее просилось наружу чувство хорошее или дурное, ей говорили: спрячь его, спрячь это чувство – ты Пахотина, а Пахотина не должна услуживать всякому мальчишке, протягивать руку всякому учителю. Когда она дурно держалась, ей говорили pas de grimaces^[2], и тут так и слышалось: «Пахотина должна вести себя comme il faut». Одним словом, все воспитание ее было основано на чем-то абстрактном, отвлеченном, где только и выдавалось, что Пахотины, на изуродованном желании сохранить в чистоте фамилию Пахотиных. Сначала, когда чувства ее были еще не испорчены, не вырваны с корнем, ей, разумеется, это казалось дико. Отчего же Пахотина не может ни прыгать, когда ей хочется, ни смеяться, когда ей смешно, ни плакать, когда ей грустно? Чем Пахотина хуже других, что ей нельзя делать того, что ей хочется? И она смело протягивала в глазах света руку учителю. Но потом она мало-помалу сжилась, как-то слилась с этой гнилой мертвящей пахотинщиной, стала истой Пахотиной.