Карты четырех царств. Серия «Срединное царство». Книга вторая

Впервые за неисчислимое время жизни вервр не нашел годных угроз. Наказание подлеца Ула стало делом, требующим холодного и неспешного обсуждения с самим собою. Пока же вервр был слишком занят: бежал во весь дух, греясь и выгоняя из тела ярость, подобную гною, остро-болезненную. Вервр мчался, и ненависть тянулась за ним черными крыльями – каменными, не дающими ни полёта, ни широкого взгляда на мир…

Рычание и шипение оборвались в единый миг. Вервр расслышал отчаянно бьющийся бубенчик, споткнулся и замер.

Ан подставил лицо дождю пополам со снегом. Принюхался. Чтобы наказать врага, надо прежде стерпеть данную им казнь. Только затем будет возможно огласить свою, ответную. Чтобы дотянуть до казни Клога, надо сберечь жизнь никчёмному детёнышу атлов. А для этого прямо теперь требуются – вот же мелочи досадные – коза и дрова. Так почему добытую с таким трудом козу сейчас, посреди ночи, волокут на верёвке обратно в село? Почему на пороге покосившейся избы бессильно всхлипывает старуха?

Вервр резво развернулся и в несколько прыжков очутился возле козы. По ушам ударил знакомый визг служанки – «болотник!»…

– Аш-ш пш-шла прочь, – прошипел вервр, выдрал верёвку из рук девки.

Коза от происходящего взбодрилась – и попыталась насадить ближнего двуногого на рога. Вервр, конечно, уклонился, но обозлился пуще прежнего. Взвалил брыкающуюся собственность на плечо и поволок домой.

– А-аа! – проверещала девка и шлепнулась в грязь. Довольно долго оставалась там, неподвижная, без сил. События ночи исчерпали её способность испытывать страх. Поэтому девка не смолчала и, отдышавшись, заорала визгливо-требовательно: – Эй! Хозяин сказывал: утоп охальник, возверни козу. Эй! Ты почему не утоп? Эй! Э-эй…

– Потому что болотник! – не оборачиваясь, прорычал вервр. Добежал до лачуги, сгрузил козу и поклонился старухе. – Годная коза? Годная?

– Годная, – подавленно согласилась та, но хотя бы прекратила плакать. – Живуч ты, мил человек. В самое время вернулся… а я только села доить-то, тут и началося… сгинул, говорят. Вор, говорят… Всяко говорят.

– Людишки, – поморщился вервр. Сунулся в сени, сбросил промокшую куртку, на ощупь отыскал дерюгу и замотался в сухое. – Дрова привезли?

– Какое там, – отмахнулась старуха и, щекоча козу под горлом, уговорила добровольно войти в сени. – Ежели ту соплюху послушать, выходит, в постоялом дворе слух гуляет: на тебе вина за учинённый в селе разбой, ты и есть всей шайке тайный заводила.

– Я и есть, – повторил с разгона вервр. Тяжело вздохнул, вдруг ощущая, как остывает гнев, накопленный за ночь, как он булыжником виснет на шее, гнёт к земле. – Я и есть… что за гадкая ночь.

– Умаялся ты. Иди, я сей же миг подою, молочко будет тёпленькое.

Рука старухи, дрожащая, совсем слабая, коснулась щеки и скользнула по шее на плечо, на бок. Вервр дёрнулся, отодвинулся и быстро юркнул из сеней в избу.

Младенец и старик рядышком спали на печи. Девочка дышала тихо, почти что в обычном для людей ритме. Сердце билось слабо, но уверенно. Вервр сполз по печной стенке, откинулся на неё, ощущая под лопатками стыки камней, замазанные глиной, сплошь пропитанные долгим теплом, хранимым в печной душе.

– Я и есть тайный заводила, – ещё раз повторил Ан, но хуже не стало. От печи спине доставалось много тепла, и горечь сказанного растворялась в нем, не смерзалась комками льда за грудиной. – Не сожалею. Мир весь из грязи слеплен.

– Гу, – сонно, едва слышно, выдохнула девочка.

– Сволочи атлы, – без прежней ярости усмехнулся вервр. – Говорить ещё не умеет, от смерти в полушаге, а туда же, спорит. Эй, ты! В любом мире нет пользы учить первым словом глупое «гу». Надо скалиться и рычать, чтобы выжить. Не я такой, мир такой.

– Гу, – тише засопела девочка.

Вервр перекатился на колени, привстал, провёл кончиками пальцев над личиком ребёнка, не касаясь кожи. Убедился: ссохшееся, бессильное создание улыбается, не приняв совет и не пробуя учиться оскалу.

– Бестолочь, – вервр снова сел спиной к печи. Зевнул. – Ну, я им устрою поутру праздник красного петуха. Или дрова мои, или они – пепел. Вот и будет пьяному борову «гу» на всю окру-гу!

Ан облизнулся в предвкушении ярких впечатлений – и заснул мгновенно, не дождавшись тёплого молока.

Утром старухе едва удалось открыть дверь: вплотную к ней перед избой была свалена изрядная гора дров. Не ахти каких, уж всяко не дуб и не берёза, не ровные поленья – так, бросовые отходы. Но разве и на такие кто-то рассчитывал? А когда старуха, получив от слепого несколько монет, отправилась за тканью для детских распашонок, она узнала свежайшую сплетню: хозяину постоялого двора под утро приснился ужасающий пожар. Вроде бы во сне огонь занялся от искры из-под подковы жуткого, бесовского мухортого коня.

Сон был до того страшен и похож на явь, что поутру недостоверно трезвый скряга раздал все долги и, обливаясь слезами испуганного раскаяния, сгоряча замирился с соседями, коих норовил сжить со свету пятый год подряд. Был спешно перенесён на прежнее место забор, и даже за урожай с захваченного огорода возмещено серебром. Чудеса…

Столичные истории. Гости

Полуночный стук в ворота сам по себе не удивил дозорных в «Алом льве». К хэшу Лофру приходят разные люди, и многие таковы, что днём их на улице не увидишь. Одни в каретах сидят, за закрытыми шторами, а другие эти самые кареты стерегут по кустам, – так шутят младшие ученики. Но у языкастых недоумков мало надежд вырасти в старших учеников, куда более молчаливых и осведомлённых.

Ночами при воротах дежурят старшие. Им сумеречные гости понятны уже по манере стука… Но только не в этот раз. То ли царапнули, то ли мазнули костяшками пальцев – робко, с сомнением.

– Назовите себя и своё дело, – хмурясь и продолжая строить догадки о госте за воротами, потребовал безродный Омаса, в шутку именуемый теми самыми языкастыми новичками «сын хэша» за впечатляющие рост и вес. Он и правда ниже Лофра всего-то на ноготь. По ширине плеч и вовсе равен, только болезненно-вспухшего брюха у Омасы нет.

– Да откуда бы вам знать меня, мил человек, – смущённо извинился из-за ворот слабый женский голос. – А дело моё вот, всё на бумаге. Сказано передать в целости, прямо в руки хэшу Лофру, а уж он по доброте своей и решит, что к чему.

Омаса сразу разобрал деревенский выговор, ведь у него у самого был похожий лет пять назад, когда довелось стоять по другую сторону ворот и стучать, не веря, что откроют и выслушают. Ладонь Омасы протёрла затылок, не склонный потеть и зудеть от сомнений. Толстые пальцы вцепились в короткие, курчавые волосы, похожие густотой и свалянностью на медвежий мех.

– А разбудим-ка хэша, – вымолвил Омаса, сразу выбрав решение, какого от него не ждал никто из стоящих рядом. Могучая ладонь отяготила плечо соседа. – Ступай.

– Я? – пискнул, проседая под рукой, младший.

Переспрашивать, получив приказ, тем более в дозоре, тем более ночью – совсем уж плохо. Так что, пока Омаса разворачивался всем телом, сопя от недоумения, младший вывернулся из-под руки и помчался, как лист, влекомый ураганом всё далее от каменного утёса…

Омаса замер, именно как каменный. Он более не шелохнулся, покуда доски скрипом не обозначили пробуждение хэша, и сам Лофр не возник на крыльце, зевая и лениво похлопывая пухлой рукой по ненавистному своему, не желающему худеть, брюху.

Хэш облокотился на перила. Он молчал и ждал.

– Дело к вам. Как видно, особенное, – сообщил Омаса и без усилия подвинул в проушинах запорный брус, который большинство здесь полагало бревном.

– Видно ему, – оживился хэш, щурясь то ли в насмешке, то ли со сна. – Ночь глаз коли, а дубине видно. Умных учу-учу хоть днём всматриваться, а дубине – через дубовую воротину видно.

Продолжая ворчать под нос и часто повторяя про дубину, хэш спустился с крыльца и побрёл к воротам. Дозор притих. Все знали: когда Лофр вот так переваливается и смаргивает, ему изрядно плохо. И такого его поднять с постели, вынудить всунуть опухшие ноги в тапки – уже беда… а вдруг еще и нет ей причины?

Омаса играючи двинул створку ворот, отступил на шаг и поклонился гостям, еще толком не видя их.

Скрипнули колеса, застучали копыта – женщина, вежливо поклонившись в ответ, ввела под уздцы лошадь, впряжённую в лёгкую двуколку. Лофр споткнулся, хмыкнул… и прибавил шаг.

– Червяк, ты выполз из норы? Сам или опять погнали? По твоей бледной роже моей лучшей дубине и без слов рисуется жалостливый ответ. Но я-то знаю: ты от рождения сизый поганец, всегда по уши в… гм. Не важно, а вот как при тебе смогла завестись женщина? – Глаза Лофра блеснули ярче. – Живая, а не пером к бумаге пришпиленная. Вылезай, немочь. Помрёшь после, а покуда представь меня.

В двуколке завозились, распихивая ворох шерстяных покрывал и бормоча невнятно, толком не проснувшись. Женщина не обернулась к спутнику, она, чуть наклоня голову, пристально изучала Лофра, вслушивалась в его сиплое дыхание, считала шаги и, кажется, норовила на слух – взвесить…

– Вам лежать надобно, добрый хэш, – неожиданно строго велела гостья, подалась вперёд, взяла Лофра под локоть и принялась разворачивать к парадному крыльцу. – Испарина… так оно понятно было сразу, что испарина. Верно сын говорил, не лечат в столице этой, а только калечат. Ещё говорил, нрав у вас непростой, и лекарей вы гоняете, почём зря. В боку с утра колет или под вечер началось? Здесь или пониже и, может, немеет ещё тут и тут?

– Вот всё это, но со вчерашнего утра, если не учитывать крайние лет десять… А с лекарями… да, всякое случается.

К полнейшему изумлению дозора, хэш не сопротивлялся и брёл к крыльцу. Все указания, какие он дал – это короткий жест руки: мол, сами тут с прочим разбирайтесь, не дети. Хэш щурился, пристально, почти невежливо рассматривая гостью и без зазрения совести наваливаясь на её плечо – чтобы вела и слушала жалобы… А разве прежде хэш имел привычку перечислять свои болячки? Вслух! И даже громко, со вздохами…

– Так вы зовите меня Лофр, а не хэш. Как опыт подсказывает, хэшей лечат вовсе уж плохо. Их и за золото, и за страх, и за уважение – один край, только и делают, что калечат… Но в Тосэне другой обычай, там лечат с душой. Вон червяк Монз бодро ползает. Одно мне странно: двуколка под весом книг не хрустит.

– Он все роздал, без жалости, – сникла женщина. – Я Ула, вы моего сына, пожалуй, помните?

– Вы и есть та лучшая в мире травница. Ага, – Лофр замер, похлопывая себя по брюху. – Ага! Повезло мне. Вот только знать бы, какой такой ценой… и где сам Ул?

– Не ведаю, – всплеснула руками Ула. – Монз указал: спешно ехать сюда и лишнего не думать, а если сделается ему вовсе худо, показать письмо. Спорить было невозможно, видно ведь: он безвозвратно из дома подался.

– Худо… Червь резвее моего ползает, – Лофр отстранился, обернулся и завистливо глянул на гостя, переминающегося у двуколки. – Мне его не жаль, мне себя жаль. А ваш Ул та еще заноза, не пропадёт. Ловкий – аж не глядя выпороть охота.

– Он хороший мальчик, – смутилась Ула. Вновь поддела хэша под локоть и повела далее, по ступенькам в дом. – Тяжело на вдохе или же на выдохе донимает главная боль? Тут или левее? А вот стукну легонько, отдаёт куда?

Лофр, пропавший было в коридоре, снова выглянул в полуприкрытую дверь, тараня её брюхом. Нахмурился, наблюдая обычную, деловую суету. Коня уже распрягли и ведут прочь, тюки и короба отвязывают с задней площадки двуколки, снимают и бережно несут в дом. Прибывшего в двуколке гостя поддерживает под локоть сам Омаса, и весь, дубина здоровенная, исполнен чисто деревенской почтительности.

– Эй, короб с травами, сюда, – позвал хэш и пронаблюдал, как короб о двух ногах – лёгкий, но объёмный, человека и не видать за ним – помчался во весь дух к крыльцу. Хэш высунулся из двери по пояс и взревел: – Кухня! Самих изжарю, если гости ужина сей миг не получат.

Подворье «Алого Льва» затаилось, благоговея, пока хозяйский бас катился и дробился, вызывая эхо… Так и узнали, что гости к хэшу прибыли особенные, а Омаса – вот же дубина с чутьём, по роже и не заподозрить! – опять не сплоховал.

Утром новости подтвердились, даже с избытком. Ни свет ни заря во дворе проявился стук. Заныли, завизжали пилы. А, когда пришло время выходить для утренних занятий, всякий споткнулся, с недоумением обнаружив новое: беседку, низкий стол внутри, подушки по всему полу, на южный манер. Посреди беседки – бодрого Лофра, отоспавшегося впервые с незапамятных времён! В уголке самовар. А при нем гостью, сосредоточенно перебирающую травы перед длинным рядом разноразмерных чайничков.

– Сколько у вас детишек, – по-деревенски простовато улыбнулась гостья.

Странно, но усмехаться в ответ на такую наивность мало у кого из «детишек» получилось. Голос у гостьи был тёплый, спокойный, и смотрела она как-то… хорошо. Даже Лофр при ней выглядел непривычно мирным.

– Лентяи, – тыча пальцем в тех, кто заслужил такую оценку, сообщил Лофр и продолжил: – Олухи крайние, бездари с гонором, людоеды начинающие, мелкое зверье, дубины, лисы ядовитые. Тут всякой твари не сложно подобрать пару. Вот только где детишки? Переростки недорослые.

– И так вас ценят, глянуть радостно, – не меняя тона, продолжила гостья. Проверила уже заваренные травы и наполнила маленькую чашку. – Мой Ул был здесь под хорошим присмотром.

– В синяках ещё до зари, – кивнул Лофр, выпил отвар и поморщился.

– Мальчишка, – отмахнулась Ула. – Он шебутной, рубахи так и горят, до первой стирки иной раз не донашивает… Теперь вот такой отвар, он горьковат, но надо медленно пить, мелкими глоточками.

Лофр послушно выпил. Прокашлялся и тяжёлым взглядом обвёл двор.

– Детишки, – в голосе звучала угроза, – кто вякнет за воротами, что травница хороша, тот вякнет крайний раз в жизни, ага? Мне тут толпа болезных не требуется. В ваших интересах быть умными и лечить синяки и вывихи без очереди.

Ула подсунула под большую руку ещё одну чашку с отваром. Лофр выпил, посидел, прикрыв глаза и вслушиваясь в себя. Кивнул.

– Омаса! А постой-ка при двери. Сквозняки, – Лофр неопределённо повёл ладонью, намекая на излишне развитый слух некоторых ловкачей.

Сам хэш без спешки поднялся, постоял, глубоко дыша и жмурясь. Глянул на доверенного слугу, кивнул – и тот убежал исполнять оговорённое заранее: звать ещё одного человека. Гостья засуетилась, расставляя заполненные кипятком чайники на большом подносе. Сунулась было нести его, тяжеленный… но Омаса снова оказался расторопен, опередил даже безмолвный приказ хэша. Подхватил поднос, плавно поднял и умостил на раскрытой ладони. Неловко, сопя и понуря голову, протянул руку гостье, помогая сойти по ступеням: вдруг ноги затекли, пока сидела?

От главного крыльца прошаркал, опираясь на руку доверенного слуги, второй гость. Младшие ученики примчались с кухни, нагруженные выпечкой и изюмом – на заед к большому разговору. Затем все, кроме хэша и гостей, покинули зал для бесед. Омаса пристроился подпирать дверной косяк, готовый от такой поддержки окосеть…

Так в «Алом Льве» узнали ещё одну важную новость: гости хоть и выглядят простоватыми, а знают нечто, ценное для сквозняков. Конечно, тайны сейчас слышит Омаса, ему внятно всё до последнего словечка, ведь давно уже проверено: слух у этого медведя – летучим мышам на зависть! Но проще уловить и допросить сквозняки, чем добиться хоть намёка от упрямца. Хуже был только прежний любимчик Лофра, Дорн хэш Боув – беловолосый красноглазый отпрыск покойного канцлера. Тот был – зверь с графским титулом и волчьей злостью… Омаса проще: он безроден и благодушен. Он не обижается, кажется, ни на кого и никогда. А красноглазый граф вскипал до начала разговора и умел извести любого, совершенного любого – словами, молчанием, дракой или отказом от неё. Кажется, и самого хэша он раздражал…

– Монз, верно я вспомнил вчера? – Лофр начал с прямого вопроса, пока во дворе учились убивать и уклоняться, не отвлекаясь на любопытство.

– Я-то решила, вы в дружбе, и давно, – удивилась Ула.

– Пересекались. Впервые в портовом городе, лет тому… – нахмурился Лофр и махнул рукой. – Он отзывался на другое имя, вроде бы Ан… и что-то там дальше, длинно и южно. Я весил вдвое меньше, вот как это было давно, лапушка Ула. После я слышал о нем много раз от многих людей. Нобы с ярким даром заметны. Упрямые дурни с ослепительным даром – они бельмо на глазу, так заметны, что застят. Я заказывал списки книг, когда успевал застать его там, где обещали. Знаю доподлинно, был он связан с чем-то тонким, и дело велось с покойным вторым канцлером. Как бы то дело и не укоротило жизнь старшему Боуву, заодно сделав младшего сиротой и зверенышем.

– Лапушка, – передразнил Монз скрипуче, но без раздражения. – Берегись, по молодости он был облеплен женщинами, как мёд – мухами.

– Ага, из вежливости заменил навоз на мёд?

– Я – гость, – вздохнул Монз и покосился на Омасу, тот как раз оглядел двор и заодно, искоса, лица собравшихся, чтобы снова отвернуться и замереть. – Он…

– Чтоб пустить сплетню, не надо иметь хороший слух, чтоб промолчать, не надо быть немым, – хэш повёл бровью, принял очередную чашку с отваром и безропотно опустошил. – Лапушка, а вот бы мне избавиться от гадости, какая плавает перед взглядом? Будто мир зачервивел.

– Пройдёт, но нескоро, – тихо пообещала Ула.

– В том же порту и в тот же день я первый раз встретил глаза в глаза багряного беса, – продолжил Монз. – У меня ещё не было в руках целикового листа последней, может статься, из легендарных книг городов, на которые Рэкст вёл охоту. Не ведаю, укоротило ли жизнь канцлера это дело, жаль, если так… Бес весьма примечателен. Жутчайший, я долго просыпался, и грезилось мне зелёное и рыжее пламя его взгляда, испепеляющее душу… Он получал удовольствие, играя и запугивая. Но ведь отпустил меня! Не вынудил стать частью свиты в роли раба. Не засунул в самую гнилую из портовых темниц.

– Душа человек, – хмыкнул хэш.

– О, он исключительно нечеловек, – живо возразил Монз. – Люди уничтожают просто так. Он – только по приказу или из здравого смысла. Его поверенные много раз находили меня и давали заказы. Выгодные, без обременений. Это в нем тоже нечеловеческое: никого не забывает. Став его добычей раз, остаёшься добычей до последнего своего дня. Сам он тоже навещал меня, и каждый раз общаться был жутко. Жутко, но интересно.

– Сейчас багряный вне столицы, – покривился Лофр, желая продвинуть разговор. – И я не допускаю лишних упоминаний о нем здесь, причин тому много.

– В день свадьбы друзей Ула меня вызвали к реке, – кивнул Монз. – Он лично сделал мне весьма спорное предложение. Я обдумал, счёл не лишённым смысла, пусть чуждого для людей. Мы заключили сделку. Я получил одно важное обещание. Он – запись, исполненную моей кровью.

– Ага, – выдохнул Лофр, подаваясь вперёд. – То-то гниль Могуро из столицы будто выдавило. Дело рисуется крупноватое. Не ожидал… как тебя угораздило встрять, червь?

– Я знаком со слухами о привычке беса покупать души, – поморщился Монз. – Нет, всё и проще, и сложнее. Я оплатил в его бессмертии короткий отрезок свободы. Цена – остаток моей жизни. Оказывается, люди четвёртого царства, как он называет нас, весьма платёжеспособны.

– Остаток… жизни? – побледнела Ула, вскидывая ладони к горлу, чтобы сразу же бестолково, бессильно уронить их на стол.

– За каждый день его свободы сколько-то дней или лет моей старости, – кивнул Монз. – В довесок он навсегда избавил меня от боли, суставной и костной. Превосходная сделка. Я расщедрился и ответно подарил ему своё настоящее имя. Теперь придётся вымарать дарёное имя с первой страницы моей книги без переплёта. Вместо Ан Тэмон Зан укажу – Монз… Значит, сменил я родину, всерьёз сменил, коль умру с именем этого берега моря.

– В чем его интерес? – резко уточнил Лофр.

– Он раб и получил от своего хозяина прямой приказ убить Ула, это связано с полной кровью и непонятным мне наследством древних, – выбирая слова, сообщил Монз. – Бес желал иметь время, чтобы совершить с Улом сделку на правах существа, свободного от рабского ошейника. Он не скрывал угрозы для Ула. Но… я верю в мальчика. Кроме того, я показал Улу последний, наверное, во всем мире лист книги городов. Бес числит Ула наследником древних, и вряд ли ошибается. Ещё полагает, что легко заключит сделку на своих условиях. Он умеет морочить головы, а Ул – ребёнок. Я же рассудил: убить можно и чужими руками, и издали. Пусть Ул увидит врага глаза в глаза. Пусть всё, что произойдёт, зависит от него, а не от посторонних… игроков.

– Много ли в тебе жизни осталось, гадёныш раздумчивый? – поморщился Лофр.

– Он особенно настаивал на своей полной свободе на три дня, и эти дни я был вроде как мёртвый… Да и после не сразу очнулся. Ула говорит: вчера с утра даже тело остыло, она напугалась. Но я снова живу и надеюсь увидеть весну, – Монз виновато вздохнул, избегая смотреть на маму того, кого он отправил на встречу с Рэкстом.

– Ты что наворотил, червяк? – выдавил Лофр, навалился на стол и начал подниматься. – Себя заживо хоронишь, пацана сунул в…

– Он сделал, как подсказало сердце, – едва слышно, но твёрдо, выговорила Ула.

Монз и Лофр, оба, недоуменно обмякли и глянули на неё – на мать, от которой ожидали чего угодно, но уж точно не этих слов. Омаса, и тот отвлёкся от наблюдения за двором, покосился на странную женщину. Она сидела очень прямо, казалась окончательно бледной, но спокойной.

– Ул всегда ходил у самого края, вплотную со смертью, аж сердце ныло. Но я… я не вправе запирать его и просить беречься, у него особенный удел. В ночь, когда я нашла сына, я ведь пришла к реке утопиться, – Ула пожала плечами. – Жизнь сгнила на корню. Подруга увела любимого, он состарился, но не позвал по-доброму, даже похоронив вторую жену, а я-то ждала… Сыночек умер, соседи числили меня безумной и остерегались кивнуть через ограду, чтоб я не пристала. Жить было нечем. Не для кого… и тут – он. Мой Ул особенный. Он втискивается в щель меж отчаявшимися – и их смертью. Он отспорил Лию и отогрел Сэна, он вовсе безнадёжных поворачивает к жизни. – Ула вздохнула, плотно сжала в кулаки слабые руки, убрала под передник. – Кто может быть безнадёжнее беса? Пришло и ему время встретить моего мальчика. Мой Ул жив, сердце не обманешь. Да и вы, уважаемый Монз, не лекарь, чтобы смерть себе предсказывать. Я не чую в вас непоправимого. А угляжу, так мне дела нет до договоров с бесом. Я сама решаю, на кого травы тратить, а кого не замечать.

Ула ещё раз кивнула, встала, поклонилась окаменевшим от недоумения мужчинам и покинула зал. Шла она вроде бы уверенно, но медленно, и ноги норовили споткнуться. Омасе пришлось подхватить Улу под локоть, чтобы она не упала на крыльце…

– Удивительная женщина, – шепотом выдохнул Лофр. Деловито глянул на Монза. – Она тебе – кто?

– Всё у вас, у алых, приступом, в один миг. Кто… – Монз сник. – Было опрометчиво допускать с самого начала отношения признательности. Благодарность хуже камня на шее, и порой делается слишком тяжела, – посетовал Монз, кутаясь в шерстяной плед.– Я занимался с Улом, я выделил им с мамой комнаты в доме и постепенно…

– Ага, ага! Дурак крайний, – не слушая длинную речь, отмахнулся Лофр.

Он вскинулся, засопел, поправил широченный пояс, утягивающий брюхо. Поддёрнул рукава, будто собираясь бить кого, и резвой рысью проскрипел по доскам, ссыпался с крыльца и умчался через двор, в ворота – и далее, пойди пойми, куда – в город. Это показалось очень странно даже старшим ученикам: Лофр не такой человек, чтобы бегом бегать, ему стоит шепнуть, и самые недоступные люди явятся на встречу в указанное им время. Опять же, кони у хэша лучшие в городе, а пешком ему тяжко…

Пока ученики перебирали непонятное и делали беспочвенные выводы, забыв о занятиях, Ула обошла площадку стороной, вдоль внешней стены. Травница следила, как ученики вяло, без азарта, украшают друг дружку синяками. Вот поманила одного, второго – и повела в беседку.

– Бельмо-то с малолетства, – поглаживая по щеке рябого здоровяка по кличке Шельма, принялась вещать Ула, и теперь её слушали все, ведь Шельма каждого хоть раз обворовал или обманул. А ещё он никогда и никому не дозволял безнаказанно рассматривать шрам на щеке и тем более свой попорченный глаз. – Наколол? Вот так голову поверни… Вижу, что переживаешь, оно и понятно: во втором-то глазу с весны мутнеет?

– Ну дык… – прокашлялся Шельма, известный тем, что двух слов без ругани связать не может, и потому вынужден отмалчиваться: браниться ему строго запретил сам Лофр. – Твою ж чешую, в точку.

– Дело поправимое, но лечиться надо усердно. Мазь для глазика, ещё травки в заварку и на примочки, – бормотала Ула, всматриваясь в здоровый глаз, бесцеремонно ворочая бритую башку Шельмы. – Воровать тебе вредно, деточка. Не лежит у тебя душа к поганому делу, а вот руки тянутся. Беда… ты уж следи за собой, не то душа с горя ослепнет, а такое самой сильной травкой не исправишь.

– Ну дык… прям вилы в кадык, – насторожился Шельма, отодвигаясь от травницы и опасливо изучая приготовленные ему баночку с мазью и тряпицу с травами.

– В роду у него сплошь ворье, до седьмого колена, – поделился кто-то из младших, таясь в общей куче.

Теперь занятия забросили все во дворе. Ученики толпилась, глазели на ошарашенного Шельму, сидящего в обнимку с пучком травы. Рот у бывшего вора без звука открывался и закрывался, и, кто умел читать по губам, тот распознавал весьма заковыристые ругательства…

– Подголоска лечить не стану, в нём душа вялая, с подрезанным корнем, – не оборачиваясь, сообщила травница и нащупала руку второго больного, помолчала, считая пульс. – Подвинься сюда, деточка. Нехороший у тебя кашель. Омаса?

Рослый старший сразу очутился рядом и кивнул, выражая внимание.

– Омаса, посели его отдельно. Заразный, и крепко, – вздохнула травница, прекращая щупать горло больного. – Из синего чайника пусть пьёт, а ты поставь кого внимательного – кипяток подливать. До завра он отлежится, а там гляну, что к чему.

Шельма, успевший за время осмотра второго больного сделать три кривых петли возле беседки, со стоном сунулся к травнице, выгрузил из-за пазухи ложку, малое полотенце. Добыл из кармана горсть меди, ссыпал на доски – и побрёл прочь.

– Хороший мальчик, – безмятежно улыбнулась Ула, глядя вслед.

– Когда спит, к стенке поворотясь… но и тогда не особо, – Омаса поскрёб затылок. – Разве руки скрутить, да в подпол… А ну его! Хэш не гонит, значит, хэшу виднее! У нас двое вчера крепко поранились, позову?

– Зови, – кивнула травница.

Дверца в левой воротине с грохотом впечаталась в стену, пропуская спешащего из города Лофра. В новенькой парадной рубахе, при тяжеленном букете. На лице хэша наблюдалась устрашающая сосредоточенность, с какой людей убивают, и никак не менее.

Лофр прошагал через двор и шваркнул букет об пол беседки.

– Живо заканчивай тереть им сопли, – велел он, взбираясь на подушки и устраиваясь. – Мне, видишь ли, гости не надобны. Обживайся по полной, а для такого женщине требуются всякости вроде мебели и платьев. Омаса, проследи, чтоб после обеда был готов выезд. Из правого крыла, из двух комнат, вон те окна, пусть начисто всё повыкинут. Ула вселится, чтоб с отдельным крыльцом, вы ж иначе через окно лазать повадитесь из-за всякого крайнего синяка.

Травница покосилась на помятый букет, занимающий полбеседки, потупилась и промолчала, то есть – согласилась селиться и ехать в город за покупками. Лофр довольно хмыкнул, принял очередную неизбежную порцию отвара и залпом выпил.

Тёртое, всякое повидавшее население «Алого Льва» впало в оцепенение: как обращаться к гостье, если сам хозяин отказался называть её гостьей?