Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

V

Текамсех Крепкая Пантера сам не знал, как он успел вспомнить, понять, кто перед ним, и остановить роковой нож. Потому что он сам до последнего мгновения видел перед собой лишь врага, но когда светлоголовый капитан отступил на край откоса и спокойно вскинул голову, в его памяти вдруг всплыла давняя картинка из детства.

Ему двенадцать зим и весен, и он возвращается в родной поселок из вылазки по чаще, неожиданно его внимание привлекает шум где-то на окраине стойбища, и он спешит уже на него. Ватага его младших товарищей обступила невесть как оказавшегося здесь чужого американского мальчугана. В короткой потасовке тот чудом вырывается из цепких и безжалостных рук Сколкза, самого сильного и беспощадного из собравшихся вокруг него враждебных ровесников, но бежать некуда, спереди враги и за спиной река. Светлоголовый малыш отступает назад и вскидывает голову, и спокойно смотрит перед собой. И лишь его серо-голубые глаза наполняет безмолвная щемящая боль…

Текамсех расталкивает младших друзей и обхватывает яростного Сколкза. Сколкз подчиняется ему, как старшему, но остается непримирим.

– Это Маленький Белый Волк, и его надо убить. Потому что когда он вырастет, он придет убивать нас.

– В мирное время никого нельзя убивать без суда и совета старейшин, – напоминает ему Текамсех. – И потом, ты сам сказал, что он всего лишь Маленький Белый Волк, не вздумай его больше трогать, если хочешь стать великим вождем. Великие воины никогда не трогают и не обижают детей и женщин.

Сколкз отходит в сторону. Он конечно же вырастет и уже не будет тем непосредственным ребенком, готовым мгновенно и лишь по своему собственному разумению вершить правосудие прерий, но именно по отношению к Натаниэлю он так и останется всегда при своем мнении и в своей ярости и непримиримости к нему.

Текамсех между тем остается со светлоголовым малышом один на один.

– Как ты сюда попал? – замечает он.

– Я шел с соседнего ранчо к себе домой и отклонился от дороги, – отозвался тот. – Спасибо тебе, – добавил он с детской и горячей непосредственностью. – Ты меня спас.

– Всякий поступил бы также на моем месте, – заметил Текамсех. – И сам Сколкз защитил бы тебя тоже, если бы был старше, но он пока тоже всего лишь ребенок и многого не понимает.

– Наверное, – согласился тот.

Его взгляд случайно упал на колчан со стрелами и лук Текамсеха.

– Хочешь, я научу тебя стрелять из него? – неожиданно для самого себя вдруг предложил индеец.

– Конечно, – обрадовался тот, и только сейчас казавшиеся совсем серыми, теперь эти глаза были полны сияния голубого неба.

Так они и стали друзьями.

– И как же тебя зовут среди вас, мой бледнолицый брат, Маленький Сын Волка? – спросил тогда у него Текамсех. – Я вот Текамсех, Крепкая Пантера.

– А я всего лишь Натаниэль Лэйс, – с улыбкой ответил ему его новый младший друг.

VI

Когда-то потом они даже станут между собою по одному из давних обычаев дакотов все равно что кровными братьями, скрепив свою дружбу свидетельством своей же собственной крови. На одном из пальцев левой руки останется еле приметная тонкая полоска шрама от ножа, и Текамсех знал, что у стоявшего сейчас перед ним светлоголового капитана тоже оставалась такая же…

– Подожди, Сколкз, – объяснил он другу. – Это Натаниэль Лэйс, Шон Маинганс, как его звали у нас, Маленький Сын Волка…

Тот посмотрел на них обоих. Конечно, и как он только не узнал того сразу. Эти серо-голубые глаза со своим спокойным светом в них не оставляли ни капли сомнения. Ясная и понятная горечь обреченности лишь еще больше сейчас оттеняла спокойствие и сдержанность этого взгляда.

– Я ведь все-таки оказался прав, Текамсех. Маленький Сын Волка вырос, стал крепким и опасным и вернулся в прерии убивать нас, – заметил он. – И ты снова заступился за него, Текамсех Крепкая Пантера. Но на этот раз твоя доброта уже не спасет его, – непреклонно прозвучал его голос.

Лэйс, озадаченный поведением и разговорами индейцев, теперь тоже узнал их всех. Текамсех, Крепкая Пантера. Это было детство. Чуть поодаль стояли Митег и Вамбли-Васте, тоже его прежние друзья по играм. И он сам, Сколкз, никогда не терпевший его, положивший в своем сердце месть и вражду к нему и никогда не понимавший своих легкомысленных друзей в их сердечной и искренней дружбе к своему новому приятелю.

Текамсех снова повернулся к нему. Прежние друзья и братья, они стояли теперь друг перед другом, и солнце сияло в зеленой траве и на капитанских погонах Натаниэля Лэйса. Забытые было детские годы встретились теперь здесь, в прериях, в ставших такими параллельными и враждебными жизнях.

VII

Там, в Висконсине, у его матери было все для счастья. Лес, река, зеленая трава, прерии, синее небо, ближний поселок и великолепная усадьба. Юная, красивая, она умела и скакать на лошадях, и обращаться с оружием, и носить красивые платья. Она была изысканная леди в гостиных и вместе с тем всегда всего лишь простая и стойкая хозяйка своего подворья. Она хлопотала по дому, возилась на ранчо, любовалась на ранние рассветы и зеленые травы прерии, любила своего мужа, ходила на службы в местный православный храм и молилась по православному молитвослову. А еще умела хранить всегда на сердце сдержанность и ровное отношение ко всему в жизни, спокойная, молчаливая, с тихим, мягким сиянием в своих серо-зелено-карих глазах… Наверное, просто по слову: «Земные печаль и радость приводят только в суетное движение кровь, Слово Божие может остановить это движение, сказав крови: не только плоть, но и кровь Царствия Божия не наследуют…»^[32].

А когда-то словно потеряны были крылья, и жизнь словно потеряла свои краски. И ведь потом здесь, в Висконсине, у нее было все для счастья. Наверное, решила тогда она, она просто повзрослела, просто вышла замуж, оставила детские мечты и все так и должно быть.

Мэдилин Лэйс теперь не вспоминала и не думала, что было раньше. Все, что было в прошлом, – все осталось в воде крещенской купели, все словно бы унеслось в течении Иордана. Все, что там было – обычная жизнь: какие-то мечты, какие-то успехи и надежды… Первая глупая влюбленность, гибельная и отчаянная страсть. Она не любила вспоминать ничего этого. У нее в жизни уже было все другое. Обычное и простое замужество с любимым человеком. А жизнь снова сияла и сверкала своими красками, омытая купельской водой и наполненная новым смыслом. Здесь, в Висконсине, у нее было все для счастья. И она поняла свое счастье. А еще – свою любовь: «Добре, что вас муж любит. Вы любите мужа… И се – ваш рай. Ограда сего рая – взаимная друг в друге уверенность. Ее храните как зеницу ока, – и счастие ваше не поколеблется»^[33].

Потом в доме стал подрастать маленький Натаниэль, следом за ним и дочь Хелен. Дети, эти цветы жизни, одновременно и радость, и боль для любой матери… А вокруг был мир, в котором властвовали сребролюбие и гордость человеческая, мир, в котором забыли о Боге. «Рече безумен в сердце своем: несть Бог. Растлеша и омерзишася в начинаниих, несть творяй благостыню» (Пс.13:1).

Но Мэдилин глядела на своего подрастающего Натаниэля и хранила в своей душе твердость и стойкость. Она должна была всего лишь растить и наставлять своих детей в вере. И положиться на волю Божию…

Потому что когда-то святой апостол Павел написал в одном из своих посланий: «Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость; потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков» (1Кор.1:22–25)…

Глава 4. Первые приключения

I

Жизнь в прериях на отдаленных ранчо обладала своим особенным характером, и местный уклад откладывал свой отпечаток на события и поступки людей, дети которых здесь пользовались самостоятельностью и некоторой долей родительской беспечности. Однажды Мэдди оставила своих детей соседке, пока они вдвоем с мужем на два дня должны были уехать из усадьбы купить новых коров на ранчо, и она должна была тоже посмотреть животных. Хелен постоянно была при женщине, но Натаниэля, когда пришло время, та отпустила домой со своим сыном, тот довел его до поворота, и здесь они решили, что Натти дальше пойдет сам, его провожатый показал ему направление, куда идти, и маленький Натаниэль, гордый, что он совсем один, как взрослый, идет среди прерии, зашагал к дому. Потом он зашел в лес, потом пошел куда-то не туда, потом набрел в своем путешествии на индейский поселок и повстречал здесь враждебных индейцев. Вот так они с Текамсехом и стали друзьями.

В тот день его привел к дому уже сам Текамсех. Мэдилин выслушала историю нового товарища своего сына и постаралась остаться в спокойствии, она крепко обняла своего ребенка, и лишь про себя твердо и непоколебимо решила, что больше никогда не доверит его никакому чужому человеку и не отпустит от себя никуда дальше своей усадьбы. Однако ее смятенные мысли прервал прозвучавший голос Текамсеха:

– Я завтра приду за Натаниэлем и заберу его с собой в лес. Мы с ним договорились. Я обещал научить его стрелять из лука.

Мэдилин меньше всего сейчас готова была услышать об этом, и ее решение могло быть только одним.

– Но он еще совсем малыш, чтобы ходить по лесу и удаляться от своего дома, – сказала она, и ее ответ был непоколебим. – Вы слишком поторопились договариваться между собой. Завтра Натаниэль остается дома. Это мои слова как его матери.

– Я буду ему за старшего брата, – не оставил своей просьбы Текамсех.

Светлоголовый малыш стоял, опустив голову, и глаза его наполнялись слезами. Он очень хотел научиться стрелять из лука. Он очень хотел в лес, где Текамсех обещал показать ему следы разных зверей. И он просто уже успел очень подружиться со своим новым другом. Но он молчал. Будущий бестрепетный и стойкий капитан, он становился им уже с детства. Первые истоки сильного и мужественного характера начинались отсюда, из детства, в почитании матери и отца и в послушании им.

Он посмотрел на Текамсеха и пожал его руку.

– Прости меня, я не знал и пообещал тебе. Но я не пойду завтра, – он отошел в сторону.

Он устал. Он столько всего пережил за этот день. Он так ждал уже завтрашнего дня. Но не будет. Ничего не будет. Косые лучи солнца скользили по земле. Может быть, он понял сейчас своим детским сердцем в его великой детской скорби слова из Священного Писания о том, что же это оказывается означает: «мужайся, и да крепится сердце твое…»(Пс.26:14) А может быть, просто смотрел на вечернюю траву и угасавший в небе закат…

Мэдилин проследила за ним взглядом и ее сердце больно сжалось, когда она поняла всю печаль своего любимого сына. Она посмотрела на стоявшего перед ней маленького индейца.

– Но ведь тебе и самому так немного лет, Текамсех. Ты же сам видишь, что получилось: взрослая женщина отпустила моего сына с таким же, как и ты, мальчиком, и вот что из этого вышло, ничего хорошего.

– С того времени, как мы с Натаниэлем вместе, все было хорошо, – коротко отозвался тот. – Я не буду много говорить, решать всё равно вам самим. Это ваш сын и вы его мать. А я всего лишь Текамсех Крепкая Пантера.

Она внимательно посмотрела на него:

– Откуда ты так хорошо знаешь наш язык, Текамсех?

– У нас многие его знают. Когда-то наше племя жило неподалеку от дружественных бледнолицых, и поэтому наши взрослые умеют разговаривать на нем. И теперь они понемногу учат ему своих детей, потому что на войне всегда может принести много пользы знание обычаев врага, – он замолчал, поскольку случайно сказал что-то такое, что навряд ли могло способствовать благорасположению к нему со стороны американской поселенки. – Я не хотел сказать этим ничего плохого про вас, – добавил он тихо. – Мы сами, индейцы дакота, не хотим войны, но мы ведь не знаем, что будет.

– Я понимаю тебя, – вздохнула Мэдилин. – Ты сказал то, что сказал, и сделал, то, что сделал. Ты защитил моего сына, спасибо тебе.

Текамсех посмотрел на Натаниэля.

– Вы все равно не удержите его при себе и не сможете оградить его от событий и опасностей мира. Однажды он вырастет, и вам когда-то все равно придется отпустить его, – вдруг сказал он. – Отпустите его завтра со мной, и он хотя бы какое-то время будет под присмотром и защитой старшего брата.

Мэдилин ответила не сразу. Просто смотрела на этого подростка с черными бархатными глазами и молчала. Она ведь знала. Первыми, кому на земле была провозглашена весть о рождении Спасителя, были пастырями, и это были «те бедные Вифлеемские пастухи, единственным источником мудрости коих была открытая книга премудрости Божией, явленной в красоте Его творений, не тронутых грешной рукой человеческой»^[34]. Может быть, это она, эта извечная мудрость, и светилась сейчас в этом спокойном и темном взгляде обращенных на нее глаз?.. Но ее мысли отклонились далеко от темы разговора.

– Ты говоришь совсем как взрослый воин дакота, – заметила она.

– Дакота рано приходится становиться взрослыми в своих рассуждениях, – просто ответил тот. – Нам нельзя жить по-другому в наших лесах и прериях.

Мэдилин вздохнула и приняла решение.

– Хорошо, ты можешь приходить за Натаниэлем, – сказала она. – Только я бы хотела, чтобы и ты, и твои друзья тоже пользовались тогда гостеприимством семьи вашего нового друга. Я буду отпускать его погостить к вам, а вы приходите навестить нас, – добавила Мэдилин. – Но я прошу тебя, чтобы ты всегда помнил, что он мой единственный сын и очень дорог мне.

– Да, миссис, – коротко ответил тот с непоколебимой уверенностью, которой нельзя было не поверить. – Рядом со мной он всегда будет в безопасности, и даже когда он вырастет, я жизнь свою положу за него, если он окажется в беде. Я сказал. Сыновья прерий не говорят своих слов напрасно. Вы можете быть всегда спокойны.

– Если на это ко мне будет Божия воля, – добавила Мэдилин, лишь улыбнувшись горячности и гордости его слов.

Она повернулась и ушла в дом, оставив их одних. Текамсех подошел к Натаниэлю, и Мэдилин, прильнув к оконному проему, увидела улыбку своего повеселевшего малыша. Она смахнула невольно набежавшие на глаза слезы. Но разве он хранил на нее обиды? Мэдди хотела верить, что ее маленький Натти ведь не знал еще того яда гордости, который терзает душу всякого взрослого человека. Он ведь рос под покровом Ангелов, под покровом Господа Бога, и у него было чистое и искреннее детское сердце. Кажется, она где-то читала, что первые христиане учили читать своих детей по Псалтири и Евангелию. Может быть, дети многого и не понимают, но ведь мудрость и сила – не от знания. Дети, наверное, просто всегда чувствуют, что Господь – вот, Он здесь, с ними рядом. И несут это знание во взрослую жизнь, и уже ничего не может их поколебать или отвратить от Бога.

Мэдилин Лэйс улыбнулась, уже с легким сердцем посмотрев за окно. Ведь это было так нечасто, такие моменты, когда коса находила на камень и ей приходилось применять свою власть над сыном. Обычно все было в мире и в доброте, и он был стойким малышом и не знал капризов. И был довольным и счастливым.

II

Снова и снова вставали в небо розовые рассветы и догорали вечерами над травами пламенные закаты. А светлоголовый малыш рос и незаметно уже и перестал быть им, и лишь материнское сердце помнило прежний его образ. Он рос, и жизнь менялась, он пошел в школу, помогал на ранчо; но дети оставались детьми и всегда находили время для общения между собою и своих игр, и для своего особенного и только им одним и ведомого познания мира. Он рос, и Текамсех все также открывал ему тайны леса и секреты дакотов и учил всем своим умениям великого воина, и светлоголовый, с серо-голубыми глазами и светлой кожей Натаниэль давно уже стал своим среди своих новых друзей индейцев. В их мальчишеской жизни случалось всякое, случались и столкновения, с такими же, как и они сами, юными дакотами из соседнего поселка, и он умел постоять за себя и своих друзей, и умел терпеть боль, если силы оказывались неравными. И Мэдилин молча забирала тогда в стирку его рубашку с запекшейся на ней кровью, и лишь не удерживалась и закусывала губы. Но он был ее сыном, и это была жизнь, и она знала, что ни один мальчишка не может вырасти и стать взрослым без подобных эпизодов в своей биографии, и к ее великому утешению все-таки такие моменты случались нечасто, обычно же там, куда он уходил, были мир и дружба.

Время шло, и шли годы, зимы и весны, и время покрывало забвением многие события и воспоминания, и лишь холодного и враждебного отношения Сколкза к Лэйсу не могли, казалось, поколебать и века. Он только утверждался в своем чувстве все больше и больше, и однажды ему даже не удалось удержать и своего обычного внешнего безразличия к нему в своем молчаливом и известном всем противостоянии.

Лэйс дожидался своего друга Текамсеха на поляне возле реки за индейском поселком, куда тот обещал прийти к нему в этот день после полудня, и пускал стрелы из лука в ожидании друга. Кругом лился великолепный солнечный свет, и была великолепная зеленая трава, и для него сейчас не было никого и ничего на свете – кроме этого залитого солнцем мира, кроме звука натягиваемой тетивы и кроме этого чувства торжества и радости о своем достигнутом умении.

Сколкз оказался тоже здесь и молча наблюдал за ним. Наверное, он и сам не мог сказать, что его вывело из себя: то ли то, как непринужденно и словно бы у себя дома держался бледнолицый на их земле, то ли то, как ловко и метко у него получалось обращаться с их индейским оружием, ведь подумать только – это было их, и только их оружие, и оно было сейчас в этих руках…

Он подошел к нему и окинул обычным непримиримым взглядом:

– Бледнолицему лучше не находиться на берегу нашей реки, – заметил он.

– Бледнолицему, но не другу Текамсеха, – спокойно отозвался тот. – Прости.

Его ответ прозвучал беззаботно и дружески, но все-таки с оттенком невольной ребяческой гордости и чувства своего превосходства. Он был всего лишь Натаниэль Лэйс, и невозможно было никому иметь силу и стойкость характера, и уметь стрелять из лука так, как умел стрелять он, а еще быть единственным бледнолицым другом самого Текамсеха Крепкого Пантеры, – и вместе с тем совсем не знать, что такое гордость. Гордость – она ведь всегда была гордость.

Может быть, будь на месте Натаниэля кто-нибудь другой, с другим характером, с другим внешним обликом поведения, Сколкз не придал бы значения услышанным в ответ словам. Может быть, ничего бы и не последовало дальше. Но для Лэйса, для всегда сдержанного, молчаливого Лэйса, которого он видел всегда лишь искренним и непринужденным, и который и сейчас был таким, для него уже не могло быть никакой пощады. Лэйс никогда не тратил много слов, и это придавало им особенную силу и весомость. Сколкз расслышал гордые оттенки в его тоне, и они резанули ему сердце. В житейском смысле все было просто, здесь, наверное, была всего лишь обычная обида: «У него гордость, а у меня что, барахло?» И у него было не барахло. У него тоже была гордость, и это была великая гордость дакотов.

Вот только это была уже не одна гордость. Это была еще и обида за свою землю, и желание мести всем и за все, за всю ту кровь, которая когда-то лилась бледнолицыми в этих прериях и которая только будет здесь литься еще…

Он подошел ближе:

– Ты думаешь, что если Текамсех взял тебя под свое покровительство, то я к тебе никогда уже не смогу даже и подойти? Но это было давно, потому что тогда ты был совсем ребенком, а теперь ты вырос, и ты такой же, как и мы все, и так просто мы с тобой сегодня не разойдемся. Потому что нечего бледнолицему делать близ нашего поселка, но ты этого не понимаешь.

Лэйс посмотрел на него в недоумении:

– Но что я тебе сказал? Всего лишь за несколько слов?

– Ты не знаешь цены своих слов, – заметил ему Сколкз. – Знаешь, Шон Маинганс, мне жаль, что ты не нашей крови, ты мог бы стать великим воином и вождем дакота, если бы был одним из нас. У тебя много стойкости и смелости, и ты мог бы иметь у нас очень много славы. Но я все сказал. И ты всего лишь Натаниэль Лэйс, ты всего лишь чужой и ненавистный мне бледнолицый.

Они стояли друг перед другом, и Сколкз был непоколебимо уверенный и непобедимый. Но он ошибся. Натаниэль оказался сильнее, чем предполагал его противник. Короткая схватка закончилась тем, что Сколкз сам был повержен на землю, и теперь вставал в ярости и возмущении.

Лэйс отступил назад.

– Я тебя уже победил, – заметил он. – Ты не можешь меня больше трогать, потому что мы уже сразились.

Но тот вставал в жажде мести и крови, и новая битва обещала быть такой, чтобы не на жизнь, а на смерть. Возможный финал был, конечно, неизвестен, потому что они были ровесниками и примерно равны по силе, и Текамсех много наставлял своего младшего друга в его умениях. И все-таки на этот раз побежденным оказался уже сам Лэйс. И теперь Сколкз стоял над ним, жестокий и разгоряченный, но все-таки подал руку и помог встать, развернулся и ушел. Он собирался стать великим воином и вождем дакота, и не мог уже нападать на ставшего беззащитным и беспомощным Натаниэля, почти сразу же сбитого градом обрушившихся на него ударов на землю.

Натаниэль посмотрел ему вслед. Теплая, красная кровь капала и расплывалась по рубашке, была на рукаве, которым он вытирал ее. Сколкз первым положил начало их враждебности по отношению друг к другу, но сейчас Лэйс ненавидел его тоже. До сих пор он так легко и беззаботно относился к постоянной и непримиримой ярости Сколкза, но это прежнее отношение, похоже, не могло уже продолжаться дальше.

Его одинокое ожесточение прервало появление Текамсеха. Подходя к реке, тот уже встретил Сколкза, яростного и чем-то распаленного, теперь посмотрел на Лэйса и понял всё без слов. Текамсех опустился на траву на краю берега и молча глядел на реку, и Лэйс сел рядом, и его друг поднял голову. Сквозь время и сквозь дали всех миновавших зим и весен он почему-то помнил того малыша с серо-голубыми глазами, которого он обещал всегда защищать. Но прежний малыш вырос и стал уже почти взрослым юношей.

– Я сожалею, что все так получилось, – наконец произнес он. – Но почему ты не победил его? Я ведь знаю тебя, ты мог бы.

– Да и ладно, – с каким-то непримиримым и вместе с тем отчаянным ожесточением однако же словно махнул на все рукой тот. Правда, наверное, этого у него совсем не получилось. Вот так просто махнуть на все рукой… Совсем ведь нет.

Текамсех посмотрел на его рубашку:

– Когда-то я пообещал твоей матери, что ничего такого с тобой никогда не произойдет, – вздохнул Текамсех. – Прости меня, и Сколкза – тоже…

– Ты все также относишься ко мне, как к маленькому ребенку. Но я уже вырос, и ты не можешь и не должен быть постоянно рядом со мной, – возразил ему Лэйс. – А про Сколкза я решу все сам, – добавил он.

– Но ты все также не знаешь жизни. И не знаешь, почему Сколкз тебя так ненавидит, – снова со вздохом произнес его друг.

– Он считает, что я ваш враг, – ничуть не замедлил Лэйс с ответом.

Черные глаза Текамсеха посмотрели на него серьезно и с тайной внутренней скорбью:

– Он просто из другого племени. Его семья перебралась к нам незадолго до твоего появления. Там, где они жили раньше, бледнолицые были врагами и убивали дакотов. Он просто все помнит.

Глаза Лэйса потемнели.

– Мне жаль, – коротко сказал он. И, не удержавшись, добавил: – Но я всего лишь Натаниэль Лэйс. За что же он меня так?..

Он замолчал и закусил губу. Он сказал лишнее. Он вообще слишком много сейчас чувствовал лишнего. Он испытывал боль, и усталость, и досаду, но все это не оправдывало захлестнувшей его вдруг обиды и чувства несправедливости мира. Это были не его заботы. Его попечением могло быть лишь только одно – иметь всегда стойкость. И благодарность Господу Богу – всегда и за все…

Текамсех посмотрел на него и прервал установившееся было молчание:

– За твои серо-голубые глаза и твою светлую кожу. Этого достаточно, поверь мне. Ты просто правда еще не знаешь жизни, Натти…

Лэйс вспомнил начало событий. Великолепную зеленую траву, великолепный солнечный свет. Синюю реку дакотов, несущую свои воды совсем рядом, так, что был слышен их шум. Холодные, ожесточенные слова Сколкза и свой ответ ему… Кем он был для него, чужой бледнолицый на этом берегу реки близ его индейского поселка? Лэйс все понял. Но он не хотел ничего понимать.

Вот только он не узнал сейчас и снова прозвучавшего после установившегося было молчания голоса своего друга, какого-то чужого и жесткого.

– Если ты первым полезешь с ним в драку, то ты больше не под моей защитой, Натаниэль, – сказал Текамсех. – Он дакота, а ты – бледнолицый. Я не буду предавать Сколкза. Получишь снова по носу, тогда так тебе и надо. Я всё сказал.

Лэйс поднял на него глаза. И снова посмотрел куда-то в сторону. Это было слишком. Это было выше его сил. Беспощадная жестокость врага и вместе с тем вот этот непоколебимый ультиматум друга. На его и так полную боли и смятения душу.

– Мы с тобой больше не друзья, – дрогнувшим, через силу сдержанным голосом ответил он. – Я больше не приду сюда. Пусть будет так, как хочет Сколкз, если его дружба тебе, оказывается, ближе и дороже моей…

– Перестань, Натаниэль, – уже прежним, обычным тоном заметил Текамсех. – У прерий есть закон выше закона мести. Мы с тобой братья по крови.

Лэйс молчал. Текамсех не понимал, ничего не понимал. Сейчас рушился мир, рушилась дружба, рушилась жизнь. За какое-то одно мгновение. Но ведь именно так и рушится всегда все хорошее между людьми. В пылу ярости и страсти. От гнева и гордости. Молчание, одно лишь только молчание тоненькой, слабой ниточкой удерживало сейчас эту их казалось бы крепкую, вечную дружбу. Текамсех взял его ладошку, пожал ее безмолвным напоминанием братства по крови. Но Натаниэль в ответ лишь непримиримым движением скинул его руку со своей. Ожесточенному и обиженному на весь мир, ему было сейчас все равно.

И все-таки Лэйс ведь вырос среди своих друзей и знал этот их простой и людской закон прерий. Жизнь, кровь, долг, доблесть и братство по крови, которое было выше жизни… Наверое, он вспомнил сейчас о другом. Если простая кровь так много значила, если простая символически пролитая кровь так много стоила, то он ведь был общник бытии святынь Таинства Причащения. «Подобает научиться, – говорит святой Иоанн Златоуст, – чудному свойству и действию святых таин: что – они? для чего они преданы? какая польза от них? Мы – едино тело с телом Господа нашего Иисуса Христа, мы – “плоть от плоти” Его, “кость от костей” Его (Быт. 2:23)».

«Святые Христовы таины, будучи телом и кровию Богочеловека, будучи духом, сохраняют для телесных чувств наружный вид хлеба и вина. И видится хлеб и вино, и обоняваются хлеб и вино, и осязаются хлеб и вино, и вкушаются хлеб и вино. <…>

“Иже аще яст, – сказал великий Павел, – хлеб сей, или пиет чашу Господню недостойне, повинен будет телу и крови Господни”(1Кор. 11:27)»^[35].