Читать книгу: «Помнит только он», страница 2
Тихон точно знал, что системно фальсифицировать историю невозможно – слишком много несвязанных между собой источников нужно было бы изменить. И кому это могло бы понадобиться? Уничтожить наградные документы его прадеда, влезть к нему в дом, чтобы похитить его личные письма и фотографии, а потом ещё прибыть сюда, на это богом забытое кладбище, и провести здесь целую операцию по замене надгробного камня? Не говоря уже о том, что было бы невозможно заставить маму забыть обо всех родственниках!
Значит… «Нет, осторожно, Тихон, это ненаучная зона!». Он поднялся, отряхивая порядочно нападавший на него снег, глубоко вдохнул. Руки, покрасневшие от снега и холода, еле заметно дрожали.
Он помнил, как на одной из лекций по истории России их профессора – высоколобого и серьёзного доктора наук – кто-то спросил, по какому пути пошла бы история, если бы не трагическая гибель царского премьер-министра Столыпина в Киевском театре в 1906 году. «История не терпит сослагательного наклонения, молодой человек!» – наставительно провозгласил он, а потом заложил руки за спину, причмокнул и не без удовольствия начал рассуждать о том, что не случилось бы ни первой мировой войны, ни революции, ни большевистского переворота.
Конечно, история не просто терпит, но и нуждается во всех этих «если бы». На них держится аналитическая её функция и все причинно-следственные связи событий. Другое дело, что большинство таких связей гипотетические, и учёный обязан отделять факты от гипотез, чего дилетанты, конечно, не понимают и не делают…
Тихон приоткрыл, насколько было возможно из-за снега и листьев, калитку ограды и протиснулся в образовавшийся проём. Нужно было идти в деревню и если не найти Дашу, на что надежды у него уже не было, то по крайней мере добыть факты. Факты, которые опровергнут родившуюся в его голове безумную гипотезу.
Глава третья
Чужая деревня
Кладбище и деревню разделяла широкая полоса поля, которое, как помнил Тихон, всегда засеивали свёклой или картошкой. Но теперь, когда в деревне остались почти одни только старики, природа взяла своё, покрыв поле кустарником и тоненькими берёзками. О том, что где-то за ними, километрах в полутора, живут люди, сейчас говорили только извилистая разбитая дорога и едва слышимый аромат печного дыма.
Потянув носом воздух, Тихон ощутил новый прилив сил и воспоминаний: о деревне, бане, развешанных за занавесью печной лежанки сушиться грибах, извечных полосатых половичках и тысяче неуловимых запахов, звуков и прочих мелочей, из которых и складывался для него образ дома.
Тихону казалось, что знает здесь каждый поворот, каждый домишко, но, пока он шагал по дороге сквозь молодой пролесок, иллюзия эта рассеивалась, растворяясь в ноябрьском воздухе, как печной дым.
Итак, размышлял он, всё выглядит так, будто кто-то или что-то изменило прошлое. Звучало это безумно, но пока это была единственная его гипотеза. Берёзки отступили, и Тихон поразился, как близко оказалась деревня: он буквально наткнулся на первый забор. «Еще лет через десять лес совсем поглотит её», промелькнуло у него в голове.
Дорога шла в гору, и вся деревня сгрудилась вокруг неё на широком, стоящем дугой холме. Из редких печных труб поднимались на встречу падающему снегу тонкие струйки дыма, расцветавшие над деревней и тающие на ветру. Ребёнком деревня казалась ему гораздо больше: настолько, что он и «банда» могли позволить себе относиться к ребятам с «того конца» как к чужакам. Может быть, это было просто детское восприятие, а может быть, деревня и правда стала меньше, ведь только глухой не слышал про вымирающие сёла… Издалека послышалось рычание мотора, и в тот же момент из-за склона холма на дороге появился мотоблок с двумя ездоками. Приблизившись к нему, они чуть притормозили, как бы оценивая, какого приветствия он заслуживает. Один из них, лет шестидесяти, показался Тихону знакомым. Большой живот обтягивала серая видавшая лучшие времена олимпийка, поверх которой был накинут ватник такого же серого цвета. Тихон перевёл взгляд на его попутчика: это был молодой, лет тридцати, поджарый мужик в спортивном костюме, надетом поверх шерстяной кофты с горлом. Между ног молодой держал большой полипропиленовый мешок, из которого торчали лопаты и ломик.
Когда мотоблок поравнялся с ним, Тихон в рассеянно кивнул старшему, но тот лишь сурово посмотрел на него. Молодой поднял руку в ленивом приветствии. Взревев, машина рванулась и скрылась в молодом березняке, из которого только что вышел Тихон.
Лопаты, кладбище… могильщики, вот почему толстяк показался ему знакомым! Хорошо, что они не встретили его раньше, в минуты помешательства на кладбище. Или они могли бы что-то прояснить?
– Эй! – крикнул Тихон, – Мужики! Э-эй!
Но мотоблок уже въехал в лес, и его рёв превратился в еле слышное жужжание, а спустя миг и вовсе стих. Тихон пожал плечами. В конце концов, они вернутся, раз местные.
Войдя в деревню, он, наконец, почувствовал себя увереннее. Жилых домов, судя по печным трубам, оставалось всего ничего, но жизнь тут ещё теплилась. Тихон привычным жестом посмотрел на запястье, но часов не было. Захотелось курить, опять накатила тревога, Тихон судорожно стал вспоминать, снимал ли часы в поезде или оставил дома. Не вполне уверенный, он решил, что второй вариант ему подойдёт больше.
– Мнительный ты стал, Тихон, ой мнительный! – процитировал он вслух фразу из старого фильма, не смутившись, что героя звали совсем иначе.
Тихон достал телефон. Экранные часы показывали 11:11, а под ними была целая стопка оповещений. Двенадцать пропущенных вызовов! «Мама», снова мама… Ого, десять пропущенных от отца!» Отец Тихона терпеть не мог говорить по телефону. Конечно, он говорил, что истинное общение – это только лично, «глядя в глаза», но Тихон не сомневался, что причиной этому была обычная фобия. Он набрал номер, чтобы перезвонить, но ничего не вышло: сеть отсутствовала. Вместо индикатора уровня сигнала сурово значилось «нет сети». Батарея тоже не радовала, заряда оставалось меньше 10 %. Вздохнув, Тихон сунул телефон в карман, поправил сбившийся набок шарф и продолжил путь.
Улица шла в горку. Дашин дом был на другом конце улицы, там, где её пересекала ещё одна маленькая улочка – «слободка», как они называли её в детстве. На этом единственном деревенском перекрёстке стоял небольшой обелиск в память о подвиге Тихонова прадеда. Его поставили ещё в конце пятидесятых сами деревенские, а в 2005-м к очередному юбилею победы районные власти прислали в Богатово рабочих, которые, по выражению деда, «облагородили» памятник.
Идти было минут десять. Тихон шёл, озираясь по сторонам и выхватывая из окружающего пространства знакомые с детства детали. Водонапорная колонка над старым колодцем, в который нужно было залезать за водой, когда отключали электричество и насос не качал, по-прежнему была на месте. Наверное, и сейчас это место встреч местных обитателей, где они, стоя с вёдрами, обсуждают те незначительные деревенские новости. Маленький пожарный пруд, в котором они решетом вылавливали головастиков для Дашиной кошки, было почти не видно из-за вымахавших перед ним тополей. Мостки, где они сиживали, давно сгнили, и только торчащие из воды чёрные деревянные сваи напоминали об их существовании. Тихон прошёл мимо дома своего детского «врага» – Петьки Морозова, и отметил, что дом ещё жил: белые, недавно крашеные, наличники, чистые стёкла и аккуратные занавески на окнах, новое кирпичное крыльцо. Где-то через три дома загоготали гуси, встревоженные его появлением.
Несмотря на эти признаки жизни, деревня, конечно, сдала. Те дома, что он помнил, выцвели и захирели, двух изб, где на его памяти доживали свой век старухи, теперь не было вовсе. Тихон прошёл мимо почерневшего скелета сгоревшей избы и, наконец, добрался до вершины холма, с которого его взору открылся вид на вторую, его, половину деревни.
Обелиск так и стоял на месте, обновлённый, увенчанный красной звездой, возле него Тихон заприметил группку местных жителей – двух женщин в платках и низкорослого мужичка в дутой куртке. Наискосок от обелиска – и тут Тихон облегчённо выдохнул – стоял Дашин дом: та самая изба с потускневшими голубыми ставнями, окружённая сливовыми деревьями. Перед забором стоял «пазик» и белая «Волга». Дашиного «купера», купленного в прошлом году в кредит, видно не было…
Тихон ускорил шаг, и чем ближе он подходил, тем тревожнее стучало его сердце. Дом был тот, сомнений в этом не было, но что-то снова было не так, не то. Снова мелочи, которые улавливал его взгляд, подавали слабые, но усиливавшиеся с каждым его шагом сигналы, от которых сжимался в комок желудок и начинали гореть уши.
Выйдя к перекрёстку, Тихон уже был взвинчен и потерян. Вместо металлических столбов и сетки, которые они с отцом вкапывали и натягивали два с половиной года назад, участок был окружён старым, бесцветным забором. Рядом с открытой настежь калиткой висел ржавый почтовый ящик, а сам дом – Тихон думал, что ему показалось издали, но сейчас стало ещё заметнее – как бы наклонился одним боком к земле. Замершая в неуклюжей позе чужая изба глядела на него чернеющим под крышей оконцем, скалилась перекошенными мёртвыми окнами.
Напротив дома по-прежнему стояли две женщины в платах и невысокий мужичок лет шестидесяти. Одна из женщин, невысокая высохшая старуха, опиралась на толстую палку, больше похожую на посох, чем на трость. Вторая, крупная и широкоплечая тётка с рыжими коротко стриженными волосами, придерживала старушку под локоть и что-то говорила мужичку, который флегматично смотрел на калитку, покуривая папиросу. Затуманенный взгляд его, вздувшиеся вены на шее и сетка капилляров, покрывавшая небритое грубое лицо, выдавали в нём человека выпивающего.
– Да понял, я, Гал, ну едрён-батон! – Растягивая слова, проговорил он с папиросой в зубах. Перевёл взгляд на Тихона и кивнул в его сторону. – Тут вот…
Галя перевела взгляд с мужичка на Тихона. Сдвинувшиеся к переносице тонкие брови её взлетели вверх, сменив выражение лица с грозного на трагическое.
– Тиша, дорогой! – воскликнула она поразительно тонким для своей комплекции голосом, – Приехал-таки! Ох, слава тебе, Господи!
Галя бросилась было к Тихону, но старушка опасно качнулась, потеряв опору, и она вернулась на место, подхватив её.
– Мама, ну чего ты! – с досадой упрекнула Галя старушку и тут же ласковым с ноткой печали голосом добавила, наклонившись к самому её уху: – Тихон-младший приехал, Лёшкин сын. Николая, слыш? Николая внук-то!
Старушка вцепилась в Тихона взглядом чёрных блестящих глаз и закивала. Тихону стало совсем не по себе: он не узнавал ни старушку, ни Галю, ни мужичка. Он растерянно огляделся и только сейчас заметил жёлтую картонную табличку на грязном лобовом стекле стоявшего тут же «пазика»: «Ритуал»…
«Не может быть, только не Даша!..» – страшная мысль родилась в его голове.
– Тёть Лида тут живёт ещё? Васильева? – выдохнул он с надеждой, но на лице Гали читалось недоумение, а глаза мужичка говорил как бы «ну ты и учудил, едрён-батон!». Время будто остановилось, незнакомые лица перед глазами Тихона помутнели, виски сковала сверлящая боль, а к горлу поднялся ком, парализовав голосовые связки. Всё кончено. Ни Даши, ни её мамы, ни бабушки…
– Егоровых это дом! – ни с того ни с сего рубанула старуха басом, – деда-то чего забыл?
– Ну как… – Тихон сглотнул ком в горле, – вот, приехал сегодня…
– Приехал, да поздно-о! – вдруг заголосила Галя, из глаз её буквально брызнули слёзы, она решительно поднесла к лицу пухлые кулаки и принялась остервенело тереть глаза.
– Простите, я не понимаю… – со стороны услышал свой голос Тихон. Всё выглядело абсурдом. Деда не было в живых, даже в этой, новой, реальности, он же был на его могиле не больше часа назад… Тихон совсем сконфузился и посмотрел на мужичка, но тот только сплюнул, не глядя на Тихона, стал рыться в карманах куртки. Нашёл мягкую пачку «Явы», вытянул зубами новую папиросу и снова стал копаться в карманах в поисках зажигалки…
На смену растерянности в мозгу Тихона пришло раздражение. «Дом! Ну конечно, зачем вообще я веду этот бестолковый диалог? – с досадой подумал он и рванулся к калитке.
– Нинка-то одна тут управлялась, а вы…! – проговорила старуха ему вослед, – что отец, то и сын!..
Заросший сухой крапивой участок был присыпан снегом и был совсем не таким, каким помнил его Тихон, но взгляд его лишь скользнул по участку. Перед крыльцом курили двое крупных немолодых коротко стриженных крупных мужчин, о чём-то едва слышно посмеиваясь. Как только в калитку вошёл Тихон, он обернулись на него, и лёгкие усмешки на их лицах сменились на скорбные мины. Мужчины расступились, и Тихон увидел стоящий на трёх табуретках открытый гроб. В гробу лежал его дедушка.
Тихон как во сне подошёл ближе, всё это не могло быть реальностью. Он вглядывался в лежащего в этом дешёвом грубом гробу мертвеца, и первый шок проходил. Нет, это был не дедушка. Похож на него, поразительно похож: тот же высокий лоб, благородный греческий нос, правильные черты. Но не он: скулы широкие, глаза куда меньше и ближе посажены. На нём был старый, по-видимому, двубортный, серый пиджак и простая голубая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Планки орденов монотонно покрывались снежинками. Белая редкая борода покойника почти сливалась с кожей и снегом…
Кто-то вышел из избы на крыльцо, и Тихон увидел старичка-священника с пепельной окладистой бородой и густыми бровями. Выходя, тот оступился, но выходивший за ним следом мужчина придержал его за рукав тонкого ношеного пальто. Тёмная дублёнка, кожаный картуз, осунувшееся лицо с серебристой щетиной… Папа.
– Здравствуй, Тиша! – отец попытался улыбнуться, – Умер Тихон Петрович… Прадедушка твой.
Глава четвёртая
Похороны
«На сегодня, пожалуй, хватит неожиданностей», – подумал Тихон.
Они тряслись по ухабам деревенской дороги, сидя в передней части ритуального «пазика» вместе с Галей, её мужем и двумя ритуальщиками. Один из них – здоровяк с розовыми щёчками – сидел позади и рукой придерживал установленный на «корме» автобуса гроб. Несмотря на это Тихона не покидало смутное опасение, что на очередном ухабе гроб тряханёт настолько, что покойник выкинет из него руку или перевернётся, и разрушит подсознательную иллюзию спящего старика, превратившись просто в труп.
Тихона била дрожь. То ли от пережитых впечатлений, то ли просто от холода. Всё выглядело до крайности нелепым, даже если принять реальность последних суток как дефолтную. Он вдруг вспомнил о «Коктебеле» в сумке и, остановившись, достал бутылку. Коньяк – вот что ему сейчас поможет!
Он глянул на сидящего рядом отца. Тот постарел с их последней встречи: виски были совсем седыми, морщины углубились и стали заметнее. Тихон открыл бутылку.
– Ты как, пап? – он протянул коньяк отцу.
– Коньяк? – отец сделал глоток, шумно выдохнул, поёжился и вернул бутылку, – Да ничего, сын. Это хорошо, что ты приехал. Я тебе звонил, думал, может, подхватить тебя в городе.
– А… да я на автобусе, – Тихон постарался не подать виду, что озадачен тем, что отец из Калининграда оказался в деревне раньше него. Почему мама во вчерашнем разговоре ничего не сказала про прадеда, он даже не стал задумываться. Тихон отхлебнул коньяку, и по телу стало разливаться умиротворяющее тепло. Коньяк, как свет старой лампочки, создал внутри у него чувство безопасности и уюта. Повернувшись к окну, за которым хлопья снега сменились летящей параллельно земле снежной крошкой, Тихон решил, что удивляться больше сегодня не будет.
– Как там мать? – вдруг спросил папа. Тихон поднял бровь, в его вселенной это была скорее его реплика. Отец заметил его недоумение и, как бы оправдываясь, добавил: – Знаешь, когда такое происходит, старые обиды уходят на второй план… Наворотил я дел, знаю, нужно было хоть попытаться тогда вас сохранить, но мы с твоей мамой оба молодые были, горячие…
Отец замолчал. На лице Тихона так и застыла озадаченно взлетевшая бровь.
– Ты помнишь, как ты, когда был маленький… Лет шесть тебе было, как раз накануне нашего с мамой развода, мы тебя с дедом Колей сюда привезли. Ты такой счастливый был, в первый раз в деревне! – отец улыбнулся, – Ещё с прадедом всё спорил: «Ты не Тиша, – ты ему говорил, – Тиша это я!» Смеялись тогда…
– Пап, я этого совсем не помню… к сожалению, – серьёзно произнёс Тихон. Выходило, что у него прошла целая жизнь, тридцать лет, а он помнил что-то совсем другое.
– Ну ты мелкий ещё был, забылось, – отец поджал губы и нахмурился. – Жалко, конечно. Если б я попытался хоть удержать Аллу… маму твою от развода, поговорить там, сделать что-то, то иначе бы всё было. А так, вот, считай, нашей семьи-то особо и не было в твоей жизни. Только мамина… – он тяжело вздохнул. У Тихона защемило сердце. «Ну как не было! А дед! Ведь он так его любил…»
– Так я, получается, – осторожно заговорил он, – больше и не бывал здесь, в деревне?
– Ну, получается, так. Вот лето двадцать с лишним лет назад тут провёл, перед школой, а потом мамка тебя увезла в Москву, и всё, больше не пускала… Да это я, брат, виноват! – с горечью сказал отец и многозначительно хлопнул тыльной стороной ладони себя по воротнику.
– Жалко это, пап. Ну что поделать…
– А дед Тихон-то как о тебе потом говорил! «Всю жизнь мою, – говорил, – у меня выспросил! Сыщиком будет!», да… – отец ещё помолчал, задумавшись, – А ты-то какой отсюда приехал! Мать твоя прям чуть не жаловалась на тебя! – отец хрипло хохотнул, – «Сын твой, – говорит, – Всю дорогу свистит! Дед Тиша, мол, научил». Вроде как с птицами ты разговаривал…
Тихону вновь стало неуютно. Воспоминания в его голове расслаивались и таяли, явь будто пересекалась с воображением. Он часто вспоминал, как дед «разговаривал» с птицами, а теперь вдруг усомнился в самых непреложных, заложенных ещё в детстве, вещах. «Или это не дед был? – думалось ему. – Да, наверное, это был прадед…». Отец молчал, глядя влажными глазами куда-то сквозь пространство, а Тихон из последних оставшихся сил старался упорядочить плавающие в сознании мысли. Он снова открыл бутылку и только поднёс горлышко к губам, как его качнуло вперёд: автобус затормозил.
– Кладбище, приехали! – лениво гаркнул водитель, крякнул ручником и открыл двери. Морозный воздух ворвался в «пазик» и мигом развеял тяжёлую тишину. Кряхтя, поднялась с сиденья Галя, открыла глаза задремавшая старуха Майя. Отец хлопнул Тихона по плечу и тоже поднялся. Короткая поездка кончилась, и начались похоронные хлопоты – обычный способ деятельно отложить печальные мысли, сожаления и воспоминания.
Прадеда похоронили там же на кладбище, где лежали его жена и сын. Под высокими елями, среди зимней сказочной тишины, нарушаемой редкими птичьими голосами. Когда, после непродолжительного прощания могильщики закрыли гроб крышкой, Тихону стало страшно и тоскливо одновременно. На его жизнь пришлось ещё совсем немного похорон, и он не знал, можно ли привыкнуть к этому соприкосновению со смертью. Молоток похоронщика привычно застучал, забивая первый, второй гвоздь, и глухой звук каждого удара как бы ставил точку, проводил почти осязаемую черту между человеком, который просто лежал с закрытыми глазами, и мёртвым телом.
Гроб опустили в вырытую могилу. Сердце Тихона забилось неровно, через запятую делая неожиданные паузы. Он вдруг подумал, как много он упустил. У него могло быть столько лет, полных встреч, задушевных разговоров и прогулок с прадедом, о котором он только слышал от дедушки… И вот он, его герой, выживший, но одновременно ушедший в небытие.
Старуха Майя, сгорбившись ещё больше, захватила негнущейся кистью горсть мёрзлой земли и бросила в могилу. Перекрестилась, одними губами пробормотав что-то похожее на «упокой, Господи, раба твоего». Земля с тяжёлым стуком упала на гроб. «Вот и всё», – подумал Тихон, бросив горсть земли вниз. Потревоженная могильщиками уже заснувшая к зиме земля, была влажная и холодная, она ударилась в крышку гроба и рассыпалась коричневой крошкой. В такие моменты, как этот, где-то внутри человека обрывается последняя струна, на которой, может быть, ещё держалась хлипкая и иррациональная надежда на то, что смерть не заберёт близкого человека. Когда закапывают гроб, понимаешь, что человека больше нет, а там, внизу – лишь ящик с дорогим твоему сердцу предметом. Но не человек.
От этих мыслей отвлекла Тихона Галя, окликнувшая его. Оказалось, что он стоит перед могилой один, если не считать могильщиков: остальные, включая отца, уже шли, пусть и очень медленно, к дороге. Тихон поёжился, ещё раз взглянул на памятник и лежащий около него большой деревянный крест с простой табличкой, и, отряхивая на ходу руки, поспешил за деревенскими.
Ни речей, ни слёз, всё было скомкано и обыденно. Тихон невольно подумал, что так бывает, когда ты или привык хоронить, или вовсе не знаешь, как должны быть устроены похороны. «Может быть, так и лучше», – решил он, но, взглянув на отца, заметил, как покраснели его глаза. Дрожащей рукой отец прикуривал папиросу, протянутую ему Галиным мужем. Он оглянулся на подошедшего сына и улыбнулся, часто заморгав, как будто пытаясь стряхнуть слёзы с глаз.
– А, Тиша, сынок! – отец шагнул навстречу, и они обнялись. Было в этом жесте что-то настолько щемящее и искреннее, что Тихон почувствовал комок в горле, защипало в глазах.
– Ничего, папа, ничего… – сказал он, – я с тобой.
До деревни шли пешком. Митрич – так звали старшего могильщика – оказался то ли племянником, то ли ещё каким-то родственником старухи Майи, и, оставив своего младшего партнёра на кладбище собирать их нехитрый скарб, увёз тётушку на своём драндулете в деревню. Остальные шли почти в полном молчании. Галя время от времени вздыхала, охала и всхлипывала, мужики курили.
– Куда теперь? – спросил Тихон отца. Он вдруг понял, что совсем не представляет, где заночует. Пока была хоть какая-то надежда на то, что Даша или хотя бы тётя Лида здесь, он не беспокоился ни о тарелке наваристого, по-деревенски щедрого борща, ни о крыше над головой и тёплой постели с лоскутным одеялом. Но теперь это была всё та же деревня, но совсем чужая. Дашин дом был тем же домом, в котором он так любил топить печь и лазить по чердаку, но теперь Тихон силился представить, что скрывается за его покосившимися стенами. Не получалось.
– Сейчас дойдём до дома, – отец тяжело дышал, идти в горку ему было тяжело, – посидим, помянем дедушку… А завтра поедешь. – тон его вдруг стал беспокойным, – Или ты сейчас хотел ехать? Темнеет уже…
– Завтра так завтра, пап, – успокоил Тихон, – я не спешу. Посидим.
– Ну вот и хорошо, – отец, кажется, обрадовался, – там Людка, помнишь её? Тёть Галина дочка, твоя ровесница, приехала с мужем, на стол помогла накрыть, так что посидим…
Тихон, конечно же, не помнил Галиной дочки. Пока они шли через деревню, уже стемнело, и небо приобрело такой цвет, какой бывает, когда ребёнку вдумается смешать все акварельные краски сразу. Единственный на слободке фонарь издавал жужжание и освещал хирургически белым светом обелиск, часть дороги и забор прадедова дома. Забор, который показался бесцветным днём, сейчас, в свете дроссельной лампы, оказался голубым. Голубая краска – видимо, та же, которой были покрашены наличники – от времени и ветров потемнела и разошлась сотнями трещинок, так что о цвете можно было судить только по отдельным её чешуйкам.
В доме, который произвёл на Тихона такое тяжелое впечатление своим запущенным фасадом, было холодно и сыро. Первой в дом вошла Галя, старательно потопав перед входом ногами, за ней – отец. Пока он поднимался на крыльцо, Тихон придержал скрипучую входную дверь и огляделся. Планировка была ему хорошо знакома: налево с крыльца – терраса, прямо – сени. Узкая и с мутными стёклами решетчатых окон терраска была холодной и нежилой. Вся нехитрая обстановка её – железная кровать, маленькая трёхногая этажерка и тюки с каким-то тряпьём – была сдвинута к дальней стене, и посередине было неестественно много места. Тихону стало не по себе от мысли, для чего было предназначено это пустое пространство: очевидно, именно здесь до выноса из дома стоял гроб.
Отец тем временем поднялся по ступеням и, пригнувшись, прошёл прямо – туда, где была настежь открыта тяжелая кованая дверь, ведущая в сени. Половицы заскрипели, и каждый шаг отзывался глухим вздохом старого дома. Сени были холодные и сырые, но висевшая там же стоваттная лампочка заливала их тёплым светом, создающим ощущение безопасности, знакомое человечеству со времён первобытного костра.
Тихон вошёл вслед за отцом, обстукивая ботинки о ступени. Пригнулся, но всё же ударился теменем о притолоку, тихо чертыхнулся. Владимир Петрович (так представился Тихону Галин молчаливый муж) остался на улице «докурить». Сени, судя по стоявшему тут же старенькому холодильнику и вбитым в стены гвоздям с висящими на них тулупами, когда-то выполняли функции кухни и прихожей одновременно. Здесь тоже было заметно, как просел с одной стороны дом: с одной стороны доски были как бы утоплены в пол, а с другой – выпирали из него чуть ли не на ладонь. Слева была добротная, хоть и потрёпанная временем, обитая синтепоном и засаленной тканью дверь, а напротив неё – шесть широких деревяный ступеней, ведущих к ещё одной двери – почти под потолком – и лестнице на чердак.
Дверь слева, низкая, почти квадратная, со скрипом отворилась. В дыхнувший печным теплом проём высунулось веснушчатое лицо молодой женщины, показавшееся ему знакомым.
«Видно, это и есть Людка!» – решил Тихон, подумав, что он определённо был с ней знаком, но знакомство это было настолько детским и неблизким, что осталось в его воспоминаниях только едва уловимыми штрихами.
– Привет! – сказал он и нарисовал на лице улыбку, – я Тихон-младший. А ты Люда?
– Ага! – кивнула она деловито, – Привет и тебе. Здрасьте, дядь Лёш! Разувайтесь тут, проходите. Тепло уходит! – «пуфф!», и дверь захлопнулась.
Отец скинул сапоги и поставил их у стены рядом с распахнутой дверью. Доски в том месте провисли так, что ступать туда было бы опасно. Помешкав пару секунд, Тихон огляделся, в поисках скамьи или стула, куда можно присесть, но ничего подходящего не нашлось, и он присел на ступеньку лестницы, ведущей к дверце напротив входа в горницу. Сумку поставил там же. Отец переминался с ноги на ногу, пока Тихон пытался стащить с ног ботинки. Как назло, зашнурованы они были крепко, и, как часто бывает с теми, кто спешит, шнурки затянулись в тугой нераспутываемый узелок в самый неподходящий момент. Кое-как справившись с этим, Тихон рывком встал на ледяной пол, и холод пробрал его вдоль всего позвоночника. Он поёжился и открыл низкую дверь, пропуская вперёд отца.
Горница была натоплена и прибрана. Запах, свойственный жилищам одиноких стариков, смешивался здесь с печным дымком берёзовых дров, церковного воска и ещё бог его знает чего. Правую половину избы занимала большая русская печь и – в ближнем к окну углу – спальное место, задёрнутое сейчас занавеской. В левой части стоял стол, накрытый белой скатертью, по обе стороны которого стояли две скамейки и пара хлипких деревянных стульев с похожими на бублики спинками.
Старуха Майя и её племянник уже сидели за столом, Галя суетилась у печи.
– Тиша, давай-давай, проходи, – затараторила она, – Люд, ну где батя-то твой?
– Курит он, – ответил Тихон, снимая куртку. «Надо было там снять, – подумалось ему, – в сенях», и он направился обратно к двери, но столкнулся с Владимиром Петровичем.
– О, вот и Петрович, наконец! – неуместно весело провозгласил Митрич, – ну что, все что ли?
Галя упёрла руки в бока и оглядела стол. Блины, кутья с изюмом, мёд. Обычная поминальная трапеза. И водка, которую уже открывал Митрич. Люда поставила на стол тарелку с небрежно нарезанным сыром и докторской колбасой.
– Садитесь уже! – сказала она и села на скамейку возле бабки Майи.
Повесив по примеру отца куртку на гвоздь, вбитый в комод у входа, Тихон нахмурился, стараясь уловить хоть какую-то мысль. Всё происходило будто бы не с ним, а он, как зритель в кинотеатре, просто смотрел странный документальный фильм, не в силах выйти из зала.
Отец подтолкнул его к столу, и Тихон опомнился, уже сидя напротив Людмилы. Справа от него наливал в рюмки водку Митрич, а слева уселся отец. Глаза его бегали от одного гостя к другому, как бы пытаясь ухватиться за что-то внешнее, лишь бы не оказаться один на один с потерей.
Все расселись. С минуту передавали рюмки, наполненные водкой. Потом все выжидательно посмотрели на Тихонова отца.
– Ну что… – выдохнул он и посмотрел на собравшихся, – давайте помянем деда Тихона. – голос звучал неуверенно и глухо, – Царствие тебе Небесное, Тихон Петрович!
– Царствие Небесное! – прошептали Майя и Галя. Тихон посмотрел в потолок.
Все выпили. Нескладность момента никуда не исчезла. Митрич начал наполнять по второй, старуха Майя смотрела на Тихона блестящими глазками.
– По блинку хоть скушайте, за помин души Тихона Петровича, – заговорила Галя, – Люська сама пекла!
Тихон положил себе блин. Блин был тонкий, мягкий и пористый – как он любил. Потянулся к стоявшей пиалке с мёдом, но Люда опередила его, и уже поливала мёдом свой блинчик. Он посмотрел на неё. Низкого роста, коренастая и плотная, Люда не производила впечатления толстухи: всё в ней казалось гармоничным и пропорциональным. Грубые черты лица – нос «картошкой», полные губы – оттенялись большими тёмными глазами, какие рисуют у восточных красавиц в сказочных книгах. Сейчас эти глаза посмотрели как будто ему в самую душу, и внутри Тихона что-то ёкнуло, и, когда Люда протянула пиалку с мёдом ему, он (довольно глупо, как ему показалось) засмеялся и тут же почувствовал на себе взгляды собравшихся. Он сделал вид, что закашлялся, глянул на Люду, отметив про себя, что в уголках её глаз мелькнули смеющиеся искорки, прочистил горло и встал.
– Я предлагаю вспомнить прадедушку! – он оглядел собравшихся, – К сожалению, я почти совсем не знал его, но по рассказам моего деда, он был самым замечательным человеком на свете, лучшим папой… – Тихон посмотрел на отца, тот сидел и смотрел будто бы сквозь него, – Я обязан прадеду, в честь которого меня назвали. И не только своим именем, но и тем, кем я стал.
Тихон вспомнил, что рассказал ему сегодня отец.
– Мой папа сегодня сказал мне, что, когда я был маленьким и гостил здесь, я буквально изводил прадедушку своими расспросами о нём, о семье, о том, что ему пришлось пережить… Так, что прадедушка предрекал мне стать сыщиком. И в некотором роде я им стал, – Тихон грустно улыбнулся и посмотрел на отца, тот ободряюще кивнул, – я историк, а это тоже своего рода детективная работа. Только я расследую тайны, произошедшие давным-давно… – он откашлялся, собираясь с мыслями. – Мне, откровенно говоря, очень горько. Очень горько оттого, что я не знал моего прадеда так, как мог бы знать, а теперь… теперь уже поздно, и я не смогу ни поговорить с ним, ни расспросить его о многих событиях, которым он был свидетелем и участником. Но все вы, – он обвёл сидящих за столом поднятой с рюмкой рукой, – знали Тихона Петровича, будете помнить его и, надеюсь, поделитесь со мной вашей памятью о нём. За вас!
