Читать книгу: «Помнит только он», страница 3

Тихон протянул свою рюмку, и сидящие за столом подняли свои. Отец стукнул своим стаканом по рюмке Тихона и издал какой-то всхлип, глаза его были на мокром месте. Выпили.

– Да, Тиша, хорошо ты сказал! – похвалил он, – Дим, налей-ка, и я скажу!

Митрич открыл новую бутылку и разлил. Галя прикрыла свою рюмку рукой, мол, всё, хватит. И толкнула своего мужа в бок, но тот сделал вид, что не заметил этого, сосредоточенно внимая Алексею.

– Вот мы похоронили деда, – надтреснутым голосом начал он, – и это очень печальное дело, да. Но дед-то мой пожил! Хорошо пожил, он ведь девятнадцатого года был, да! – с гордостью поднял вверх палец Алексей, – всю войну прошёл, два ранения получил, до Кёнигсберга дошёл!.. И потом вернулся, а тут… один сынок только у него остался… папка мой…

Голос Алексея дрогнул, он громко всхлипнул, поднёс грубую ладонь ко рту, провёл пальцами по складкам у рта.

– Но ничего, на ноги встал и сына вырастил. – закончил он. Все закивали и выпили.

– Да, пожил будь здоров, – протянул Владимир, глубокомысленно закивал, сдвинув брови, – Лёх, дед-то твой и сына пережил, и жену…

– Царствие Небесное! – пробормотала старая Майя.

– Ага, – поглядел на неё Владимир и торопливо совершил что-то похожее на незаконченное крестное знамение. – Я это чего? Недавно-то, вот, например, Шурупа схоронили!

– Сашку? – изумился Алексей, – Старшинова?

– Его! – протянул Владимир, – А лет-то ему было сколько? Как нам! Нас твой дед ещё пацанами гонял по полю-то, помнишь?

– Когда скирды-то мы жгли?

– Точно так! «Я вас, – говорит, – сучьих детей на что тут поставил коров пасти?»… И матерко-ом, – восхищённо закончил он, понизив голос, – етить вашу мать так-растак!

Майя крякнула и, когда Митрич повернулся к ней, крючковатым пальцем постучала по краю пустой рюмки перед ней. Тот кивнул, подняв вверх ладони, и наполнил её стопку.

– Я вот что хочу сказать… – раздельно и строго проговорила старуха. – Молодёжь! – зычно гаркнула она, и её зять с Алексеем, предавшиеся воспоминаниям детства, тут же утихли, пытаясь сфокусировать взгляды на ней.

– Нут-ка, внученька, – бабка опёрлась на плечо Людмилы и, пошатываясь, попыталась встать, но рухнула на стул. – Ох! Силы оставили! – прикрыв ладонью рот, хихикнула она.

– Ба, да сиди уже, чего ты! – громко шепнула ей Людмила.

– Ладно! – снова громовым голосом гаркнула Майя, – Вот ты, Лёшка, говоришь, на ноги сына, папку твоего, Тихон Петрович поставил и вырастил. – Алексей закивал, – А я тебе так скажу, что ничего б не вышло у него, кабы не Нина Осиповна, царствие ей Небесное!

Все закивали. «Нина. Снова Нина…», – мелькнуло в Тихоновой затуманенной «Коктебелем» и водкой голове.

– Нина была для него всем! – сказала старуха торжественно, – Я была ещё девчонкой, когда мы тут поселились, а она ненамного старше меня была. И помню, как она за Колькой малым ходила, когда матери евойной не стало, а Тихон на фронте был. Она ему как мать и сестра была, хоть сама-то – девочка ещё. – Майя вздохнула, – и потом, после войны уже, сколько она горя-то с ним, с Тихоном тож, натерпелась. Он и пил, и с ума сходил, и безобразил… Она всё стерпела, потому что… – старуха сделала многозначительную паузу, – то любовь была настоящая!

– Да, баб Нина, конечно, была… – Алексей уважительно покачал головой, но так и не подобрал слова, поэтому глубокомысленно нахмурился и вздохнул.

– А я её совсем не помню, – вдруг произнес Тихон.

– Ну не мудрено, – сварливо проговорила Майя, повернувшись к нему, – она-то с тобой нянчилась, только ты малой совсем был! Лет пять что ли было, а потом всё…

– Шесть, баб Май, – сказал Алексей, поспешно поднялся и уже громко провозгласил, – Ну давайте! За бабу Нину! Теперь они там, – он головой показал вверх, – снова вместе! Так что за Тихона Петровича можно быть спокойными!

– Царствие Небесное! – сказала Майя и опрокинула в себя стопку. Все снова выпили.

Тихону вдруг страшно захотелось курить. Голова его кружилась, щёки горели то ли от выпитого, то ли он просто наконец-то согрелся. Он подхватил вилкой квашеной капусты, сунул её в рот и встал. Сделав пару шагов, Тихон понял, что выпил лишнего: его пошатывало, веки были тяжелыми, голова гудела. Голоса сидящих за столом сливались в однородный шум. Он подхватил свою куртку, пробормотал что-то про «покурить» и вышел.

На улице стоял плотный туман и была непривычная для горожанина тишина, только где-то в середине деревни перекликались собаки. Тихон сунул в рот сигарету, но к горлу подкатил ком, и он подумал, что закурить сейчас – не лучшая идея. Втянул носом морозный воздух и посмотрел вверх в надежде увидеть звёзды. Небо было затянуто серой пеленой.

«Сыщик! – усмехнулся он про себя, – вот уж действительно, приходится блуждать в потёмках, собирая историю семьи по крупицам. А ведь ещё вчера был уверен, что знаю каждую дату и каждое имя!..»

Но теперь прабабки Анны не было, она лежала на кладбище уже семьдесят лет, а прадед прожил целую неизвестную Тихону жизнь с Ниной. Кем была она ему? И как связана она со смерью прабабушки, исчезновением Даши?

Тихон вдруг вспомнил страшные истории про ведьм, которые колдовством привораживали мужчин, разрушали семьи проклятьями и всё в том же духе. Ему представилась Нина в образе панночки из гоголевского «Вия»: вот она в белом балахоне с чёрными распущенными волосами стоит перед крыльцом и шепчет заветные слова, вертится вокруг себя и плюёт на восток…

Скрипнула дверь, и до Тихона донёсся гул нетрезвых голосов.

– Тихон, тут? – услышал он голос Людмилы за спиной.

– А? – он обернулся. Людмила была в куртке и шарфе. Она обернулась и крикнула в дом: «Он на улице!» – и вышла.

– Потеряли тебя, – голос Люды был хрипловатый.

– Вот как, – хмыкнул Тихон, – да я тут, курю.

– Да я вижу, – хохотнула Люда, – Мама говорит, что мы играли в детстве, но я этого не помню, а ты?

– Я, честно говоря, вообще ничего не помню, – произнёс Тихон с долей понятной только ему самоиронии, – Ты здесь живёшь?

– Да, вот в этом доме, – она показала рукой силуэт дома по соседству. – Родители живут на горе, ну, в середине деревни, а бабуля здесь. Ну и я с ней, то-сё, помогаю.

– Понятно! – Тихон помолчал, – Работаешь? В городе?

– Да нет, – Люда закурила и выпустила дым, – Тут и работаю, фельдшером.

«Как Даша», – грустно подумал Тихон. Из сеней послышался гул голосов и скрип половиц.

– Я чего вышла-то… – спохватилась Люда.

– Покурить?

– Ну это тоже, – она засмеялась, – Пойдём мы уже! Наготовили мы с мамкой, а что-то никто ничего не съел!

– Ой, слушай, спасибо вам огромное… И блины, и всё… было очень вкусно!

– Да ничто и съели! – продолжила Люда, – Ох, и напились там все!

– Бывает!

– Ты сам-то ничего? Сможешь мне помочь бабулю дотащить?

– Само-собой! Сейчас?

– Люда, бабушка готова! – крикнула Галя из сеней, – забирайте!

– Сейчас! – ответила Люда Тихону, и они вошли в дом.

Старуха Майя сидела на ступенях в сенях закутанная в платок и в распахнутом настежь пальто. Люда подхватила её с одной стороны, Тихон с другой, и, опершись на их руки, старушка поднялась на ноги и потребовала свою палку. Люда заметалась по сеням, заглянула в избу, наконец, палка нашлась, и Майя вцепилась в неё мёртвой хваткой.

– Люд, помоги мне со стола прибрать, и пойдём! – попросила Галя. В дверной проём горницы было видно, как отец, Митрич и Владимир продолжают сидеть за столом. Тихону они напомнили сонных мух, которые просто не могут двигаться с обычным проворством. Владимир тяжёлым языком что-то вещал про своего знакомого, который отправился в отпуск на Донбасс, про «вертушки» и Новороссию. «Интересная ночка нам предстоит!» – подумал Тихон, но из задумчивости его вывел по-прежнему громоподобный голос Майи, которая крепко держала его левой рукой за рукав.

– Пошли что ли? – вопросила она.

– А Люда… – он посмотрел по сторонам в поисках девушки.

– Не маленькие, на кой нам Люська? – объявила старуха, – Идём! По ступенькам мне помоги только.

Тихон помог старушке влезть в сапоги, спуститься с крыльца. Он был даже рад чем-то заняться и снова выйти на улицу: перспектива пьяных бессвязных разговоров его не прельщала.

Медленно и спотыкаясь они вышли на дорогу и доковыляли до калитки соседнего участка.

– Вот и моя усадьба! – переводя дух произнесла Майя. Дом был как будто зеркальным отражением дома Егоровых, только выглядел гораздо опрятнее. Старуха проследила за взглядом Тихона и добавила, – Нинкин был дом. Тут она родилась и жила, пока они с Тихоном не съехались.

Они подошли к крыльцу, старушка остановилась и сильнее оперлась на Тихонову руку.

– Погоди с минутку! – она тяжело дышала, – Бабке уже девятый десяток, ух. Раньше-то я любого мужика перепить могла! – она захихикала, потом нахмурилась, – Ты на крылечко мне помоги взобраться ещё, а там уж я дальше сама.

Майя открыла дверь и, держась обеими руками за деревянные стенки узкой лестницы, стала подниматься на террасу. Тихон неуклюже шёл за ней, реагируя на каждое отклонение в сторону.

– Свет-то зажги! – приказала Майя, – Там, слева.

Тихон нащупал старый выключатель, на террасе загорелась лампа в бумажном абажуре.

Терраска была маленькая и опрятная. У внешнего окна, выходящего на дорогу, стояла металлическая кровать, в углу рядом с ней – трёхэтажный старый шкаф со стеклянными дверцами, внутри которого выстроились в ряд фарфоровые поросята, хрустальные салатницы и старые фотографии. Перед кроватью стоял покрытый кружевной скатертью круглый стол и несколько таких же старых, как и у Егоровых, стульев. Охнув, старуха села на большой кованный сундук у входа.

– Ну вот и дошли, Господи помилуй! – выдохнула Майя и стала стряхивать с ног тяжелые сапоги. Взгляд Тихона скользнул по содержимому шкафа и остановился на выцветшей чёрно-белой фотографии: молодой – лет тридцати, не больше – Тихон Петрович с Колькой. Но внимание Тихона привлекла молодая женщина, которую обнимал прадед и к которой прильнул маленький Коля.

– Можно? – спросил Тихон Майю, и не дожидаясь ответа, отодвинул стеклянную створку и достал фотографию. На обороте каллиграфическим почерком было выведено: «Майке от Нины Егоровой на добрую память. 5/VII 1947 г.».

«Так вот ты какая, Нина!», – подумал Тихон, рассматривая девушку на фотографии. Совсем не панночка. Тёмное платье в горошек с белым воротничком, яркие губы и обведённые тушью большие глаза, блестящие светлые волосы заплетены в две тугие косы, правильной формы красивые брови, чуть вздёрнутый нос, пухлые щёки с ямочками…

– Ниночка моя, – вдруг проговорила старуха, и Тихон с удивлением взглянул на неё, – золотой был человечек!

В голосе Майи сквозила неподдельная нежность, глаза её заблестели.

– Как они познакомились с прадедом? – неожиданно для себя спросил Тихон, и старушка посмотрела на него так, будто только сейчас обнаружила его присутствие.

– Как-как! – крякнула она, – тут все друг-друга знали! А они соседями были. До войны-то у каждого своя семья была, а после… – Майя протяжно вздохнула, – охо-хо-хо-хо! Родители Ниночкины померли, остался только братишка-дурачок, и того-то фашисты… – старуха махнула рукой и пожевала губами. Тихон напряжённо ждал продолжения. За окном скрипнула дверь Егоровского дома, послышались голоса Владимира и Митрича, потом ругань Гали…

– Я-то только в сорок седьмом году тут поселилась, но то, что Нина рассказывала… да и не только Нина! Лютовали тут фашисты, половину деревни пожгли, и баб, и детей малых, никого не жалели! Потом-то их самих, как собак бешеных, всех побили, но не осталось ни у Нины, ни у Тихона никого, кроме Кольки – деда твоего то есть. И стала она ему вроде как старшей сестрой, а потом и мачехой. Она ж его и растила, Нина! – ударила себя старуха кулаком в грудь, – Тихон-то когда вернулся, он совсем не свой был из-за жены-то, всё себя винил в том, что не уберёг…

– Как же он мог уберечь, когда на фронте был? – осторожно спросил Тихон, уже зная ответ. Уберечь он должен был ценой собственной жизни, да только что-то пошло не так…

– Да вот мог бы, втемяшил себе в голову… Я-то почему знаю ещё? Нина сильная была, но без слёз-то всё одно никак, так она мне душу-то и раскрывала. Нечасто, но бывало, да! Так вот…

Хлопнула дверь, и Люда в три шага поднялась по ступенькам.

– Уф! Ну вот и я! – бодро сказала она, – Вы не сильно-то продвинулись! – она окинула взглядом Тихона с фотографией и бабку в одном сапоге. – Болтаете, значит?

Старуха поджала губы и стала стаскивать с себя второй сапог. Тихону стало неловко.

– Давайте, помогу, – Тихон положил фотографию на стол и кинулся стаскивать сапог с Майиной ноги. Управился он быстро, и, выпрямившись с сапогом в руках, чуть не налетел на Люду. – Вот! – пробормотал он и почувствовал, как покраснели щёки.

– Спасибо, Тихон! – Людмила отступила на шаг и взяла из его рук сапог. – Дальше мы сами, – и, увидев его замешательство, многозначительно добавила: – тебе там тоже есть, кого уложить!

– Бабуль, спать-то не пора? – она наклонилась к Майе.

– Пора, внучка. Мы тут Ниночку вспомнили, какая она золотая была, сколько всего на её долюшку выпало… – старуха зевнула, а Тихон поразился, как смиренно и даже по-детски говорила с Людой эта суровая женщина.

– Ну я пошёл тогда… – сказал Тихон и вдруг вспомнил про фотографию, – Баба Майя, можно я одолжу эту фотку?

– С возвратом! – проскрипела Майя. Тихон сунул фото в карман и помог ей подняться, подхватив с одной стороны.

– Всё-всё, дальше сами! – ещё раз повторила Людмила, – спасибо за помощь!

– Да… Тебе спасибо! Доброй ночи!

– Увидимся!

Вернувшись в дом, Тихон обнаружил, что все уже разошлись, а за занавеской вовсю храпит отец. Вечером он не заметил маленький потёртый горчичного цвета диван в углу избы, но теперь увидел, что он застелен чистой постелью. На диванчике, явно коротком, лежала пара подушек и огромное пуховое одеяло. Мысленно поблагодарив Галю, он разделся, нашёл выключатель, чтобы погасить свет и лёг.

Постель была теплая, но отсыревшая. Как ни старался Тихон, он долго не мог принять хоть сколько-нибудь удобное положение и вытянуть ноги. Все суставы его ныли, а стоило закрыть глаза – голова начинала бешено кружиться. Ворочаясь, он думал о Нине, о внезапно выжившем прадеде, похоронах, словах отца, Люде… Затуманенный мозг его пытался соединить всё новое воедино, старался понять, что же произошло в том далеком сорок втором году, из-за чего же сейчас Тихон лишился привычной ему жизни и семьи.

«Нужно будет обязательно расспросить бабку Майю о Нине и о том, что же произошло с моей прабабкой, – думал он, – завтра, первым же делом».

Отец всхрапнул так, что, казалось, затряслись старые стены сруба. Но Тихон уже провалился в сон, томительный и беспокойный.

Глава пятая

Нина

Какая красивая Нина была в тот июньский день сорок пятого! Было солнечное и безоблачное воскресенье. Колька ворвался к ней с громким восторженным криком «Нина-а! Бежим папку встречать!», а она, как назло, именно сегодня заспалась!

– Не галди, Колька, – сонно крикнула она мальчику, по-кошачьи потянулась и, в мгновенье стряхнув остатки сна, вскочила на ноги, – бегу уже!

Нужно было спешить, а то Колька ещё убежит без неё. Шесть лет, а такой прыткий, что сладу с ним нет! С тех пор, как по радио объявили победу, они с Колькой каждый её выходной ходят к лесу «встречать». Нина с трепетом ждала дня, когда Колькин папа – Тихон Петрович – вернётся. Что-то будет? Как они с Колькой?

За последние два с лишком года они – девятнадцатилетняя Нинка и соседский мальчишка Колька – много пережили горя и стали неразлучными, потому что больше друг у друга никого у них и не было.

Нинка поспешно нырнула в тёмно-синее в белый горошек платьице, натянула чулки, впрыгнула в лакированные ботиночки и на миг остановилась перед зеркалом, застёгивая жемчужную пуговку на белом воротничке. Красивая она? Пухлые губки, блестящие карие глаза, изогнутые правильной дугой брови… Ресницы только могли бы быть и подлиннее, вот хоть, как у Кольки…

– Ни-ин! Догоняй! – уже стукнул в окно за белой занавеской Колька, – А не догонишь, всем скажу, что ты тетёха!

– Сам ты тетёха! – прыснула Нинка. Посмотрела на доставшиеся по наследству от мамы блестящие коричневые туфельки, на секунду замешкалась, впрыгнула в старые калоши и выбежала на улицу.

Колька убежал вперёд, и Нинка ускорила шаг. Дорога шла по деревне, вверх на холм, и Колька уже добежал до середины и остановился. Он стоял и переминался с ноги на ногу.

«Гусей боится», – хихикнула про себя Нинка. Через пару минут она нагнала мальчика. Он стоял и смотрел вперёд – туда, где между рядами изб открывался вид с холма на поле до леса.

Нина прикрыла глаза от слепившего глаза солнца. От затенённой стены леса отделился крошечный силуэт и стал пробираться сквозь зелёную реку молодого овса. Мужчина в солдатской шинели, мешок за широкими плечами… Даже издали она узнала статную его фигуру, поворот головы и то, как он еле заметно поводит плечами при ходьбе… Она почувствовала, как защипало глаза. «Ну, дура, не вздумай реветь!»

Колька неуверенно теребил рукой оборки Нинкиной юбки. Девушка взяла его ладошку в свою.

– Ну чего же ты, Колька! Папка твой вернулся! – она смахнула слёзы и состроила хитрую весёлую морду, – Бежим?

Босоногий мальчишка и девушка в старых калошах, поднимая пыль, бежали с холма. Колька кричал «Папка! Папка-а-а!», он хотел, чтобы все-все-все знали о его счастье, и тоже были счастливы так же, как и он в этот солнечный и ветреный июньский день!

Солдат тоже увидел их и побежал навстречу.

На краю деревни, там, где за двумя сгоревшим избами простиралось зелёное поле, они встретились. Колька с разбегу прыгнул вперед, и отец подхватил его, прижал к себе и закружил. Нина, остановившаяся в двух шагах, нерешительно остановилась, принимая какое-то решение, ещё раз смахнула слёзы и с улыбкой прерывисто вздохнула.

Теперь у Кольки всё будет хорошо… «И у Тихона Петровича тоже, – прозвучал голосок где-то у неё в голове, – найдёт себе новую жену-красавицу. А ты, Нинка, живи себе дальше сохни…». Дурацкие, совсем не подходящие к встрече мысли лезли ей в голову. Сердце предательски трепыхалось в груди, и Нинка вдруг поняла, как дорог ей был этот высокий сильный солдат с широкой улыбкой. Она не раз представляла себе, будто не Аннушка его жена, а она, Нина, и как он приходит с работы домой, целует, говорит «Ну здравствуй, Нинуша моя…»

Ей хотелось обнять его так же крепко, как Колька, прижаться к нему всем телом и никогда не отпускать.

– Здравствуй, Нина! – услышала она голос Тихона. Он смотрел на неё и улыбался, как будто всё понимал. В его глазах была и радость, и тоска одновременно. Нина подошла ближе и тихо обняла их с Колькой. Она ощутила, как тёплая тяжёлая рука Тихона легла на её спину, и сама крепко-накрепко прильнула к нему. Теперь она точно знала, что дальше у них всё будет только хорошо.

* * *

Голова трещала так, что Тихону захотелось тут же опять забыться сном, но уже не получалось. Его мутило. Он приоткрыл глаза: было темно и тихо, если не считать сопения отца за занавеской. О том, чтобы заснуть, не было и речи, его организм, пропитанный алкоголем, требовал срочно найти туалет и воды. Тихон вылез из-под тяжёлого одеяла и посмотрел на часы: семь утра. Он натянул джинсы, сунул ноги в первые попавшиеся растоптанные ботинки и, накинув куртку, выбежал в сени. Тут его ожидал сюрприз, потому что туалета, каким он помнил его в своей прошлой жизни, не было: выбежав в низкую дверцу справа от лестницы, он оказался в тёмном сарае с запертой на засов амбарной дверью. Чертыхаясь, Тихон вернулся в сени и выбежал из дома на крыльцо. Терпеть уже не было сил, и, озираясь по сторонам в непроглядной темноте, он справил нужду прямо со ступеней. Стало легче.

Небо ещё было тёмное, а снег, казавшийся вчера таким постоянным, сошёл на нет. Тихо моросил дождь, с голых ветвей деревьев скатывалась и ударялась о землю вода, и везде – сверху, слева, справа, в двух шагах и издалека – слышался шум множества капель.

Единственный фонарь освещал дорогу и часть сада, отделяя еле заметные тени от тёмного сырого ковра травы.

Тихон, зная, что сигарета ударит в голову, всё же не смог устоять перед искушением и закурил. Чуда не произошло, первая же затяжка вызвала тошноту и головную боль. Он вдохнул сырой утренний воздух и вышел из-под навеса. Крошечные капли мороси освежали, ему стало легче. Он сделал несколько шагов к изгороди и увидел за ней, в свете уличного фонаря обелиск.

Он знал его, этот памятник его прадеду, спасшему деревню… Спасшему ли? Тихон вышел за калитку и ускорил шаг. Чем ближе он подходил к монументу, тем яснее ему становилась новая картина произошедшего здесь семьдесят лет назад.

Прошлое изменилось, в шестерёнки истории попала какая-то песчинка, которая затормозила и изменила весь ход её механизма. Прадед выжил, но ценой этому стали жизни его односельчан. Прадед не стал героем, не увёл проклятых фашистов на болота, и они пришли сюда… Тихон подошёл к белому увенчанному красной звездой обелиску.

«Жителям деревни Богатово, павшим в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками», – прочитал он. Дальше шёл длинный список из двух с лишним десятков фамилий, и Тихон мигом увидел среди них имя прабабки: «Егорова А.Ф.»…

«Знать бы фамилию Нины, наверное, и её семья тоже тут…» – покачал головой потрясённый Тихон. Он дотронулся рукой до выбитых на обелиске букв, желая убедиться в том, что глаза не обманывают его. Значит, всё вокруг – правда, реальность… И только он один – то ли чокнутый, то ли какой-то аномальный артефакт из другой реальности, параллельной истории. Голова кружилась, во рту было сухо и гадко.

Тихон почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Пятна света от фонаря лежали на покосившемся заборе, высвечивали отдельные голые ветки и деревянную клетку окон веранды Майиного дома. Старуха Майя наблюдала за ним из темноты своей террасы. Её лицо было серым, в сумеречном полумраке оно было еле различимо. Заметив, что Тихон увидел её, старуха коротко стукнула костяшками пальцев в стекло и поманила его скрюченной ладонью.

Тихон поднял согнутую руку над головой, кивнул и подошёл к калитке. Старуха знаками пригласила его зайти и подойти к двери. «Там же ступеньки, – сообразил он, – она не может спуститься!».

– Доброе утро! – произнёс он, открывая дверь веранды, и поразился, насколько хриплый у него голос.

– Доброе! – проскрипела Майя, – Принеси водички, внучок? – она кивнула на два пластиковых ведра, стоявшие там же на веранде.

– Конечно! – сказал Тихон и подхватил вёдра одной рукой, – колонка… – он кивнул в противоположную обелиску сторону и вопросительно поднял бровь.

– Там, там, – кивнула старуха, – напротив Игнатьевых дома.

Колонка была просто спасением. Наполнив вёдра, Тихон напился ледяной воды сам, потом еще минуты две умывался, отфыркиваясь и сморкаясь, после чего, наконец, почувствовал себя свежим и живым. Притащив вёдра, он поднял их в дом и поставил в сенях, куда показала Майя.

– От спасибо, – похвалила она, – теперича чаю попьём, у меня тут печенья есть, прянички мятные, или хочешь бутерброд с сыром-колбаской?

При мыслях о еде Тихона снова замутило.

– Да нет, спасибо, ничего не надо!

– Ну хоть чаю попьём! – Майя вылила в чайник второй жестяной стакан воды, закрыла крышкой и с первой же спички зажгла огонь, – Люська-то на вызов уехала ещё часов в шесть, в Титовскую, а я тут без воды осталась…

– Как уехала? – спросил Тихон первое, что пришло в голову. Титовская была в пяти-семи километрах отсюда, там и был фельдшерский пункт.

– Так и уехала, – сказала Майя, – на машине. Ужель ты вчера её не приметил?

– Признаться, нет… Темно было…

– Эх, темно! Скажешь тоже, я в твои годы в темноте блох ловила, а ты «Козлик» еёйный не заприметил! Вовка, отец-то, ей отдал. – старуха нахмурилась и желчно добавила: – Ему-то без нужды, всё равно каждый день пьяный! – она смягчилась, – Ну да ты проходи, не стой. Разувайся здесь, и заходи в горницу.

Тихон разулся, снял с себя куртку, оставшись в одной футболке, и подумал, что хорошо, что Людмилы нет, потому что выглядел он неважно.

В доме было тепло и уютно, часть комнаты за русской печью была также отгорожена импровизированной занавеской с вышитыми на ней «богатырями» Васнецова.

– Это мой уголок, – сказала Майя, заходя вслед за Тихоном и передавая ему чайник с вышитой петухами прихваткой. Вдоль другой стены стоял шкаф-купе с зеркалом, впритык к нему – книжный шкаф и письменный стол с ноутбуком в углу. У окон стоял сложенный диван, где, видно, и спала Людмила.

Тихон отметил, как два угла избы разделяют два поколения: в левом – ноутбук, в правом – образа и лампадка.

Сели за стол, покрытый голубой скатеркой. Старуха достала откуда-то жестяную банку из-под печенья и высыпала в хлебную корзинку её нехитрое содержимое – ассорти из разнокалиберных печеньев, конфеток и пряников.

Пока чай заваривался в маленьком фарфоровом чайнике «под Гжель», Майя расспросила Тихона о том, чем он занимается, одобрила учительство, пригласила его перебираться к ним в Титовскую школу и тут же понимающе покачала головой, мол, куда сельским зарплатам до московских. Тихон вёл беседу, но мысли его были заняты обелиском, Ниной и судьбой прабабки.

– Майя… простите, я не знаю вашего отчества, – начал он. Старуха отмахнулась.

– Майя Егоровна я, но для всех баба Майя, так и зови!

– Майя Его… Баба Майя, я вчера одолжил у вас фотографию с Ниной и моими дедушкой и прадедом…

– Ты мне карточку верни, не увези с собой! – тут же забеспокоилась она.

– Конечно, верну, она с собой у меня, в куртке! – он было подскочил, но старушка жестом остановила его. – Я хотел спросить вас о Нине.

Старушка шумно отхлебнула чаю и выжидающе уставилась на него.

– Мне стыдно, но я почти ничего… да, собственно, совсем ничего не знаю ни о Нине…

– Осиповне!

– Ни о Нине Осиповне, ни о том, что произошло здесь во время войны.

– Ох! – Майя протяжно вздохнула, и пальцы её поправили мягкий воротник байкового халата. – Ну что тебе сказать… Ниночка, Нина Осиповна, была золотым человечком. Она каждому завсегда готова была помочь, сердце у неё было большое… Может, потому-то в конце концов встретила она своего человека, Тихона-то, и прожила с ним душа в душу шестьдесят лет, – старушка перекрестилась на икону в углу, – Господь Бог так управил за все испытания, что в молодости-то ей пришлось пережить…

Всё война! До неё было у Нинки всё, будто в другой жизни. Были у неё и мама Катерина Петровна, и папа Осип Григорьевич, и два младших братишки – Никита и Илья. А потом загрохотала война, папку на фронте сразу убили, маманя тоже ненамного его пережила – замаялась, работала за двоих, трёх детей да бабку тянула, а здоровья-то не было, заболела она сильно и сгорела, как спичка, за одну только зиму. Осталась Нина одна ходить за братьями и бабкой. Работала вместо мамы на фабрике, потихоньку выменивала своё приданое на хлеб, хлопотала по хозяйству.

В огороде младший брат Никита помогал, но по весне, как семнадцать стукнуло, сбежал на фронт. Плакала Нина, а Илюшка-пятилетка и вовсе убивался, но ничего не поделаешь. Получила Нина в мае от Никиты письмо, мол, не волнуйся, сестрёнка, со мной всё хорошо, еду уже бить гадов-фашистов.

Так остались они с бабушкой лежачей и Илюшкой. А он был особенный – дурачок. Говорить не умел, только плакал или улыбался. Спасибо, соседка, Аня Егорова – Тихонова жена, приглядывала за Илюшкой и за бабушкой, пока Нина на работу ходила. И Коля, четырёхлетний сын их, с Илюшкой игрался, вроде как братца себе нашёл.

Тогда же появились в деревне немцы. Из домов всё повыносили, ни крошки не оставили. Перевернули всю деревню, искали партизан и коммунистов. Да кого там, все уже на фронт ушли, из мужчин были только дети малые и старый доктор Лукич. Страху они тогда натерпелись, но немцы дальше ушли, а пришёл за ними голод. Только лес и поле их кормильцами были. Что нашли, то и съели. Из травы – оладьи, из прошлогодней репы – суп. Тогда и бабушку схоронили.

А потом, под конец ноября, случилось страшное. Наши немцев били, обступали со всех сторон, гнали на запад, и вышли недобитки фашистские на их деревню. Двадцать три человека, из леса, где ночью бой стрекотал. Озверелые были немцы, в избы ломились, выволакивали баб да детей, орали что-то по-своему. Проводника хотели, который вывел бы их к своим по болотам, а с леса уже наши на пятки им наступали, и померещилось фашистам что-то – никто и не знает, что, – только избу крайнюю они подожгли, а тех, кто сумеет выбраться – стреляли.

Нинка тогда с братом у Анютки Егоровой были, та уже на сносях была, тяжело ей было. И – Нина не сомневалась, что от потрясений – в ту ночь у неё роды начались. Лукич прибежал, заохал, заахал. «Плохо дело, – сказал, – ножками идёт, воды отошли, времени мало, нужно операцию делать!»

И сделал бы он ту операцию, если бы не собаки-фашисты. Дальше быстро всё случилось, а вспоминалось Нине после, как тягучий страшный сон…

Сначала постучали, чуть слышно, а потом, и секунды не прошло, на дверь обрушился сильный удар. Ещё один. Дверь распахнулась, в избу пахнуло холодом и сыростью. Согнувшись, в дверной проём втиснулся длинный немец. Глаза его из-под каски чернели провалами, а лицо было мертвенно-синим. Нина в ужасе натянула одеяло на голову спящего Илюшки, инстинктивно желая спрятать его от опасности. Анютка глухо застонала. Лукич обернулся и на лице его читалась смесь страха и возмущения.

За Синелицым в горницу вошли ещё двое, они заполнили собой всё пространство, воздуха стало не хватать.

– Доктор? – то ли спросил, то ли утвердил Синелицый, обращаясь к Лукичу, – Вы говорить немецкий?

– Что вам угодно? – нетерпеливо и неожиданно громко воскликнул Лукич, вытирая со лба выступившую испарину.

– Вы идёте с нами, – объявил Синелицый и тут же сделал знак своим спутникам, – живо! У нас раненый.

– Да вы что, не видите, что ли! – воскликнул Лукич, поднимая руки прямо к носу Синелицего и указывая на лежащую в забытьи Анютку, – я нужен здесь! Женщина рожает! Тяжёлые роды, понимаете?..

Двое других подхватили Лукича с двух сторон и толкнули к двери, потащили из хаты. Анютка застонала. Завозился под своим одеялом в углу спящий Колька. Нина сидела, ни жива, ни мертва. Тонкие губы первого немца скривились в ухмылке.

– Доктор закончил работу здесь, – тщательно чеканя каждое слово, проговорил немец и потянулся к кобуре с «Вальтером». Нина, обезумев от страха, взметнулась к нему и грохнулась на колени, стараясь схватить за руку, за полы шинели… «Пощадите, дяденька немец! Не троньте!» – не своим голосом запричитала она. Сердце бухало в груди так, что казалось, вот-вот выскочит наружу.