Буревестник

Павел Девяшин

Буревестник

Рассвет напитал море алым, отчего пароход казался ложкой, скользящей в вишневом варенье. Настасья глядела на гребешки волн, и перед мысленным взором плыли кипучие пенки. Рот сам собой наполнился вкусом ягоды, ноздри тронул бархатистый аромат. Хлынули воспоминания из детства: мать варит лакомство, а маленькая Настя глядит на пузырящуюся жижу, предвкушает угощение. Божечки, как вчера…

К слову, что вчера приключилось?

Улепетывая от Матвея – теперь уже бывшего жениха, – направила стопы на пристань. Мостовая сменилась дощатым настилом, и девушка оказалась в трюме. Жутком, как пещера людоеда из сказки, зато надежном – вряд ли кто сунется. Придумала дождаться утра, и мышкой домой, но обида убаюкивает лучше колыбельной. Пригревшись средь почтовых тюков и мотков такелажа, Настасья провалилась в сон.

С момента пробуждения миновало не менее часа, и к сей минуте она худо-бедно смирилась с положением вещей: за ночь пакетбот вышел в открытое море, и ее вот-вот схватят. Жизнь кончена! Что будет дальше – лучше не думать. Брань, побои, каторга или еще хуже…

Впрочем, уныние – грех. Сидеть в трюме ужасно скучно. И вообще, не дай Бог пожалуют крысы! Шмыгнув на залитую рассветным солнцем палубу, застыла у шлюпки. Тревожный, но не лишенный девичьего любопытства взгляд обежал пространство. Из-за постоянного чтения – батюшка приохотил к грамоте – зрение утратило остроту, а подойти к борту Настасья трусила, потому от горизонта до горизонта колыхалась не вода, а что-то вроде повидла. Так даже лучше. Воображение интереснее зрения! Оно превращает мир в сказку. Правда, иногда в страшную.

Настасья подставила тонкое, с четкой линей скул и торчащими ушками лицо утреннему бризу. Незримая длань разметала пряди – каштановые, непослушные. Следуя давней привычке, зубки прикусили губу. Очи полны слез, но те не спешат катиться по щекам. Гордость удерживает их, точно невод стайку кефали.

Зачем Матюша так обошелся с ней?! Права мать, мужчины хотят одного и, в сущности, ужасные негодяи. Особенно если дело к венчанию.

Знакомство свели год назад, аккурат на Красную горку, когда отец – отставной унтер-офицер, а ныне хозяин вишневого сада, – явился на соседский двор сбывать ягоду. Купец Зильберман, как всякий уважающий себя одессит, яростно торговался, и папенька уступил. Внешне злой, но дочь видела радость в его глазах. Знала, торговля пошла. Велел Наське тащить ведра с вишней. Матвей – старший купеческий сын – взялся помогать. Загорелый, чернявый… Настасья взволнованно молчала, ни словечка не слетело с уст. Поблагодарила его… взглядом.

На другой день плыла по улице, обрядившись в самоновейшее платьице. В прическе трепыхалась лента. Глаза будто искали кого-то. Многие хотели знакомиться, но получали от ворот поворот. Матвей не явился. Ленточка ухнула в канаву, и ее прибрала грязь.

Но тем же вечером скрипнула калитка. Молодой человек пришел не таясь, улыбка на лице. Батюшка с маменькой приветствовали его в ответ на поклон. Покончив с любезностями, пригласил Настеньку гулять. Боже… Сказать, что сердце прыгнуло из груди – ничего не сказать! Вот оно – девичье счастье…

Этак пролетел год. Все были ужасно рады, и даже старик Зильберман согласился принять девушку без капли еврейской крови. Он трижды ходил к раввину просить дозволения. Тот всякий раз отказывал, но вдруг пожалел – молвил с хитрой улыбкой, я, дескать, однажды кушал свинину, просто ни у кого не спрашивал.

Ладилась свадьба.

Вчера Матюша заговорил о венчании. Настасьины щечки стали походить на персики: глянешь – уже сладко. Но речи оказались столь ядовиты, что персики обернулись чесноком. Жених, коего она почитала хорошим, предложил… отсрочить торжество. И ладно бы признался, что боится или встретил другую – это невыносимо, но хотя бы понятно. Нет! Заявил, будто отца укусила африканская зебра – полосатая коняга, существующая исключительно на гравюрах. Низкая, подлая ложь!..

Мужчины созданы для глупостей: воевать, заниматься политикой, строить железные дороги. Созидать любовь и семью – доля сильных. Тяжкий крест.

Память не сохранила слов, выплюнутых в физиономию Матвея. Единственное воспоминание о вчерашней ночи – бег по темным одесским улицам, надоедливый запах моря, дрожание сходней и мрак трюма.

По контрасту с корабельной утробой от яркости кололо глаза. Над головой жалобно крикнула птица, Настасья приставила ко лбу тонкую ладошку, увидала силуэт, знакомую дугу крыльев – чайка.

– Если чайка села в воду, жди хорошую погоду! – произнес чей-то прокуренный бас. – А эта стерва, гляньте-ка, в небо тянет… Взмыла в тучу, грянет буча!

Ему вторил тонкий голос, спотыкающийся на литере «р»:

– Егунда! Вы боцман или цыганка? Отставить пгиметы.

– Слушаюсь, господин капитан!

Вслед за голосами на палубу явились и сами участники беседы. Долговязый офицер в белоснежном кителе и перчатках, а с ним пузатый усач. Настя живо смекнула: тот, что повыше – капитан, другой – боцман. Забилась в тень, скрючилась. Вот уж кому явно не следует попадаться!

– Вы начали объяснять о собаке, боцман. Извольте пгодолжить.

– Так точно, ваш бродь! Псица она исправная, с понятием. Хоть и турецкоподданная…

– Что значит тугецкоподданная?

Капитан оперся спиной о борт, Настасья разглядела лицо. Востренькие глазки посажены близко к носу. Нижняя губа будто отвисла под собственным весом, обнажив крупные зубы, точь-в-точь как у кролика. Непонятно, улыбается человек или в задумчивости позабыл захлопнуть рот.

– Прибилась на Константинопольском рейде, тому года два.

– То есть как? – бровки капитана прыгнули под козырек. – У нее нет хозяина?

– Никак нет, ваш бродь! Обчая она, матросская. Кличут Брусничкой. То есть… кликали. Говорю ж – пропала животинка.

Старший офицер улыбнулся ехидно.

– Вы еще скажите, боцман, как в воду канула!

– Тяпун вам… То есть, нет! Не приведи Господь…

– Будет-будет! Поведай, бгатец, как к собаке относилась маточка?

Боцман наморщил лоб.

– Марья Васильевна-то?

– Нет, болван, ваша собственная мать! Конечно, она – госпожа Стагосельская. Владелица «Бугевестника». Кто ж еще?

«Буревестник! – озарило Настасью. – Вот что за судно… Пакетбот, выписанный из Англии. Новехонький! О нем в прошлом – 1844 году – писали “Одесские ведомости”»

Боцман поскреб шею, сказал:

– Барыня псицу оченно даже жаловали-с. Все фотокарточки с ей мастерили. Оне бдят за технической прогрессою …

На лицо капитана набежала тучка, рот открылся еще шире.

– Пьоггессом, – поправил он машинально. – Экая досада! Очень даже плохо. Когда, вы сказали, животное видели в последний йаз? Искали?

– Бедняжка все у гребного колеса вертелась. Тявкала без продыху. Может, сорвалась дуреха…

– Да-а-а… – протянул капитан. – Махонькая. Выбилась из сил, пошла ко дну. Жаль-жаль.

Боцман разгладил усищи.

– Не то слово, ваш бродь. Говорю же, исправная была псица.

– Далась вам эта собака! – гаркнул офицер. – Маточке-то что скажем…

Они ушли, оставив девушку в раздумьях.

С одной стороны, Брусничку ужасно жалко, с другой – оно и к лучшему. Вездесущий псиный нос и звонкий лай Настасье не кстати. Она вообразила зверушку, барахтающуюся в волнах. Шерсть набухла водой и солью, пучина тянет, словно магнит. Лапы гребут все медленнее. Глазки-бусинки неотрывно следят за кормой… Всхлипнула. Нет, пусть бы лаяла на здоровье, выдала с потрохами, только б жила! Несчастная Брусничка.

Снова всхлипнула, и тут же спохватилась: не громко ли? Найдут – швырнут в угольную яму. Прикрыла рот. И вовремя! По палубе семенит, отмахивая тросточкой, новый персонаж.

Круглобокий, точно самовар, мужчина застыл против борта, там же, где минуту назад капитан. В отличие от него, толстяк не спешил к краю, на усатом лице трусовато-благостное выражение. Ясно – любуется морем с безопасного расстояния.

«Раненько для променада, – подумала Настасья и тут же расплылась в улыбке. – С этакой комплекцией лучше гулять до жары. Особенно если наряжаешься луковицей: сюртук, жилетка, воротнички, соломенное канотье. Все пестрое, дорогое. Еще и бабочку нацепил. Шут гороховый!»

Пшеничные усы забавно подрагивали, глазки щурились от удовольствия. Сжав коленями трость, коротышка извлек из кармана сверток, и на мизинце блеснул перстень. Ну-ка, что у него там? Божечки! Сандвич…

Настя проглотила слюну, в животе заурчало. Громко. Благо, плеск волн все заглушил. Надо бы обратно в трюм, пока никто не заметил. Этот субъект не опасен, сосредоточен на чистоте пальцев и усов, но может вернуться капитан. Или кто из матросов.

Незнакомец жевал с помпезностью царя, когда на него упал завистливый взгляд. Закашлялся, пальцы, держащие лакомство через платок, разжались. Казалось, палубе осточертело блестеть и он