Демоверсия

– Значит, тебе от этого плохо.

– Нет, – возразил Лис, – мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья.

Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц

© Корицкая П., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Часть первая
Красное озеро

– 1–

Откуда взялась трещина?

Аня смотрела на витраж, ничего не понимая.

Может, она неосторожно положила стекло на стол или слишком резко прислонила к стене. Или был изначальный брак – и она просто не заметила трещины?..

Потому что слушала музыку.

Возможно, так и было, и все началось с музыки.

* * *

Она прошла наверх, подключила розетки в автомате и открыла кабинет. В глаза ударил свет, и Аня на секунду зажмурилась – от яркого света глазам всегда было больно. Сняв пальто и пересчитав стекла, она обратила внимание на одно необычно длинное стекло. Аня пожала плечами, протерла стол, проверила инструменты и включила музыку.

Вошел Стас, держа четыре грязных прямоугольника выше его роста.

– Сегодня не обрабатывал, извини. Завал полный.

Аня кивнула.

– Все как обычно?

– Да. Только одно стекло очень длинное, выровняй его под шаблон. Вот оно, видела?

Стас вышел, и Аня посмотрела на длинное стекло, которое высилось над остальными непривычным уродцем.

Развернув шаблон, Аня разложила его на столе и закрепила прозрачным скотчем. Потом она подошла к стеклу, провела по нему пальцами – и тут же брезгливо отдернула. Для экономии времени обычно мылась только одна сторона, но «уродец» был слишком грязным. Аня протерла одну поверхность вертикально, а потом взяла стекло, чтобы уложить его на шаблон чистой стороной вниз и уже после помыть рабочую сторону. Но это оказалось не так просто: узкая трехметровая громадина заколыхалась, чуть оторвавшись от стены, грозя переломиться пополам и обвалиться на голову. Быстрым движением Аня перевернула стекло горизонтально, положив край себе на ногу, взяла его сверху, равномерно расставив ладони, и подняла. Потом она аккуратно прислонила край к столу, приподнимая под углом, и уложила стекло на шаблон.

Определив центр, она установила плашки и вымерила размеры рулеткой, чуть не порезавшись при этом об острый край.

Ане часто приходилось иметь дело с необработанной кромкой, и она страшно этого не любила: когда обрезаешь пленку по краю, из-под ножа буквально летит стекло. Надо быть осторожнее.

По комнате плыл вязкий черный голос, а по стеклу растекалась нитяная сетка клея. Фацет – ограненный стеклянный квадратик – надо прикладывать аккуратно, медленно прижимая одним боком, после чего быстрыми точными движениями выгонять изнутри пузырьки воздуха. Потому что после включения УФ-лампы они останутся там навсегда и будут бликовать под каждым солнечным лучом. Лампа горела фиолетовым светом, гелевые ногти светились синим – не больше восьми секунд: этого достаточно, чтобы фацет намертво приклеился к стеклу. Теперь следующий. Обычно на стекло уходило три фацета, но, оценив «уродца», Аня отложила пять.

Она прислушивалась к плывущему голосу, и ей хотелось услышать другой – не по радио, а рядом, у самого уха, – скорее даже почувствовать, чем услышать. На секунду Аня закрыла глаза, уставшие от фиолетового мерцания, и перед внутренним взором сразу возникло лицо – гетерохромное, неповторимое в своей природной асимметрии. Широко распахнутые, как в испуге, разноцветные глаза будто враждовали между собой: темно-карий отталкивал и пугал, а зеленый манил и казался отражением Аниного лица. Очнувшись, она уперлась взглядом во все тот же кусок стекла, в фацет, в каждой его грани продолжая видеть глаза, уже не понимая, кому они принадлежат на самом деле.

Зеркальный взгляд и такое же зеркальное имя: Ян. Словно ее собственное имя перевернули, отрезав одну букву.

«Не думать об этом. Не думать».

Она развернула моток ленты и быстрыми движениями уложила по рисунку. Прикатала и обработала. Музыка плыла над стеклом и почему-то отвлекала и причиняла боль.

«Не думать. Не…»

Она задела острую кромку и порезала палец. Странно, но от этого ей стало как будто спокойнее – теперь у боли хотя бы была официальная причина.

Аня оторвала кусочек бумаги от рулона и приложила к порезу, как делают мужчины после бритья. Но порез был слишком глубоким. На стекло сквозь тонкую бумагу закапала кровь, и это показалось таким красивым, что Аня остановилась и некоторое время просто стояла и смотрела, как растекаются густые капли. Типовой пленочный витраж в цеху – занятие довольно скучное, а так оно будто стало необыкновенным: стекло обретало цвет, и фактуру, и точный смысл.

Опомнившись, Аня оторвала кусок бумажного скотча, заклеила порез и пошла на рабочую кухню налить себе кофе.

Стеклянные порезы заживают долго, муторно. Хорошо, когда есть медицинский клей, и даже обязательно – чтобы какая-нибудь дрянь не попала. Но сначала должна остановиться кровь. Впрочем, с пластырем то же самое, даже если это не пластырь, а просто скотч. Бестолковая полоска намокла и отвалилась, Аня сняла ее и выбросила в пакет, закусив палец.

Резаться – больно, это понятно. Но почему так больно – от музыки?

Валя, рыжая полная фурнитурщица, вывела Аню из раздумий.

– А правда, что ты поешь?

Аня повернула голову и удивленно посмотрела на нее. На Вале был грязный комбинезон. Она сидела на кухне, пила чай и ела колбасу прямо из упаковки. Аня не сразу нашлась, что ответить.

– Ну… Раньше пела. Теперь нет.

– А че так?

У Вали почему-то всегда были жирные волосы.

Аня посмотрела на нее и почувствовала непреодолимое желание все ей рассказать – про Яна, про его Тишину, про чернику, часы и мертвую девочку, про своего бывшего мужа и его жену, про детей… Про музыку.

«Не думать».

– Устала, – сказала Аня.

– А-а-а… – протянула Валя, не переставая жевать, словно теперь-то ей все стало понятно. – Че, порезалась?

– Ага.

– Пластырь дать?

– Давай.

– Ща, доем.

– Ага, спасибо.

Немного подождав, Аня спустилась в подсобку и сама взяла пластырь. Потом села у входа и прикурила. Валя присела рядом, опершись о сломанный станок.

– А откуда ты знаешь?

– Че?.. А, это. Фотку в соцсетях видела. С микрофоном. Ты там красивая. Это не в смысле, что ты щас некрасивая, а в смысле, что там.

– А, – протянула Аня. – Это старая.

Глупо быть красивой в мебельном цеху, где кроме нее только две бабы и несколько пропитых мужиков. Впрочем, неважно, потому что это всего лишь подработка. Основное место ее работы – собственная витражная мастерская, светлая и просторная.

Аня любила открыть двери своей мастерской, взять в руки звенящее прозрачное стекло, уложить его на тщательно отрисованный шаблон и долго подбирать пленки. Свое особое значение имел каждый оттенок, направление мраморных жилок, плавный цветовой переход. Стеклянный лист делался многоцветным, голубые и зеленые пятна плыли по потолку, и мастерская становилась похожей на планету. Несколько движений – и планета заселялась деревьями, птицами, насекомыми. Люди в этом помещении почти не появлялись. А если и появлялись, то совсем не те.

Над цехом дымилась древесная пыль, оседая повсюду желтоватым слоем. Станки, зеркала, ботинки рабочих, их спины и лбы – все носило на себе отпечаток этой пыли. Аня затянулась пыльной сигаретой, вспоминая, как писала Яну из мастерской. Жаль, что он в ней так и не побывал. Аня достала из кармана телефон и прочла старое, полугодовой давности, сообщение: «Ten, kto wyjeżdża, zawsze zabiera ze sobą tylko jedną trzecią goryczy. Dwie trzecie dostaje ten, kto zostaje»^[1].

«Не думать об этом. Нет никакой Тишины».

Она затушила сигарету в пепельнице и пошла наверх: нужно было продолжать работу.

* * *

Аня пела всегда.

Когда в детстве они с мамой ехали на троллейбусе, Аня первым делом бежала на место кондуктора, вскарабкивалась на высокое кресло, крытое обычно каким-нибудь половиком, и начинала концерт. Сначала она победоносно осматривала публику, потом быстро вертела головой – не идет ли тетя-кондуктор? – закрывала глаза и делала вдох:

– Пла-а-ачу-у-у! Снова, слы-ы-ыши-ы-ышь, о тебе-е-е-е, люби-и-мы-ы-ы-ый, пла-а-а-ачу-у-у-у!

В этот момент, как правило, не плакал никто. Пассажиры лыбились и ржали в кулак. Где-нибудь к третьему куплету возле своего места возникала фигура суровой, сдержанно улыбающейся кондукторши.

– Та-а-ак, кто это у нас тут? А вот я тебя!

И Аня, взвизгнув, ныряла в проход и утыкалась в мамино пальто.

Но была в их маленьком закрытом городе, Северске, одна особенная кондукторша.

Говорили, что она, пробивая талончики, всегда поет. Что-то вроде:

– Дава-а-айте де-е-енежки-и-и, все ваши-и-и дене-е-ежки, сейчас тало-о-ончики-и-и я вам пробью-у-у…

И однажды они встретились.

В троллейбусе номер четыре было холодно, дуло буквально из всех щелей. У Ани трое штанов и фиолетовые губы. Поэтому петь ими ей даже в голову не приходило: она бежала к заветному креслу погреться. Под ним всегда работала какая-то вечная батарея, волшебная печь, от которой плавилась, трескалась и осыпалась шариками снежная корка на гамашах.

Слава богу, свободно! Аня с разбегу водрузилась на кресло и закрыла глаза, слушая шипение снега на ботинках, коснувшихся батареи. Но вдруг что-то приподняло ее в воздух и шипение прекратилось. Кондукторша без сантиментов взяла ее за шиворот своими огромными ручищами в перчатках с обрезанными пальцами и молча поставила на пол. А сама заняла законное место и сказала неожиданно высоким чистым голосом:

– Де-во-о-очка моя-а-а синегла-а-аза-а-а-я-а-а…

Аня оторопело попятилась назад.

Еще долго ей снилась огромная, заслоняющая верхний свет фигура в перчатках без пальцев. И пальцы торчат из вязаных обрубков – толстые, красные, а на груди покоится несметный кошель.

Больше в троллейбусах Аня не пела. Только в трамваях иногда, да и то – тихо.

– 2–

Пять лет назад, еще только начав заниматься витражами, Аня работала при большой стеклорезке. Однажды попался такой заказ: стекло, полностью оклеенное фацетами разной формы – прямоугольниками, квадратами, ромбами. И все они должны были располагаться встык, хотя вовсе для этого не предназначены: края по умолчанию закрываются свинцовой лентой. Но заказчик ленты не хотел, видимо, это представлялось ему особым шиком. Если бы он только знал, какой шлейф нецензурной брани тянулся за каждым из этих восьми стекол.

Шаблоны были точными. Фацеты подобраны штучно, каждый осмотрен, и все они для проверки укладывались по порядку без клея. Потом их начинали приклеивать, но в середине каждой работы схема обязательно менялась, как в галлюциногенном кошмаре.

– Капец, куда делись два миллиметра?

Злая растрепанная Ксюша брала несколько фацетов и шла обтачивать их вручную. Там уже стояла сонная Инна, большое пятно пота расползалось по ее спине. Фацеты скалывались, перетачивались, недотачивались и бились – и каждый осколок равнялся полной стоимости всего листа. В воздухе висел звон битого стекла, напоминавший звук бесконечно работающего кассового аппарата. Когда Ксюша неправильно взяла стекло, в запаре забыв об элементарных правилах, – за один край, – раздался треск, мат, звон и Ксюша уволилась.

Аня осталась. Вместе с медлительной Инной они доделывали еще пять стекол. За новыми фацетами они ходили пешком по заброшенным железнодорожным путям через овощную базу. Иногда по дороге встречались стаи бездомных собак, и Аня с Инной старались перебирать ногами скорее, осторожно держа каждая свою ручку пакета с тремя – четырьмя коробками стекляшек внутри.

Пятно пота на спине Инны подсыхает и вновь расползается, как плесень.

– Подвинь свое стекло, мы тут вдвоем не влезем.

Инна снимает фиксирующую пленку и двигает лист, но он не двигается. Она тупо смотрит на стол перед собой, совершая руками панические хаотичные движения, – что это, что это, почему оно не двигается? Аня уже понимает, что произошло, но еще надеется на какое-то внезапное чудо, на пробуждение – должны ведь эти галлюцинации когда-нибудь кончиться? Но нет: стекло лежит на том же месте. Оно приклеено к световому столу вместе с фацетами.

– Да как ты это?

– Ну, клей, наверное, затек. – Инна ревет, лицо у нее в пятнах, мокрых от слез, сероватое от волнений и усталости, похожее на бугристый асфальт.

– Настя, что делать?

Подходит дизайнер Настя, смотрит. Пытается подковыривать ножом, заливать спирт. Молчит. Через час ее парень привозит строительный фен, и они вчетвером по очереди пытаются медленно разогреть стекло, чтобы оно отошло от столешницы. Когда стеклянная столешница с грохотом лопается ровно посередине и обваливается вместе с фацетной группой в деревянный поддон, все четверо медленно оседают вдоль стены.

Готовые восемь стекол невероятно красивы. Когда они стоят у окна, вся стеклорезка заливается радужными бликами. Солнечные лучи преломляются миллионами граней и образуют на стене, как под лучом проектора, моря, хрустальные горы и – абсолютную Тишину.

Ту Тишину, которую Ян откроет для Ани только через пять лет, – и Ане покажется странным, что она узнает ее так детально, словно родилась в каганате^[2].

* * *

– Каганат Тишина. Ходзэ ту и плаче^[3], как дурак. От красоты.

– Есть от чего заплакать.

Аня здесь впервые. Они идут рядом, Ян трогает ее волосы и несет сумку. Аня смотрит наверх и видит огромные, черные кедрачи. Черные тополя имеют такой обхват, что внутри дупла одного из них можно было бы поставить кровать. И прямо там зачать и вырастить несколько детей.

– Давай останемся здесь навсегда. – Аня тянет Яна к дереву. На темном стволе видны трещины, верхушки высохли и обломились. Ян прижимается носом к ее макушке, вдыхая воздух пахнущих древесиной волос, и тянет ее дальше.

– Смотри.

Аня послушно смотрит – и видит необыкновенного цвета озеро. Вода переливается на солнце, искрясь множеством оттенков.

– Это Изумрудное озеро.

– А ты мой железный дровосек, – улыбается Аня, – нам не хватает только собачки.

– Хочешь собачку?

– Нет, не хочу.

Они ложатся на берегу, Аня кладет голову на его колени и закрывает глаза. Ян гладит ее по лицу и что-то тихо напевает.

– Я долго искала какой-то идеальный город. Ну, по типу Изумрудного. Как-то увидела картинку, полную голубых тонов, там весь город – голубой, представляешь? И я представляла себе, что перевезу туда детей и мы будем там жить…

– Вшысцы разэм^[4].

– Да. Но, ты знаешь, здесь мне нравится больше. Все-таки голубой город – это из какой-то другой сказки. Давай останемся здесь?

– А разве герои не должны хотеть вернуться из Изумрудного города домой?

– Я не хочу.

– Я тоже.

Они встали и пошли дальше. Кругом были сосны и кедры, под ногами – царство снующих бурундуков. Дорогу преградил огромный, полуразваленный ствол павшего древа.

– Все в мире падет и окончится.

Ане показалось, что лежащий впереди ствол сделан из толстого темного стекла, что он пал и разбился, и сама Аня почувствовала себя разбитой и темной, и мир звякнул. Монитор покрылся тонкой сетью – то ли трещинок, то ли морщин.

* * *

Свинцовая лента легко ложится на стекло и плывет, изгибаясь, по ровной поверхности, как тонкая водяная змея. Порой Ане кажется, что она только запускает эту змейку, а дальше та ползет сама, поворачивая к свету бока и сверкая литой чешуей. И за ней тянется бесконечный золотистый след, как за улиткой – шлейф ее секреций, оставляя четкий, единственно возможный орнамент. И, придя к очередной точке, змея сталкивается с собственным хвостом, образует некое подобие уробороса^[5] – только не круглого, а витиеватого, будто танцующего.

За работой Аня часто поет, и тогда змейка бежит стремительней, и насечки на ее коже будто появляются сами собой. Насечки на самом деле нужны для лучшего прилегания («Не руби, перекатывай мягче», – учила ее Ксюша, и так же теперь учила всех Аня), но в такие моменты они были чем-то вроде годовых колец на дереве, только отмечали собой не годы, а минуты, даже секунды. И змея никогда не сбрасывает свою кожу, если только материал не попадется бракованный – тогда верхний слой может полопаться, растрескаться или просто облезть, например, от спирта.

Спирт нужен для обезжиривания стекла. Аня использует технический – он дешевле. Хотя мебельный цех, например, закупает всегда чистый, но пробовать ей никогда даже в голову не приходило: опасно. Если она с ясной головой так резала пальцы, то что могло быть, если бы она опьянела?

Впрочем, такой опыт у нее тоже был. Однажды бывший муж, Влад, принес в ее мастерскую бутылку шампанского и конфеты на Восьмое марта. Было весело, мусорка доверху заполнилась блестящими обертками, но работать стало совершенно невозможно. Так сказать, похихикали и разошлись.

Хихикали они с мужем много. Разошлись – всего однажды.

Аня хорошо помнит, как они пили шампанское последний раз в тот день, когда он ушел. Почему-то они сидели и обсуждали способы утилизации мертвого тела из ванны. Он смаковал подробности и вспоминал, что где-то читал историю о вдовце, топившем своих богатых жен.

– Он просто опаивал их шампанским, набирал для них ванную и массировал плечи. А потом неожиданно, уверенно и четко брал за голову и погружал ее в воду. Ни один судмедэксперт не мог назвать его виновным – в морге констатировали смерть от инфаркта. Его раскрыли как-то случайно, не помню уже. А потом ставили эксперимент с обычным мужчиной среднего телосложения и олимпийской чемпионкой по плаванию. Так она даже трезвая не смогла сопротивляться, еле спасли. Получилось, что мужик изобрел идеальный способ убийства. Забавно, да?

Аня кивала и думала, не наклеить ли в кухне фотообои, – после выезда Влада она планировала ремонт.

– Вот что бы ты сделала, если бы у тебя был в ванной труп?

– Растворила бы его в серной кислоте.

Но ассортимент фотообоев ей совсем не нравился. Никаких. Может, сделать кухню в синих тонах в бохо-стиле?..

– Ты что, это трубы разъест.

– Думаешь, лучше распилить?

– Пилить ты заколебешься. Надо резать хорошим острым тесаком. Как – знаешь?

– По сухожилиям.

Нет, в такой маленькой кухне бохо будет смотреться вульгарно. Да и надоест быстро. Беж?..

– Ага, точно. Только чтобы не забрызгать все кровищей, надо в пакет куски оборачивать.

Куски. Фу.

– Как рыбу при чистке?

– Ну типа того.

Аня вспомнила, как сестра, Светка, выйдя замуж, спрашивала маму по скайпу, как лучше приготовить рыбу. Мама тогда отдыхала где-то на море. Она сказала: «Да очень просто. Берешь ее, падлу, за хвост…»

Аня не любила море, а Светка любила. У нее тоже было двое детей, и тоже девочки, только Анины были старше: Лиле почти двенадцать, Иде четыре.

В средиземноморском стиле? Аня поморщилась. Нет, витраж, который два года назад был сделан на окне, разделявшем кухню и ванную, не впишется в такой интерьер по цветовой гамме.

На кухонном столе стояла недопитая бутылка шампанского, в ванной капал кран. Между ними на маленьком окошке расцветали красные цветы, будто плывущие в темной воде, и лепестки были похожи на рыбьи головы.

– 3–

Свою супружескую жизнь Аня выкопала из снега.

За несколько дней до свадьбы они с Владом сильно поссорились. Аня уже совсем не помнила причины внезапной ссоры, помнила только злое равнодушие, насмешку и его голову, обрамленную черными накладными наушниками. В комнате спали дети, «молодожены» громко ругались на кухне. Большой серый кот по имени Пух жался к батарее. Аня стояла у окна, задушенная собственным бессилием, и ощущала, как сквозит из щелей деревянной рамы.

Что она чувствовала к этому человеку, с которым прожила столько лет? Она уже не могла бы ответить. Они так много пережили вместе, что это было как будто неважно. Ей нравилось с ним спать, если они спали вместе, нравилось пить вино, если они пили вместе. Было так весело, так по-родному. Как там у Хемингуэя? «Ешь с ним, пей с ним»?.. А главное – у них были дети.

На улице был сильный ветер и шел снег. Из окна дуло, Аня куталась в белую шаль с кистями, подаренную когда-то мамой. Кот забился под батарею и смотрел на нее своим странным внимательным взглядом. Капал кран. Щелкала компьютерная мышка. На лице ее будущего (будущего?) мужа застыло выражение нахальной чувственности.

– Господи, да когда уже мы сделаем ремонт…

Аня сказала это тихо, как бы самой себе, не ожидая ответа, но Влад внезапно оторвал взгляд от экрана и произнес исподлобья:

– Никогда.

Аня оторопела.

– Мы же нищие, Аня.

Потом вдруг рассмеялся:

– Да не переживай ты так! Окно заклеить надо. Уж скотч-то я купить пока могу.

И тогда Аня побежала.

Квартира была небольшой, но она очень долго бежала по ее коридору, бежала, цепляясь за косяки и спотыкаясь о вырванные бруски паркета. Она бежала, чувствуя, как за ней волочится холод, окаянный сквозняк, она бежала, и под ногами текла вода из сломанного крана с перепутанными температурными режимами. Она бежала, перепрыгивая через разбросанное по всей квартире «никогда», ржавое, торчащее кусками арматуры из половиц. Добежав до тумбочки, она дернула ящик, взяла кольцо и побежала обратно, в кухню. Достала кольцо из пакета и выбросила его в форточку.

– Свадьбы не будет.

Накануне торжества они помирились.

– И что делать? – спросила Аня. – Я же выбросила кольцо. Ты можешь его найти?

– Ты сумасшедшая. Там сугробы под окном.

– Но ты ведь даже не попробовал!

Влад дернул плечами, оделся и вышел на улицу. Через пять минут он вернулся.

– Я попробовал.

Аня вздохнула.

Она прошла в комнату. На плечиках висело ее свадебное платье и фата. Фатиновая юбка, украшенная стразами, слегка поблескивала в сумерках, по бюсту расползались синие цветы. Аня надела джинсы. Обулась. Взяла фонарь и вышла из квартиры. Закрывая дверь, остановилась, открыла обратно. Вошла, разулась, нашла в ванной комнате детский полуигрушечный веник, в коридоре отыскала желтую лопатку с длинной ручкой – и снова вышла.

На улице было темно. Аня встала под собственными окнами, растерянно глядя на сугробы.

Наверное, трещина была уже тогда, в одном из сугробов, но обнаружит ее Аня только через несколько лет.

* * *

«Сегодня я точно не встану», – подумала она и посмотрела на телефон. Заставка демонстрировала горный пейзаж с цветами у подножий. «Каганат…» – мелькнуло в голове, и Аня раздраженно смахнула заставку: это ее больше не касается, она не вернется в Тишину никогда.

Была суббота, около часа дня, и дети давно проснулись – Ида смотрела мультики на кухне, а Лиля уже ушла в музыкалку на занятия.

Аню снова накрыла волна жара, переходящего в озноб. Впрочем, температуры, кажется, не было. Аня не проверяла: ей было все равно. Она хотела только лежать и лежать, не открывая глаз, но нужно было хотя бы высморкаться, что ли, дойти до туалета, а заодно и покурить.

Аня вышла на балкон, закурила и посмотрела на телефон. Там была эсэмэс с пометкой «Одну минуту назад».

«Посмотри в окно на кухне».

Номер был неизвестным. Кто это мог быть? Что это значит? Аня сидела, кутаясь в шубу, волны дыма и жара, и ничего не могла понять.

«Как я могу посмотреть в окно на кухне, если я на балконе?» Не докурив до конца, она затушила бычок, вышла, сняла шубу и прошла на кухню.

Ее маму всегда смущали открытые шторы. Аню это не заботило никогда. Она могла бы пройти перед ними вообще голой, если бы ходила в таком виде по дому, – поэтому и сейчас подошла, даже не набросив халат на голубую сорочку.

Напротив окон стояло бежевое здание с серыми панелями, тоже совершенно голое. Когда Аня переехала с бывшим мужем в эту квартиру, ее раздражал такой вид. Она даже думала написать в какую-нибудь инстанцию, чтобы ей разрешили покрыть эту монотонную стену цветами и листьями. Пусть бы там лучше росло дерево – например вишня, – а вокруг летали птицы, везде птицы – на ветках, на стволе, у корней. Можно бы еще вырастить у основания грибы и ландыши.

Постепенно Аня привыкла к этой стене, но помнила о своих непосаженных ландышах. Странно было видеть, как все вокруг меняется, а стена остается такой же. Изменилась квартира после ремонта, изменилась Аня, а уж дети как вытянулись…

Ян стоял у этого здания, на границе черного подножия вишни и снега. Линия, переводящая черный цвет в белый, была абсолютно четкой и прямой. Ян стоял на бежевом фоне в своей черной куртке, словно какие-то высокие, самые-самые высокие инстанции выдали наконец разрешение – и кто-то нарисовал на стене фигуру черного человека с белой головой. Он стоял на границе миров, на пороге двух инстанций, чуть не наступая на Анины не нарисованные ландыши. Может быть, Аня сама нарисовала его фигуру, пока спала в полубреду, только не помнила этого.

Ян смотрел на Аню и улыбался. Она засмеялась, облокотившись о микроволновку на подоконнике, и обхватила голову руками.

* * *

Снег лежал плотными слоями, мертвыми изнутри. Где-то между ними было кольцо.

Сначала Аня прошла за ограждение под окнами и просто осмотрелась, светя фонариком под ноги. Везде было предсказуемо пусто и бело.

«Начнем отсюда», – сказала себе Аня и стала разгребать снег. Для этого она попыталась приблизительно определить траекторию полета кольца из форточки в сугроб.

Хотя «разгребать» – слово совсем неподходящее: она сначала как бы «откусывала» кусок сугроба лопаткой, отводила его в сторону и медленно разметала веником в свете фонаря. Внимательно осмотрев каждый слой, она продвигалась дальше.

Больше всего это было похоже на археологические раскопки. Аня будто рылась в отжившем мире собственной памяти, пытаясь отыскать причину того, что она сейчас здесь, с промокшими коленями и замерзшими руками. Она «кусала» сугроб за сугробом, разметала слой за слоем, пытаясь понять, сколько времени уже занимается этим странным делом и не хватились ли ее дома. Но нет, никто не звонил, а сугробы не кончались, и был только снег, и ничего, кроме снега, не было.

И вдруг в одной из снежных трещин ее внимание привлекло что-то мелкое, белое, неопределенное. Она сама даже не поняла, как обнаружила это – белое на белом, но обнаружила. Взяла. Это была бирка от кольца, надежно соединенная с самим кольцом.

На кольце было семнадцать маленьких камушков – микроскопических фианитов голубого цвета. По правде говоря, Аня обожала его, потому и отправилась искать в сугробах среди ночи. Потому и не смогла пройти мимо, увидев в случайной ювелирной лавке, и купила его себе сама незадолго до свадьбы.

Она положила кольцо в рукавицу, будто пытаясь согреть, и пошла домой.

* * *

– Мне скучно, – сказала Ида, пытаясь влезть Ане на колени.

Ане было некогда, она собирала вещи: уже завтра дети уедут к бабушке, бывшей свекрови, и начнется ремонт.

– А ты порисуй, – попыталась отвлечь внучку Анина мама.

– Бабуля, я уже рисовала.

– Давай, нарисуй что-нибудь для дедушки. Я отвезу, он будет рад. Ты же давно не приезжала.

– Не хочу.

Аня закатила глаза. Надо было что-то придумать, иначе все равно житья не даст.

– А давай… рисовать портреты, – осенило ее вдруг.

У Иды загорелись глаза.

– А как это?

– Ну, ты будешь рисовать меня, а я тебя.

– А Лиля будет рисовать бабулю! А бабуля – Лилю!

Бабуля всплеснула руками:

– Ой, ну я не умею…

– Тогда ты будешь позировать, – сказала Аня, достала карандаши и раздала детям по листочку.

Стало тихо. Все начали рисовать, только Анина мама просто смотрела и улыбалась.

– Эй, поверни голову обратно! – крикнула Лиля Ане.

– Но я же рисую!

– Я тоже.

Аня повернула голову, но тут возмутилась Ида.

– Мама, я тебя уже с другой головой рисую, повернись!

Аня рассмеялась и погрозила ей пальцем.

– Все! – Ида ликует. В пять лет она рисует уже очень хорошо, и при этом быстро.

– А теперь рисуй Лилю.

Все трое по очереди рисовали друг друга и, конечно, бабулю. Получалось очень по-разному. У двенадцатилетней Лили была уже выверенная техника, свой графический стиль – она рисовала только простым карандашом и черной гелевой ручкой. Ида – цветными карандашами. Аня – тоже, но в более пастельных тонах.

На первом ее рисунке была Лиля.

У Лили длинные ноги в коротких розовых шортах и оранжевая футболка. На рисунке Ани она – сплошь ноги и руки, острые локти и выпирающие коленки. Когда Лиля была маленькой, руки у нее были слабыми – постоянно случались вывихи. Аня рисовала короткими штрихами тени на Лилином лице, а волосы сделала распущенными, лежащими на плечах волнами, сплетенными на кончиках в тугие локоны. Тщательно прорисовав зеленые глаза, длинные темные ресницы и брови, она изобразила в руках дочери скрипку, на которой Лиля играет с шести лет.

На втором рисунке Ида.

Она – сплошной улыбающийся рот, в котором виднеются маленькие блестящие зубки. Аня изображает ее широкими, размашистыми движениями. На ней домашнее платье, которое когда-то носила Лиля. А под ним – трусы, которые тоже когда-то носила Лиля. Руки у Иды свои собственные, но с ними тоже как-то не задалось: уже три раза ломала. Аня рисовала подвижные тоненькие ручки, ошибалась, стирала ластиком и рисовала заново. Волосы у Иды торчат в разные стороны непослушным пушком. Зеленым карандашом Аня очертила радужку глаз.

На третьем рисунке мама.

Мама устало улыбалась. С возрастом она немного располнела, но это ее не портило: в волосах не было седины, морщин на лице немного. Она сидела, одетая в синий халат в мелкий белый горошек, черные колготки и носки – ей почему-то часто было холодно, хотя дома жарко, и это вызывало у всех легкое недоумение. Руки, сложенные замком, спокойно лежали на ее коленях. Поза расслабленная, спина прямая. Насколько Аня знает, мама никогда ничего себе не ломала. Аня аккуратно прорисовывала контуры тяжелой груди и спокойного, объемного живота синим карандашом, обозначая горошинки пустыми кружка́ми, когда Ида протянула рисунок:

– Мама, это ты!

Аня взяла рисунок, посмотрела и улыбнулась. Волосы светлые, слегка волнистые, чуть ниже плеч. Глаза – цвета бутылочного стекла. Она узнавала и не узнавала себя, маленькую Иду в себе, маленькую Лилю в себе. Ида нарисовала даже пару небольших морщинок, и Аня узнавала в себе свою маму. На портрете Аня улыбалась, и ямочки на щеках – общая семейная черта – были обозначены небольшими точками. Ида умела ловить мамину радость, и на рисунке Аня выглядела счастливой.

– 4–

– Влад, когда ты наконец заберешь свои вещи?

Зажав трубку плечом, Аня меняла лезвие.

Лезвие всегда должно быть острым, иначе работа тормозится: пленка прорезается тяжело, руки двигаются медленно. Некоторые мастера эти лезвия пробуют затачивать. О да, Аня работала с такими: при заточке на них всегда образуются зазубрины, которые рвут пленку. Ну их на фиг.

– Послушай, а почему меня должно беспокоить, куда ты их перевезешь? Ты понимаешь, что у меня своих вещей хватает, куда мне девать еще и твои?

Аня раздражалась. Она провела ножом по пленке, нажимая сильнее, чем нужно, и кончик лезвия обломился, отскочив в сторону.

– Влад, я уже давала тебе неделю. Две недели назад. А почему ты думаешь, что у меня все проще? С чего ты взял вообще? У меня ремонт начался, я даже свои вещи выбрасываю! Почему я сейчас должна думать о твоих шмотках, вместо того чтобы работать?