Пособники. Исследования и материалы по истории отечественного коллаборационизма

В самом начале весны 1944 г. Сошальский-Кончаловский вступил в НСТПР. А. Даллин пишет: «С марта по май 1944 г. – Минский филиал партии завербовал в свои ряды несколько десятков человек… За весь период прошло только два открытых заседания, каждое с участием около пятнадцати партийцев. В их числе было несколько бывших военнопленных, несколько дам из высшего общества, два или три журналиста, а также русские сотрудники местных немецких учреждений»^[190]. На одном из указанных собраний, которое посетил и Хомутов, Сошальский заявил, среди прочего: «Нами заложен первый камень того большого здания, которое мы должны построить, – на это воля народа нашего. Пусть контуры этого великолепного здания и не совсем отчетливо рисуются некоторым из нас, но план его построения мы знаем… С Богом. К делу!»^[191].

После войны Сошальский-Кончаловский – под псевдонимом Д. Степанов – описал деятельность своего филиала в тексте «История Российской Национал-Социалистической Партии в Минске (февраль – май 1944 г.)». Среди прочего он указывал: «Вступлению С[ошаль]ского в партию предшествовала его короткая встреча с Каминским в Минске. Через К[аминск]ого С[ошальск]ий вошел в контакт с местным отделом гестапо, ибо именно от этого учреждения зависело предоставить партии “Дом” и типографские возможности для печатания прокламаций, бюллетеней, программы и проч. … Содействие, оказанное партии, ограничилось предоставлением ей собственного помещения в виде небольшого одноэтажного дома на одной из окраинных улиц Минска… Еще раз гестапо оказало содействие партии разрешением ей устроить благотворительный концерт и воспользоваться для этого зданием Минского городского театра… В остальном отношение гестапо к партии ограничилось надзором и, по-видимому, бдительной слежкой за тем, чтобы деятельность прямо или косвенно не повернулась против немцев»^[192].

Весной 1944 г. Сошальский и Хомутов встретились с лидерами белорусских коллаборационистов, в том числе, с Р.К. Островским (1887–1976), однако все надежды на дальнейшее сотрудничество с ними ни к чему не привели^[193].

В интервью, которое Сошальский-Кончаловский дал в рамках Гарвардского проекта, он заявил: «Каминский был авантюристом, глупым и самовлюбленным, чванливым, политически безграмотным, форменным бандитом. Ему… особо не было дела до немцев… Многие понимали, что его относительная автономия существует лишь пока он эффективно воюет с партизанами. В свою очередь, немцы позволяли его людям грабить вволю, что настраивало население против него. В среде его офицеров были попытки найти другого лидера, но в тех условиях их планы были несбыточны. Его партия была игрушкой, не более. НТС контактировал с Каминским через Хомутова. В целом солидаристы вели себя как скрытные представители высшего сословия»^[194]. Не жаловал бывший «минский гауляйтер» и военнослужащих РОНА: «Офицеры дивизии, в большинстве бывшие красноармейцы, поражали своей некультурностью, некоторые из них… заявили о себе криминальными подвигами. Самый интеллигентный из их состава, кап[итан] Бокшанский, бывший по словам Х[омутов]а самой положительной личностью в Центральном Комитете, страдал запоем»^[195].

В самом конце весны 1944 г. в минском филиале НСТПР произошел «переворот»: Сошальский был отправлен в отставку, а областной комитет возглавил редактор оккупационной газеты «Руль» Михаил Бобров. Под этим псевдонимом скрывался бывший советский журналист Михаил Степанович Голубовский (1907–1979)^[196]. По образованию он был историк, окончил МГУ. В 1930-е гг. сотрудничал в советской периодике, в том числе, военной. В 1941 г. Голубовский был призван в РККА, осенью попал в плен и стал работать в органах германской пропаганды: выступал со статьями, редактировал ряд газет. Как отмечает А. Даллин, в 1944 г. Бобров «эвакуировался с германскими войсками в Минск, где присоединился к комитету по просьбе Хомутова. Вероятно, по согласованию с НТС, который устал от бездействия и чопорности Сошальского, амбициозный и энергичный Бобров попытался захватить власть в Минске [имеется ввиду, в минском филиале НСТПР. – Прим. авт.]. Посовещавшись с Каминским в Дятлово в конце мая, он договорился с курирующими партию германскими официальными лицами в Минске вытеснить Сошальского с поста председателя комитета»^[197].

Сошальский-Кончаловский характеризовал своего визави, как человека «достаточно выраженного авантюристического типа». «Уровень его журналистики… был весьма невысок, однако он быстро и о чем угодно писал по заданиям немецкой пропаганды; он был также в большой степени одарен практическим смыслом и почти все отделы своей газеты заполнял сам под разными псевдонимами»^[198].

Бобров-Голубовский смог оказать партии и ее молодежному крылу – Союзу российской молодежи – несколько важных услуг пропагандистского характера. В частности, он широко популяризировал деятельность НСТПР и СРМ в своем «Руле». Еще в марте 1944 г. в этой газете появилась пространная статья «Русское воинство», полностью посвященная бригаде Каминского: «Среди русских людей из уст в уста передаются слухи о героической борьбе этой армии и ее легендарном руководителе Б.В. Каминском». Далее автор материала цитировал самого «легендарного руководителя»: «Мы боремся против еврейской нации, за свободный от колхозного рабства и государственного капитализма труд… Наша трудовая партия и союз молодежи сейчас разворачивают идейную работу по борьбе с большевизмом, за создание свободной трудовой России без большевиков и капиталистов»^[199]. В мае и июне в газете появилась целая серия очерков и сообщений о деятельности НСТПР и СРМ^[200]. После этого последовала эвакуация и «Руль», также как и сам минский филиал, прекратили свое существование…

Несомненно, чекисты видели в партии Каминского серьезную проблему и предпринимали меры к ее разрешению. 28 марта 1944 г. заместитель наркома госбезопасности Б.З. Кобулов подписал указание «О выявлении и агентурной разработке так называемой “Национал-социалистической трудовой партии России” (НСТПР) и командного состава “Русской народной армии” (РНА)». Документ предписывал: «Принять меры к выявлению родственных и близких связей участников» НСТПР и командного состава «армии» Каминского, «все выявленные связи взять в активную агентурную разработку, провести среди них… необходимые вербовки с задачей перехвата агентуры, возможно направляемой к этим лицам немецкой разведкой», «особое внимание обратить на лиц, ведущих антисоветскую агитацию, в разрезе… установок НСТПР», «пересмотреть имеющиеся в производстве материалы с целью выявления и репрессирования агентуры, забрасываемой в советский тыл НСТПР и РНА, руководимых Каминским»^[201].

Одним из выявленных агентов, оставленных на территории, которую покидали оккупанты, был ни кто иной, как Г. Хомутов. Надо сказать, что в партийной мифологии НТС этому эпизоду уделяется важное место. Редлих вспоминал, что Хомутов «при эвакуации из Дятлова… организовал отряд, в который вошли несколько членов нашего Союза… ушел обратно в Локоть и пропал»^[202]. Другой солидарист, Н.В. Пузанов (1904–1957, псевдонимы – Тензеров, Ветлугин) утверждал: «Хомутов… в 1944-м… ушел на советскую территорию. Известно, что со своим партизанским соединением он продержался против Советов как минимум до 1948-го, когда был разбит»^[203]. По версии члена НТС Ю.Ф. Луценко, «в июне 1944-го старшие опытные бойцы (Фомин, Цыганов) в составе отряда из Локотской республики под командой Георгия Ефимовича Хомутова перешли фронт и двинулись вглубь лесной территории, но попали в засаду СМЕРШ. Хомутов погиб в перестрелке, остальные взяты в плен»^[204].

На самом деле, чекисты практически сразу арестовали Хомутова. Как теперь известно, «сдал» его начальник разведки РОНА майор Борис Костенко (настоящая фамилия – Краснощеков, на указанной должности сменил Ф.А. Капкаева), передававший сведения о бригаде Каминского партизанам^[205]. Одна из дат допросов Хомутова – 8 августа 1944 г.^[206] Вскоре он был осужден. Дальнейшая его судьба нам неизвестна. А. Даллин пишет: «Вопрос о том, хотел ли он продолжать “подрывную” работу, остается открытым. Среди эмигрантов циркулируют слухи, что он был расстрелян чекистами в 1947 г.»^[207].

В июле 1944 г. началась эвакуация бригады РОНА и гражданских беженцев на Запад. Фактически на этом всякая деятельность НСТПР окончилась. Вскоре бригада Каминского была развернута в 29-ю дивизию войск СС, один полк которой принял участие в подавлении Варшавского восстания и отметился там небывалыми грабежами и зверствами^[208]. Сам Каминский вступил в конфликт с обергруппенфюрером СС Эрихом фон дем Бахом, который командовал силами, ответственными за боевые действия в польской столице. Бах арестовал Каминского, после чего тот был предан военно-полевому суду и расстрелян. Дивизия же была направлена на пополнение власовских вооруженных сил Комитета освобождения народов России. Последнее заседание центрального комитета НСТПР было проведено в сентябре, уже после смерти командира дивизии. По свидетельству А. Колокольцевой-Воскобойник, было принято решение о «ненужности продолжения партийной работы»^[209].

После войны фон дем Бах дал Каминскому такую характеристику: «Это был действительно очень странный человек… Он был скорее политиком, чем солдатом. Хотел стать конкурентом Власова… Он был русским националистом. Можно сказать, что его идеология была чем-то вроде русского нацизма»^[210].

30–31 декабря 1946 г. в Москве состоялся закрытый процесс Военной коллегии Верховного суда СССР над восьмью каминцами – членами Национал-социалистической трудовой партии России и Союза российской молодежи: С.В. Мосиным, М.Г. Васюковым, И.Д. Фроловым, А.И. Михеевым, Ф.П. Захарцовым, А.И. Шавыкиным, В.С. Холодковой и Н.М. Васюковой.

Всех их судили по 58-й статье Уголовного Кодекса РСФСР за «организационную деятельность, направленную к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений» (ст. 58–11). Кроме того, Мосину, Васюкову и Фролову в вину вменялась «измена Родине со стороны военного персонала» (ст. 58-1 «б»). Остальные были преданы суду по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьей 58-1 «а» («измена Родине»)^[211].

Председательствующим на суде был генерал-майор юстиции Ф.Ф. Каравайков. Интересно, что за несколько месяцев до этого он был членом Военной коллегии во время процесса по делу генерала Власова и его соратников.

Мосин и Васюков были крупными руководителями и партийными деятелями автономии, а Фролов – старшим офицером РОНА и 29-й дивизии войск СС. С другой стороны, Михеев и Захарцов явно не могли претендовать на какую-либо заметную роль ни в партии Каминского, ни в его бригаде. В Локотском округе Михеев был всего лишь старшим лесничим, а Захарцов дослужился до политического шефа одного из полков РОНА. Что касается Холодковой, Васюковой и Шавыкина, то можно сказать: их участие в процессе не соответствовало степени вины. Очевидно, что Васюкова и Шавыкин (оба – 1926 года рождения) оказались на скамье подсудимых только потому, что были детьми высокопоставленных каминцев (первая была дочерью М.Г. Васюкова, второй – сыном начальника штаба РОНА И.П. Шавыкина, погибшего вместе с Каминским)^[212]. В. Холодкова же и вовсе была пианисткой Локотского театра (кроме того, она состояла в НСТПР – отнюдь не на руководящих должностях, а в ВС КОНР была скромной машинисткой запасного батальона).

Следует отметить, что Мосин был единственным из всех восьми подсудимых, кто не стал каяться и в своем последнем слове заявил: «Я поступил на службу к немцам не по принуждению, как это пытаются говорить другие обвиняемые по этому делу, а сознательно выполнял свою работу. Надев панцирную сорочку, я сознательно пошел навстречу всех трудностей и опасностей. Оправдываться я не намерен, как не намерен и просить снисхождения». В ходе суда Мосин также отметил: «Я лично был награжден немецкими властями четырьмя медалями. О всех, рядом сидящих со мной на скамье подсудимых, я могу только сказать, что они были замечательными работниками в самоуправлении… Вот все, что я хотел сказать о своих преступлениях, в которых не раскаиваюсь»^[213].

В 21 час 48 минут 31 декабря 1946 г. председательствующий начал оглашение приговора. Мосин, Васюков, Фролов и Захарцов были приговорены к высшей мере наказания, Михеев, Шавыкин и Холодкова – к 10 годам лишения свободы с поражением в политических правах и конфискацией имущества. Васюкова получила 5 лет заключения с поражением в политических правах на 2 года. В 2001 г. она была реабилитирована. Михеев умер в лагере в 1953 г. Шавыкин в том же году был освобожден. Холодкова полностью отбыла наказание^[214].

24 января 1947 г. все приговоренные к смерти каминцы были расстреляны^[215].

Борис Ковалев
«Царственная вдовица» русского коллаборационизма

По материалам уголовного дела А.В. Колокольцевой-Воскобойник

Говорят, что И.В. Сталин как-то в сердцах пригрозил Н.К. Крупской, что, мол, при желании партия сможет найти упокоившемуся вождю новую вдову. В этой исторической байке есть доля если не правды, то истины. Пережившая В.И. Ленина на 15 лет, Крупская практически не играла заметной роли в жизни советского государства.

Для любого «идущего во власть» понятно, что самый лучший вождь – мертвый вождь. Он ничего не скажет, его слова можно трактовать по собственной прихоти, совсем не сложно сформировать вокруг его фигуры всяческие мифы и, конечно, сонм «верных и преданных учеников – продолжателей начатого им Великого Дела».

Про Локотское самоуправление написано немало. Одной из последних и наиболее обстоятельных книг стала работа Д. Жукова и И. Ковтуна^[216]. Безусловно, фигуры Бронислава Каминского и женщины-палача Антонины Макаровой привлекают внимание как специалистов, так и рядовых читателей. На этом фоне оказывается на втором плане Анна Вениаминовна Колокольцева-Воскобойник – вдова Константина Павловича Воскобойника – человека, который, по своей сути, и начал Локотский эксперимент. Она интересна нам, в том числе, и своими показаниями, которые были даны ею на следствии. Через ее слова становятся более понятными и поступки, и дела ее мужа.

В апреле 1942 г. в газете «Голос Народа» была опубликована программа Русской народной национал-социалистической партии. Коллаборационистам очень хотелось, чтобы их движение стало равновеликим НСДАП. Во введении говорилось: «Наша партия уверена в дальнейшей помощи великого германского народа и ее испытанной в боях дружественной нам по духу и идеям германской Народной национал-социалистической партии с ее бессмертным руководителем Адольфом Гитлером»^[217].

По своей сути НСПР весьма быстро превратилась в некое уменьшенное подобие ВКП(б). В ней существовал культ мертвого вождя (у коммунистов – Ленин, у НСПР – Воскобойник); культ живого вождя (Сталин – Каминский); на вторых ролях жена мертвого вождя (Крупская – Анна Воскобойник); гигантомания (у большевиков проект строительства Дворца Советов, у каминцев – монумента Воскобойнику, который собирались соорудить по образцу памятника в честь «Битвы народов» в Лейпциге); переименование населенных пунктов (Петроград в Ленинград, поселок Локоть в город Воскобойник^[218]).

Для Анны Воскобойник все это закончилось 24 мая 1945 г.: «Я, оперуполномоченный 4-го отделения отдела контрразведки НКО “Смерш” 13-й армии… сего числа, рассмотрев поступившие материалы на Колокольцеву-Воскобойник Анну Вениаминовну, 1899 года рождения, уроженку г. Казани, русскую, гражданку СССР. Член национально-трудовой партии России, образование среднее, по специальности чертежник, происходит из семьи служащего, отец – преподаватель русского языка.

Нашёл: Колокольцева-Воскобойник, проживая на временно оккупированной немцами Советской территории, принимала активное участие в организации антисоветской политической партии – Национально-трудовой партии России. Являясь членом центрального оргкомитета НТПР, Колокольцева-Воскобойник проводила активную антисоветскую деятельность, а поэтому

Постановил: Колокольцеву-Воскобойник Анну Вениаминовну подвергнуть аресту и обыску»^[219].

На допросе 5 сентября 1945 г. она подробно рассказала о своей предвоенной жизни с человеком, который станет одним из самых известных русских коллаборационистов-идеологов: «Для того, чтобы ответить на вопрос, как складывались мои антисоветские убеждения, мне необходимо остановиться на моей совместной жизни с мужем.

Весной 1920 г. я вышла замуж за Константина Павловича Воскобойника. Осенью того же года из Горького^[220], где до сих пор мы проживали, мы с мужем переехали в Хвалынск^[221], где муж устроился на работу в военкомат, а я поступила на работу в детский дом воспитательницей»^[222].

Это было время, когда в России еще шла Гражданская война. Мир закончился в далеком 1914 г., а 1917 г. ознаменовался революцией. Если абсолютное большинство интеллигенции Февральскую революцию и свержение самодержавия встретило крайне положительно и с большим подъемом, то к большевистскому перевороту отношение было если не враждебное, то, во всяком случае, настороженное и недоброжелательное. В январе 1918 г. большевиками было разогнано Учредительное собрание. Июль 1918 г. можно назвать рубежной точкой окончательного формирования в стране однопартийной диктатуры, так как с этого времени представительство так называемых «мелкобуржуазных демократов» – эсеров и меньшевиков – в советах стало совершенно ничтожным.

Гражданская война и политика «военного коммунизма», идеи перманентной революции способствовали глобальному обнищанию абсолютного большинства населения, в том числе, и сельских жителей.

Новая революционная власть объявляла свободную торговлю «переходной ступенью к социалистической кооперации» и отменяла «всякого рода государственную монополию на жизненные продукты и фабрикаты».

Анна Воскобойник про эти события позднее скажет так: «Во всяком случае, у мужа отношение к Октябрьской революции было недоброжелательное и поэтому, когда весной 1921 г. Хвалынск был занят белым отрядом Попова^[223], который был составлен, если я не ошибаюсь, из восставших заволжских крестьян, муж вместе с этим отрядом ушел из Хвалынска (отряд занимал город 2 дня).

Зная, что я была бы очень против такого поступка, так как к этому моменту никаких политических убеждений у меня не было и никакой вражды к большевикам я не питала, муж скрыл от меня свой уход, и я о его уходе узнала от моих сослуживцев по работе, которые видели его отъезжающим вместе с отрядом»^[224].

Анна Воскобойник осталась в Хвалынске без мужа. По ее словам: «На другой день в город вступили красные. Я продолжала работать, но в начале мая, с первыми пароходами, я уехала в Горький, домой, в семью родителей. Через несколько дней туда же приехал мой муж. В отряде он пробыл примерно 2 месяца, после чего отряд был частью разбит, частью распался сам, но во всяком случае муж не нашел там того, чего искал. Он сам мне впоследствии часто называл этот отряд бандой за ту дисциплину и за то поведение, которое царило там»^[225].

Разочарование ее мужа было вполне искренним. В это время в отряде Попова грабеж начинает приобретать системный характер. Проходя с 5 по 10 апреля по Агкарскому уезду, поповцы «внесли много разрушений в хозяйственную жизнь уезда»: почти во всех селах они грабили и убивали. Забирали все: лошадей, семенной хлеб, фураж, упряжь, одежду, белье. Убийства стали приобретать садистский уголовный характер. Помимо коммунистов, от рук поповцев гибли и рядовые обыватели^[226]. Естественно, таких повстанцев население Саратовской губернии теперь встречало и провожало, как врагов.

В отряде Попова Воскобойник был пулеметчиком. После того, как он ушел из отряда, ему стало понятно, что пребывание там лучше всего скрыть. Естественно, возвратиться обратно в Хвалынск было крайне опасно: слишком многие видели, с кем он ушел из города. На лодке по Волге пришлось плыть на юг, к Астрахани. По дороге Воскобойник отобрал у одного рыбака-крестьянина документы на имя Ивана Яковлевича Лошакова (1888 года рождения, уроженца села Золотое Саратовской области). С этими документами он спустился вниз по течению до Астрахани.

Там Воскобойник-Лошаков смог получить в Наркомпросе командировку в московское высшее учебное заведение. Имея на руках эти документы, он приехал в Нижний Новгород, так как был уверен, что именно там, у родителей, он и найдет свою жену^[227].

Новый этап жизни Константина Воскобойника – с новыми документами и новой фамилией – хронологически совпал с серьезными изменениями в жизни страны. Большевики практически отказались от планов «кавалерийской атаки на капитализм». Новая экономическая политика способствовала быстрому восстановлению экономики, практически разрушенной за семь лет войн: Первой мировой и гражданской. Теперь в России допускалось использование рыночных отношений и некоторых форм собственности, привлечение иностранного капитала в форме концессий. Прошла денежная реформа.

Воскобойнику в это время кажется, что его идеи вполне созвучны новому курсу большевиков. Вместе с женой он решил перебраться в столицу: «В этот момент настроение у него было не антисоветское, так как было разочарование в белом движении, и только страх перед ответом заставил сменить фамилию и начать жить под чужим именем. Пробыв в Горьком 2–3 дня, муж уезжает в Москву, где устраивается инструктором по делам охоты в Наркомзем. В этом году в вуз устроиться не удалось. Осенью того же года в Москву приезжала и я, где вторично зарегистрировалась со своим мужем уже на фамилию Лошакова, под которой я и проживала вплоть до 1933 г.»^[228].

Новая фамилия не только спасала от возможного преследования за участие в антисоветском повстанческом движении. Конечно, сам Воскобойник происходил из семьи железнодорожника, следовательно, пролетария. Но документы, отнятые у рыбака, также не относили его к представителям «бывшего эксплуататорского класса». Следовательно, он имел все права, в том числе и на поступление в высшее учебное заведение, чем он успешно воспользовался. В его семье наступает период относительной стабильности. Как следует из показаний Анны Воскобойник, «в 1922 г. муж поступает в Институт народного хозяйства имени Плеханова на электро-промышленный факультет, а я продолжаю работать в Наркомземе машинисткой.

Первые годы учебы мужа, совпавшие с периодом НЭПа, проходят у мужа как бы в полном согласии с советской властью. Про себя я даже не говорю, так как у меня в тот момент ничего враждебного к советской власти не было»^[229].

НЭП позволил несколько сгладить противоречия, существовавшие тогда в стране, но не решил их до конца. У советской власти были сложные отношения с интеллигенцией. В основе политики по отношению к ней лежали недоверие и всесторонний надзор.

При этом годы НЭПа можно охарактеризовать как период истории, когда большевики несколько заигрывали со своими бывшими политическими оппонентами из других социалистических партий – безусловно, только с теми из них, кто готов был принять их гегемонию и вступить в ряды РКП(б). Судя по всему, сам Константин Воскобойник был не прочь вписаться в эту новую советскую систему. Необходимость «не высовываться», «не привлекать к себе внимания» сильно раздражала его, вызывала чувство дискомфорта. 10 лет – достаточно большой срок. Никаких конфликтов с органами государственной власти у него за это время не было.

В конце 1920-х гг. большевики взяли курс на свертывание НЭПа. В стране шли процессы, главными фигурантами которых выступали представители интеллигенции. Наиболее крупными были дела «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». Казалось, что в этих условиях самый лучший вариант поведения – затаиться, может быть даже уехать куда-нибудь подальше от столицы, где контроль со стороны органов государственной безопасности слабее, а взаимоотношения между людьми проще и патриархальнее. Однако Анна и Константин Воскобойники думают по-другому: «Бытие определяет сознание. И вот постепенно, даже незаметно для себя, в душе появляется все больше и больше чувство обиды на кого-то и за что-то. Мы живем под чужим именем, значит, под вечным страхом. Этот страх рождает чувство отчужденности, недоверия к окружающему.

По натуре и муж, и я – люди очень общительные, энергичные, а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента. И в то же время, в силу сложившихся обстоятельств, мужу приходится все время сдерживать себя, не проявлять себя в полной мере, так как он должен быть “на виду”. Вот эта боязнь рождала у мужа чувство недоверия, болезненную мнительность и вызывало недовольство всем окружающим. Чем больше наполнялось сил, чем больше эти силы сдерживали, тем больше появлялось неудовлетворенности, недовольства»^[230].

В этих показаниях ключевые слова: «а муж к тому же и по развитию, и по силе воли стоял выше среднего студента». Здесь присутствует не критика советских порядков, а, скорее, некий элемент потребности в лидерстве. Его явно не устраивали темпы собственного карьерного роста: «К моменту окончания вуза, работая начальником электроизмерительной мастерской в Палате мер и весов, короче говоря, к моменту весны 1931 г., эти настроения не носили характера явного недовольства советской властью, а они скорее носили характер просто неудовлетворенности жизнью и даже больше: было желание, огромное желание честно работать и работать не в половину накала, а отдать работе всего себя, весь полностью опыт, знание, всю накопленную энергию. Так работать можно было только получив вполне легальное положение»^[231].

Весной 1931 г. Воскобойники пришли к решению, что так продолжаться больше не может, и в марте Константин пошел в НКВД и сообщил о себе все. Чем этот поступок объясняла его жена через четырнадцать лет? Она вспоминала: «На что мы надеялись? Первое. Мы думали, что возможно вообще все кончится благополучно: давность, прекрасные отзывы о работе, добровольное признание, а если и получили срам, то лучше отбыть раз наказание, чем мучиться так всю жизнь. Нас понять может только тот, кто пережил это.

В результате муж получил три года концлагерей. И вот теперь могу сказать с уверенностью, что это были самые спокойные годы как для меня, так и для мужа, несмотря на то, что эти годы он сидел в лагерях, а мне приходилось много работать, и к тому же мы были не вместе. Но у нас, и у того, и у другого, а у меня в особенности, была уверенность, что пройдут эти годы, и все будет по-новому, всеё будет так, как надо»^[232].

Можно назвать еще одну причину этого поступка. В СССР в 1930-е гг. на страницах центральных газет рассказывалось о преступниках, которые являлись в правоохранительные органы с повинной. Утверждалось, что этих людей зачастую даже не наказывают. Известный писатель и сотрудник прокуратуры Лев Шейнин писал в газете «Известия»: «Большая часть людей, являвшихся с повинной, направлялась в разные города на работу. Московский угрозыск начал посылать на работу бывших рецидивистов.

Прямая задача профсоюзных, комсомольских и других общественных организаций была – как следует принять этих людей. Им надо было помочь устроиться в новом городе, окружить их вниманием, втянуть в общественную работу. Вместо мелкобуржуазного сюсюканья и обывательского праздного любопытства этим людям протянули руку помощи. И эта рука была протянута для крепкого рукопожатия – им, победившим в самой мучительной и трудной борьбе – в борьбе с самим собой»^[233].

Однако советская пропаганда и реалии жизни в сталинском Советском Союзе оказались противоположными явлениями. Покаяние не принесло облегчения. Да, для СССР начала 1930-х гг. наказание, назначенное Константину Воскобойнику, было не очень строгим. Но если его жена какое-то время надеялась на благополучный исход, сам заключенный в это уже не верил: «В 1932 г. я еду в отпуск к мужу в лагеря и провожу с ним вместе месяц. И вот тут я резко заметила ту разницу, которая наметилась в нашем настроении. Если у меня была полная уверенность, что теперь наша жизнь наладится, то у мужа получалось обратное: он говорил, что теперь вообще ему не будет доверия, что теперь будет даже хуже, чем было до 1931 г. Появляется резкая критика существующих порядков»^[234].

Рассказы Льва Шейнина кардинально отличаются от тех проблем, с которыми столкнулся человек, только что освобожденный из лагеря. Да, через профильные наркоматы его устраивают на работу. Однако позиция сотрудников органов государственной безопасности и атмосфера всеобщей подозрительности не способствуют адаптации к нормальной жизни. При этом эпоха «большого террора» еще не началась: «В 1933 г., осенью, муж возвращается из лагерей. Я продолжаю работать в Москве, муж едет устраиваться на работу в Горький. В Горьком его не прописывают, пока он не устроится на работу, а на работу не принимают (хотя говорят, что он как работник нужен), пока не получили разрешения из НКВД.

Так проходит месяц. На работу не устроился. Через Москву, через Наркомтяжпром устраивается в Кривстрой (г. Кривой Рог, Металлургический комбинат), в электроцех сменным инженером. Первое время работать очень тяжело: судимость, недоверие. Потом все постепенно сглаживается, и в 1935 г. работа вошла в нормальное русло.

Вызов в НКВД. Через несколько дней муж уволен с работы по сокращению штатов с хорошим отзывом о работе. Снова скитания в поисках работы, в поисках найти угол, где можно жить. Я уезжаю и поступаю на работу в Горький, муж после трех-четырехмесячного перерыва устраивается на работу в Орскстрой (г. Орск). Та же картина. Надо как-то жить»^[235].

Итак, «игра по правилам» положительного результата не принесла. Человек, некогда относившийся к советской власти и коммунистической партии вполне нейтрально, становится их убежденным противником. Скорее всего, Константин Воскобойник спас себе жизнь тем, что в условиях начавшегося «большого террора» он вновь идет на фальсификацию документов и смену местожительства: «Выхода муж не видит. Он считает, что легче жить опять нелегально, чем так. И вот, примерно в 1936–37 гг., муж сам составляет себе послужной список, где он скрывает судимость, и уже по новым документам как человек, не имеющий судимости, он устраивается преподавателем в поселке Локоть, в лесохимический техникум»^[236].

Что он получил за пять последних лет? Вместо Москвы – глухая провинция, гораздо менее интересная и низкооплачиваемая работа, проблемы с семьей. Вместо облегчения своего положения, ситуация стала гораздо серьезнее и опаснее. Теперь в случае разоблачения можно было ждать не заключения в лагерь, а смертную казнь.