Григорий Распутин. Жизнь и смерть самой загадочной фигуры российской истории

Глава 4
Высшее духовенство

Уже много часов учащиеся и преподаватели Духовной академии толпились в коридоре монастыря вокруг странного сибирского мужика, который, почитаемый на протяжении некоторого времени в родных краях как святой, теперь пришел в столицу простым паломником. Старец заявился в академию просить приюта как раз в тот момент, когда семинаристы с утра и до вечера прилежно изучали толстые тома. И вот теперь студенты и их учителя, которые имели обыкновение в часы досуга спорить об истинном смысле каждого слова и даже каждой буквы Священного Писания, стояли вокруг сибирского крестьянина и слушали, все более и более очаровываясь, его необыкновенные речи.

Когда он пришел этим утром, ученики как раз были на молитве и поначалу не проявили особого интереса к какому-то паломнику, явившемуся из далекой сибирской губернии. Правда, их несколько удивил внешний вид этого странного визитера; они поинтересовались, кто он такой, и услышали, что Григорий Ефимович Распутин, «чудотворец» из Тобольской губернии, который уже неоднократно привлекал к себе внимание на родине^[1].

Случалось, что простые мужики приходили в Санкт-Петербургскую духовную академию просить приюта, и тогда молодые люди задавали этим странного вида людям несколько вопросов. С несколько презрительным высокомерием образованных людей, студентов, разбирающихся в теологии, они, в присутствии простых людей из народа, расспрашивали крестьян не столько для того, чтобы узнать нечто новое, сколько затем, чтобы посмеяться над их неловкостью и смущением.

Но распутинская манера отвечать сразу заставила семинаристов прислушаться к нему внимательно, потому что в его словах были такие уверенность и твердость, что на них это произвело сильное впечатление. Итак, пока студенты задавали ему вопросы, к ним присоединялись все новые их товарищи, и группа вокруг паломника росла и росла. Проходившие мимо преподаватели присоединились к ней, и скоро Распутин оказался окружен внушительным кольцом священников, расспрашивавших его и проявлявших все больший и больший интерес к его ответам.

Некоторые из этих семинаристов были известны умением смутить оппонента каверзным вопросом во время богословской дискуссии. Один из них пожелал показать свою ученость перед этим мужиком и задал ему много особенно заковыристых вопросов.

Сибирский мужик Григорий Распутин внимательно и спокойно выслушал эти трудные вопросы семинариста, глядя на юного богослова светлыми глазами, не проявляя ни малейшего смущения и дожидаясь, когда он закончит. Потом помолчал несколько мгновений, словно желая, чтобы услышанные слова лучше отпечатались в памяти, и, наконец, ответил без колебаний, несколькими быстрыми фразами, короткими, точными и поразительно ясными.

Студенты так увлеклись своей дискуссией с Григорием Ефимовичем, что не заметили, как к их группе подошел их достопочтенный наставник отец Феофан, ректор Духовной академии – маленький согбенный старичок. Он недолго по-доброму рассматривал паломника, прежде чем обратиться к нему. Вокруг них неожиданно установилась тишина, и студенты стали с нетерпением ждать разговора, который должен был начаться между ректором и этим удивительным крестьянином.

Отец Феофан подошел к старцу и, с обычной своей простотой, мягко сказал ему: «Ты позволишь, батюшка?..

Всего один вопрос». Он произнес это таким слабым голосом, что его слова едва было слышно. Распутин без малейшего смущения посмотрел в лицо архимандриту. И когда тот спросил его мнение по одному месту из Священного Писания, он секунду помолчал, а после ответил без малейшего колебания, как будто едва заметил присутствие важного священнослужителя. Ответ же его опять был очень ясным, коротким и точным.

Ученики с удивлением отметили, какое глубокое впечатление слова паломника произвели на отца Феофана. Тот медленно покачал седой головой и сказал: «Верно, батюшка, ты говоришь истину!» И задал ему еще несколько вопросов, на которые Распутин ответил в той же манере.

Они разговаривали с Григорием допоздна. Наконец архимандрит собрался уходить. Как и всегда по вечерам, он благословил каждого семинариста, потом подошел к паломнику и поднял руку над ним, заколебался, опустил руку и пробормотал: «Благослови, батюшка». А затем мелкими быстрыми шажками удалился в свою комнату. У подножия лестницы он вновь повернулся к крестьянину и сказал ему на прощание: «Приходи ко мне завтра утром, батюшка! Я тебя представлю преосвященному епископу Гермогену и буду счастлив, если он тебя выслушает!»

В тот вечер студенты еще долго не ложились, обсуждая эти странные события и не в силах справиться с волнением. Некоторых из них даже охватило страшное сомнение: к чему вся эта учеба, все их усилия, если простой крестьянин подошел к истине ближе, чем они? Они чувствовали, что сегодня впервые в их ушах вместо заученных книжных формулировок прозвучало живое слово, и со стыдом ощущали собственное бессилие перед ним.

Отца Феофана тоже всю ночь мучили подобные мысли. Он не мог отрицать, что Григорий Ефимович понимает смысл Евангелия лучше и яснее его самого. Но возможно ли, чтобы все знания, все ученые комментарии, одним словом, всю теологическую науку следовало считать ерундой в сравнении с мнением простого крестьянина?

Достойный священнослужитель напрасно пытался побороть свои сомнения. Неужто Григорий и вправду святой? Что он подразумевал в своих сомнительных речах о грехе? Или это тоже часть божественной истины? Или же Распутин не святой, а посланец сатаны, пришедший смущать умы верующих? Единственное утешение, которое отец Феофан мог испытать этой ночью, была надежда на то, что свет на это дело прольет намеченная встреча между Распутиным и епископом Гермогеном. Тот был действительно ученым человеком и, живя в страхе Божьем, хорошо знал людей и мог сказать, не являются ли нечестивыми Григорий Ефимович и его поучения о грехе.

Ранним утром следующего дня епископ Саратовский Гермоген постучал в дверь кельи своего друга Феофана. Ректор, все еще взволнованный вчерашними событиями, сразу же, с сильным возбуждением, принялся рассказывать ему о появлении странного крестьянина из Тобольска и необыкновенном впечатлении, произведенном тем на него.

Отец Феофан едва рассказал половину своей истории, как вдруг дверь резко распахнулась и в келью ворвался тот самый мужик, о котором шла речь. Распутин на мгновение остановился на пороге, огляделся, потом, пристально глядя на двоих мужчин, словно оценивая их, подошел вплотную. Наконец, повернувшись к углу, где висели иконы, он сделал один земной поклон, потом второй, третий и перекрестился. После чего подошел к столу, поглаживая свои усы, свисавшие на губы, и воскликнул:

– Вот и я, батюшка!

Он посмотрел на епископа Гермогена, чье лицо осветилось доброжелательной и приветливой улыбкой. Достойный священнослужитель был крепкого телосложения, занимал весь диван возле окна; он с любопытством разглядывал странного крестьянина, чьи хитрые глаза уставились на него.

– Это и есть твой епископ, – спросил Распутин, – о котором ты мне говорил вчера?

Ректор, несколько смущенный такой непочтительностью, слегка кивнул в знак согласия. Тогда Григорий Ефимович бросился на несчастного маленького ректора, а затем на епископа Саратовского и принялся тискать их в своих объятиях, троекратно целуя по крестьянскому обычаю, сначала справа налево, потом слева направо, с такой силой, что обоим стало по-настоящему страшно.

– Батюшка, батюшка, ты меня задушишь! – улыбаясь, воскликнул епископ.

Распутин ему, похоже, понравился с первой минуты. Его полные жизни маленькие глаза, весело смотревшие на него; простота и откровенность, исходившие от всей его персоны, но особенно епископа очаровали его естественная грубая манера изъясняться, низкий голос, шутки хитрого крестьянина, окрашенные сибирским выговором.

Григорий тоже сразу почувствовал симпатию к этому приветливо улыбающемуся человеку. Гермоген и Распутин очень быстро поладили и уже через несколько минут разговаривали, как давние друзья. Неожиданно Григорий Ефимович схватил епископа за руку, дружески пожал ее и воскликнул: «Ты мне нравишься!» Гермоген громко рассмеялся, развеселившись от этого спонтанного изъявления дружбы. А тем временем добрый маленький отец Феофан безуспешно пытался повернуть разговор на более поучительные темы.

Ректору очень хотелось, чтобы паломник изложил перед его другом епископом свою оригинальную интерпретацию Евангелия. Гермоген был известным ученым и в то же время светским человеком, которому легко было дать оценку Григорию Ефимовичу, именно поэтому Феофан и стремился узнать его мнение.

Епископ был не столь впечатлителен, как его друг ректор, но его жизнерадостная натура еще больше и быстрее сблизила его с сибирским крестьянином. Он не почувствовал немедленно безграничного восхищения к «новому святому», однако его симпатия к людям такого рода была не меньше, чем восторг доброго отца Феофана. Но во время беседы с Григорием он все больше и больше увлекался его ясным и рассудительным умом. Больше всего в Григории Ефимовиче его привлекала не столько его теологическая подготовка, сколько немедленный и реальный эффект его слов.

Гермоген был прекрасным проповедником, верным слугой церкви. Он сразу оценил огромное влияние, которое Распутин мог бы оказать на верующих, и задумал использовать его в благих целях. Епископу показалось, что такой человек, как Григорий Ефимович, действительно воплощавший тип простого добродушного мужика, мог бы оказать высшему православному духовенству помощь в борьбе, которую оно вело против политических влияний, идущих с Запада. Слушая паломника, Гермоген размышлял над тем, как лучше привязать этого по-настоящему русского человека к своим политическим проектам. Когда Григорий Ефимович замолчал, он повернулся к отцу Феофану и сказал, что старца нужно немедленно представить знаменитому монаху Илиодору.

Монах из Царицына Илиодор, чье мирское имя было Сергей Труфанов, считался лучшим в России проповедником. По популярности он начинал обгонять самого Иоанна Кронштадтского. Он считался очень влиятельным: его боялись и уважали одновременно. Тысячи мужиков сходились на его проповеди, даже сам царь с почтением слушал их.

Вот пример степени его влияния. Он захотел построить в Царицыне монастырь, но не хватало денег. Тогда он поднялся на холм в своем приходе и обратился к собравшимся с призывом, заклиная того, кто может принести доску, принести ее, того, у кого нет ничего, кроме старого ржавого гвоздя, пожертвовать гвоздь, наконец, тех, у кого совсем ничего нет, прийти помочь копать землю.

Так он получил добровольную помощь всего населения. Одни доставили необходимые доски, другие кирпичи – словом, все необходимое для строительства. Сотни рабочих пришли трудиться без всякой платы. В короткий срок был возведен огромный монастырь.

Этот успех еще больше увеличил славу и могущество Илиодора. Новая церковь скоро не смогла вместить всей массы приходивших издалека людей, желающих услышать монаха. Тогда Илиодор задумал осуществить грандиозный проект. Он приказал своим последователям вырыть глубокие погреба под монастырем, а из всей земли, извлеченной ими, насыпать искусственный холм. Он хотел создать нечто вроде «горы Фаворской», а на вершине воздвигнуть «прозрачную башню», которую окружали бы цветы и с верхушки которой он мог бы произносить «нагорные проповеди» всему собравшемуся народу. Странный план немедленно начал осуществляться, и все сторонники Илиодора во главе со знаменитым боксером Сайкиным начали сооружать гору. Правда, создание «Фаворской горы» так никогда и не было завершено.

Слава Илиодора докатилась до Санкт-Петербурга, и царь с царицей вызвали его из Царицына в Царское Село. Во время своего пребывания рядом с монаршей четой он сдружился с епископом Гермогеном и архимандритом Феофаном; последний был исповедником императрицы. После этого визита он был осыпан почестями в своих краях и отныне вел себя как абсолютный хозяин. Кстати, он был известен своей грубостью.

Епископ Гермоген, сопровождаемый отцом Феофаном и Григорием Ефимовичем, постучал в дверь кельи монаха. Не получив ответа, он медленно и осторожно открыл дверь, и трое мужчин увидели в полутемной комнате монаха, распростертого на полу в углу, где висело невероятное количество икон святых и горело множество маленьких лампад. Он был погружен в молитву и кланялся до земли, так что визитеры могли видеть лишь верхнюю часть его спины, на которой ряса была натянута как струна, а из-под рясы торчали подметки огромных башмаков. Эта несколько странная картина произвела сильное впечатление на вновь пришедших, и, вопреки своему желанию немедленно поговорить с Илиодором, они сами упали на колени и присоединились к его молитве.

Добрый отец Феофан за многие годы приобрел привычку впадать в глубокую отрешенность, как только в его глаза попадал свет масляной лампады. Так что он прикрыл глаза и вошел в экстаз. Епископ Гермоген никак не мог достичь спокойствия ума, столь необходимого для молитвы. Он был озабочен важностью своей миссии и с нетерпением ожидал, когда же наконец сможет поговорить с Илиодором о новом защитнике веры, которого он нашел. Он безуспешно пытался сосредоточиться и желал только, чтобы молитва Илиодора поскорее закончилась.

А тот наверняка слышал, как вошли посетители, но продолжал молиться, как будто бы не знал о присутствии этой троицы и находился в келье один. При других обстоятельствах епископ первым восхитился бы фанатическим рвением, которое Илиодор вкладывал в молитву. Но в этот раз он подумал, что этого вполне достаточно и не стоит переусердствовать с благочестием. Отрешенность монаха граничила с лукавством, а Гермоген уже не раз отмечал злобу Илиодора! Но он не собирался никоим образом мешать молитве монаха; и несчастный епископ, мысленно чертыхаясь, оставался на коленях.

Распутин, со своей стороны, не проявлял никакого беспокойства, никакого нетерпения. У него в сердце было спокойствие огромной степи, которое он привез в Санкт-Петербург. Ничто не могло заставить его потерять спокойствие, и в его душе действительно было что-то святое. Сама по себе ситуация была скорее забавной. У него появилась возможность, дожидаясь, спокойно рассмотреть монаха и оценить его по достоинству. Потом он непроизвольно заметил, что несколько специфическая поза, в которой увидел грозного Илиодора, была для него прямым значительным преимуществом, и что гротескная картина монаха в натянутой рясе и в огромных ботинках никогда не изгладится из его памяти, даже если потом Илиодор будет принимать высокомерный и угрожающий вид.

Крестьянин Григорий обычно обращался с важными персонами с естественной простотой, но в этот раз чувствовал себя особенно уверенно. Итак, поскольку отрешенность монаха, на его взгляд, слишком затянулась, он поднялся, к огромному удивлению архимандрита Феофана и епископа Гермогена, и в тот момент, когда Илиодор заканчивал молитву, шагнул к нему со словами: «Брат… Эй, брат!»

«Великий ругатель», возмущенный тем, что кто-то осмелился побеспокоить его во время молитвы, встал и испепелил Распутина взглядом. Испуганные отец Феофан и епископ Гермоген ожидали чего-то страшного.

Илиодор поднял руку, сделал глубокий вдох и собирался обрушить поток брани на голову дерзкого, но замер, изумленный: Распутин пристально смотрел на него, иронично улыбаясь. Наконец он положил руку ему на плечо и строго сказал: «Ты хорошо молишься, брат!»

Полностью ошарашенный, монах онемел, и его удивление стало безграничным, когда он услышал, как крестьянин с самым серьезным видом добавил: «Перестань ненадолго досаждать Господу твоими молитвами. Ему тоже надо время от времени отдыхать! И потом, – добавил он, указывая на Феофана и Гермогена, – эти двое хотят тебе кое-что сказать!»

Когда позднее Илиодор вспоминал свою первую встречу с Распутиным, он снова испытывал то же ощущение, что и в тот день. Сначала это была злость, заставившая его подпрыгнуть, словно раненый зверь, когда его посмели побеспокоить в момент сосредоточенности, потом возмущение, охватившее его при виде этого человека, который проявлял столь мало почтения к нему, отвращение к этому грязному крестьянину с его приветливой улыбкой. Когда монах вспоминал, как Григорий сразу назвал его братом и обратился на «ты», он почувствовал, как его охватывает ярость и в то же время бессилие, потому что он чувствовал, что все его существо парализовано.

Действительно, под странным взглядом Распутина монах пребывал во власти страшного ощущения: вся его гордыня, вся сила пророка испарились, когда проклятые светлые глаза этого крестьянина уставились на него. Тщетно он подбирал слова и старался хотя бы произнести формулу проклятия; вместо этого он продолжал молчать и наконец протянул руку этому непочтительному человеку, дружески улыбавшемуся ему.

Это сложное чувство, смесь гнева и отвращения, беспомощности, страха и восхищения, Илиодор не мог побороть, и оно с той же силой возникало в нем всякий раз, когда грозный монах оказывался в присутствии этого немытого крестьянина, который всегда приветливо улыбался.

Уже в первый день, когда, сидя между Феофаном и Гермогеном, он разговаривал с ними о Григории, непонятная сила заставила его не только разделить восторги этих двоих, но даже усилить детскую веру старого Феофана в святость Распутина и укрепить убежденность Гермогена в будущем политическом значении этого крестьянина. И это невзирая на то, что во время той самой встречи Илиодор не смог преодолеть своей настороженности и отвращения. Но он придерживался мнения, что Григория действительно следует представить очень важному комитету «истинно русских людей», и даже проявил некоторый пыл в отстаивании этой идеи.

Он очень четко ощущал, что этот мужлан ему крайне не нравится, и инстинктивно чувствовал исходящую от него большую опасность. Но когда он разговаривал с Григорием Ефимовичем, его язык словно повиновался посторонней силе, потому что всякий раз он говорил, что это настоящий святой, посланный Господом защитить истинную веру.

Достопочтенный отец Феофан и преосвященный епископ Гермоген представили Распутина центральному комитету союза «истинно русских людей»; они активно агитировали в его пользу, но лишь благодаря пламенной речи Илиодора Григорий был принят в его ряды. Среди членов центрального комитета нашлось немало скептиков, и одного влияния Феофана и Гермогена было бы недостаточно для того, чтобы убедить их в святости Распутина. Речи обоих священнослужителей собравшиеся выслушали молча, качая головой, и Гермоген с отчаянием увидел, что дела тобольского крестьянина далеко не хороши.

И тогда «великий ругатель», как его называли, поднялся и своим взглядом и обычными речами полностью переменил мнение собрания.

Позднее Илиодор признался, что в глубине души был согласен со скептиками; однако яростно бросился на тех, чье мнение о Распутине было неблагоприятным, и заявил, что если «истинно русские люди» так плохо понимают свой долг, то значит, что они уже отравлены дьявольским западным духом, стремящимся все разрушить и истребить веру в Бога и святость русского народа. Он выпучил гневные глаза и добавил, что если они проявляют так мало патриотизма, то ничем не лучше проклятых евреев, адвокатов и нечестивых журналистов, которые ни во что не верят и хотят всех увлечь за собой в грязь. Воздев руки к небу, великий проповедник воскликнул, что царство антихриста близко, поскольку «собрание истинно русских людей» находится под влиянием нечестивцев. «Горе, горе святой Руси!»

После короткой паузы Илиодор изложил все преимущества своего предложения и, обращаясь к «политическому здравомыслию» слушателей, попытался убедить их в величайшей важности для планов комитета принятия Григория Ефимовича Распутина, который станет в их руках ценным инструментом. Разве собрание «истинно русских людей» не должно искать поддержку в народе? Разве это не является единственным средством эффективной борьбы против нечестивых идей и свободы, внедряемых в стране Западом? Надо считать аксиомой, что русский мужик, как представитель «народа-богоносца»^[2], является лучшим образцом человечества, а сибирский крестьянин Григорий как раз тот человек, который нужен для справедливого дела; его слова, простые и в то же время глубокие, способны убедить любого в божественных мудрости и предвидении.

Илиодор сказал на том заседании это и еще много подобных вещей, и голос его был захватывающим и проникновенным, как никогда прежде. Когда он умолк, мог быть уверен, что все теперь находятся под влиянием его речей и полностью убеждены в ценности Распутина.

Когда он вернулся на место, поднялся другой оратор; это был знаменитый адвокат, один из самых пылких «истинно русских людей», уже оказавший большие услуги комитету. Он начал говорить без особой резкости, вялым голосом, потому что чувствовал, насколько трудно и рискованно не проявить восторга по поводу Григория Ефимовича после речи «великого ругателя». Однако он изложил несколько соображений относительно опасности, которую таило в себе слишком поспешное принятие этого мужика, но сказал он это так тихо и так робко, что его слова были едва слышны. Лишь Илиодор следил за его выступлением с огромным вниманием.

Когда умный адвокат высказал мнение о трудностях, которые позже непременно возникнут из-за этого мужика, трудности, над которыми следует подумать, прежде чем принимать поспешное решение, Илиодор вздохнул с облегчением, потому что каждое слово оратора снимало груз с его сердца: наконец, в этой атмосфере фанатизма прозвучал здравый голос, нашелся человек, ясно видящий и понимающий то, что сам монах смутно ощущал и предвидел.

«Вы ожидаете, – говорил адвокат, – пользы от этого крестьянина Распутина, но я боюсь, что дело повернется плохо для нас и повредит нашему делу!» Да, именно так! Это правда! И Илиодор поднялся, чтобы поддержать оратора со всей своей убедительностью.

В то же мгновение та же сатанинская сила овладела им и заставила еще раз послужить «демону лжи»: он не только не смог отвратить роковые последствия, которые так ясно предчувствовал, но сделал все, чтобы они наступили. Он презрительно обвинил адвоката в том, что тот ведет себя как агент Запада, пренебрегает патриотизмом и не понимает народа. Гибнущую цивилизацию спасут не адвокаты, журналисты и проклятые евреи, а именно «святой русский народ»!

Заседание закончилось: дело Распутина полностью победило. Отец Феофан и епископ Геомоген сияли от счастья. Гермоген начал уговаривать маленького архимандрита, который был исповедником царицы, что нового старца следует привезти в Царское Село. Недовольный Илиодор на некоторое время заперся у себя, и его грубость, которой так опасались, приняла тогда особенно неприятные формы.