Мёртвое озеро

Мой «Джип» – боец. Он видел трудные времена. Трансмиссия требует отладки, рулевое управление слегка барахлит. Но, несмотря на все эти раны, он выжил и продолжает ездить.

Символизм этого от меня не ускользнул.

Машина слегка подпрыгивает, когда я веду ее по неровной дороге вниз с крутого холма, через прохладную тень сосняка, а потом снова на палящее дневное солнце. Тир стоит на господствующей высоте, и, когда я сворачиваю на дорогу, ведущую вниз, в поле зрения постепенно появляется озеро. На мелких волнах прыгают и танцуют солнечные блики, вода глубокого сине-зеленого оттенка. Стиллхауз-Лейк – потаенный самоцвет. Когда-то это было закрытое, огражденное поселение для богатых, но финансовый кризис несколько подорвал его благополучие, и теперь ворота постоянно открыты, а дом охраны при въезде пуст, не считая пауков и случайно забредших енотов. И все же иллюзия богатства по-прежнему живет в поселке: повсюду высятся просторные вычурные дома, хотя теперь они перемежаются более тесными и скромными жилищами. На воде покачиваются лодки, но даже сегодня, в погожий день, их не так уж много. Темные сосны тянутся к небу, я мчусь между ними по узкой дороге, и на меня вновь снисходит чувство того, что вот сейчас все правильно.

За последние несколько лет мне попадалось очень мало мест, которые хотя бы в какой-то степени ощущались как безопасные, и уж точно ни одного, где я чувствовала бы себя… как дома. Но это место – озеро, холмы, сосны, полудикая глушь – успокаивало ту часть меня, которая никогда по-настоящему не была спокойна. В первый раз увидев его, я подумала: «Это оно». В прошлой жизни я никогда не бывала здесь, но чувствовала нечто похожее на узнавание. Принятие. Судьбу.

«Черт побери, Ланни, я не хочу так скоро уезжать отсюда лишь потому, что ты не можешь научиться быть как все. Не поступай так с нами».

Гвен Проктор – четвертое имя, которое я взяла с тех пор, как мы покинули Уичито. Джина Ройял похоронена в прошлом; я больше не эта женщина. По сути, я с трудом могу сейчас узнать ее, это слабое существо, которое подчинялось, притворялось, сглаживало любые намеки на возникающие проблемы.

Которое помогало и пособничало, пусть даже не осознавая этого.

Джина давно мертва, и я не скорблю по ней. Я чувствую себя настолько далекой от нее, что не узнала бы себя прежнюю, встреть я ее – ту себя – на улице. Я рада, что сбежала из ада, который почти не ощущала, когда горела в нем. И рада тому, что вытащила оттуда детей.

И они тоже заново создали себя – пусть даже вынужденно. Всякий раз, когда нам приходилось переезжать, я позволяла им самим придумывать для себя имена, хотя иногда вынуждена была с сожалением отвергать некоторые особенно творческие предложения. На этот раз они стали Коннором и Атлантой – сокращенно Ланни. Мы почти никогда не выдаем и не используем наши настоящие имена. Наши тюремные имена, как называет их Ланни. Не могу сказать, что она неправа, хотя мне горько, что мои дети рассматривают свои первые годы жизни в таком ключе. Что им приходится ненавидеть собственного отца. Он, конечно же, заслужил это, а вот они – нет.

Выбор имен – вот и весь контроль, который я могу позволить свои детям, перетаскивая их из города в город, из школы в школу, отделяя нас расстоянием и временем от ужасов прошлого. Но этого недостаточно – и может никогда не стать достаточно. Детям нужна безопасность, стабильность, но я не в силах дать им этого. Даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь обеспечить им такую роскошь.

Но я уберегла их от волков, по крайней мере: самая основная и важная задача родительницы – не позволить, чтобы ее потомство сожрали хищники.

Даже те, которых я не могу увидеть.

Дорога ведет вокруг озера, мимо поворота к нашему дому.

Не просто дому, как я обычно думаю о любом временном жилище, но наконец-то нашему дому, в полном смысле слова.

Я привязалась к нему. В перспективе это не очень-то умно, но я ничего не могу с этим поделать: я устала от бегства, от временных съемных обиталищ, от новых фальшивых имен, от постоянной неуклюжей лжи. Я воспользовалась возможностью: заранее получив уведомление, купила этот дом за наличные на удивительно малолюдном аукционе по поводу банкротства прежнего владельца; было это год назад. Некогда какое-то состоятельное семейство построило этот дом – свою мечту о пасторальной жизни на природе, – потом уехало, бросив его на милость сквоттеров ^[3], и когда мы купили это жилье, оно представляло собой полный хаос. Мы с детьми отмыли и отремонтировали его, и теперь он стал нашим. Мы покрасили стены в выбранные нами цвета – довольно яркие (во всяком случае, в комнате Коннора). Я решила, что подобный шаг определенно означает: это наш настоящий дом. Никаких больше бежевых стен и ковров нейтрального цвета, как на съемных квартирах. Мы здесь. И мы останемся здесь.

И круче всего было то, что в нашем доме есть изначально встроенная комната-убежище. Уступая воодушевлению Коннора, я называю ее «Убежищем от зомби-апокалипсиса». Мы обвешали ее снаряжением для борьбы с зомби и плакатами с надписями «Парковка для зомби запрещена» и «Кара за вторжение – расчленение!».

Я вздрагиваю и стараюсь не думать о глубинном смысле этого. Я надеюсь – но на самом деле понимаю тщетность этих надежд, – что Коннор знает о смерти и расчленении лишь по телепередачам и фильмам. Мой сын говорит, что почти ничего не помнит о тех временах, когда он был Брэйди… или, по крайней мере, так он отвечает, когда я спрашиваю его об этом. После того дня Коннор ни разу не приходил в свою старую школу в Уичито, поэтому у школьных хулиганов не было ни единого шанса выкрикнуть ему в лицо страшную правду. Он и Ланни укрывались у моей матери в Мэне, в уединенном и безопасном месте. Она запирала свой компьютер в секретере и редко использовала его. За те полтора года дети почти ничего не узнали о случившемся; им старались не давать в руки ни журналов, ни газет, а единственный телевизор в доме находился под строгим контролем моей матери.

И все же я знаю, что дети нашли способы раскопать по крайней мере кое-какие подробности того, что сделал их отец. На их месте я поступила бы так же.

Вполне возможно, что нынешняя одержимость Коннора зомби-апокалипсисом – его хитрый способ справиться с этой информацией.

Куда больше я беспокоюсь за Ланни. Она была достаточно большой, чтобы запомнить многое… о том случае. Об аресте. О судебных заседаниях. О тех коротких, приглушенных разговорах, которые моя мать, вероятно, вела по телефону с друзьями, врагами и посторонними.

Ланни вполне могла помнить тот поток ненавистнических писем, который захлестывал почтовый ящик моей матери.

Но больше всего меня тревожит то, каким она запомнила своего отца. Потому что, верьте или не верьте, нравится вам это или нет, но он был хорошим отцом для своих детей, и они любили его всем сердцем.

На самом деле он никогда не был таким. «Хороший отец» – это лишь маска, которую он носил, чтобы скрыть живущего внутри него монстра. Но это не значит, что дети забыли это чувство – то, что Мэлвин Ройял любил их. Сама того не желая, я помню, каким надежным, любящим человеком он казался. Когда он уделял кому-то внимание, то уделял это внимание целиком. Он притворялся, что любит меня и детей, и это ощущалось как настоящая любовь.

Но она не могла быть настоящей – учитывая то, кем он был. Должно быть, я просто не видела разницы, и меня тошнит, когда я осознаю́, как сильно заблуждалась…

Я притормаживаю «Джип», когда из-за крутого поворота впереди выруливает другая большая машина. Йохансены. Они отлично ухаживают за своим автомобилем: черный кузов их внедорожника блестит, на нем нет не то что ни единого пятнышка, даже пылинки – и это на загородной дороге! Я машу им рукой, и пожилая чета машет в ответ.

Я озаботилась тем, чтобы познакомиться с ближайшими соседями в первую же неделю после того, как мы въехали в дом, потому что считала здравой предосторожностью оценить: ждать ли от них опасности или помощи в случае чего. От Йохансенов я не ждала ни того, ни другого. Они просто… были. «Большинство людей просто занимают какое-то место в мире», – звучит в моей голове шепот, который пугает меня; я ненавижу вспоминать голос Мэлвина Ройяла. Он никогда не говорил такого дома, никогда не говорил такого при мне, но я смотрела видеозапись с судебного заседания, на котором он произнес эти слова. Мэл сказал это совершенно небрежно – о тех женщинах, которых он резал на куски.

Я заражена Мэлом, словно вирусом, и в глубине моей души живет болезненная уверенность в том, что я больше никогда не буду здорова.

Требуется добрых пятнадцать минут, чтобы съехать по крутой дороге к основному шоссе, плавными изгибами струящемуся между деревьев. Лес редеет, деревья становятся ниже и ниже, а потом «Джип» проезжает мимо деревянного, выбеленного солнцем щита с надписью «Нортон». Правый верхний угол щита испещрен дырочками от выстрела из дробовика. Конечно же, в здешних местах пьяные не могут не пострелять по щиту.

Нортон – типичный для Юга городок со старинными фамильными усадьбами, теснящимися рядом с антикварными лавками, которые все чаще и чаще переделываются во что-нибудь другое. Ниточка, поддерживавшая все это в экономическом равновесии, постепенно перетирается, и сетевые магазины и рестораны медленно, но верно завоевывают позиции. «Олд Нэви», «Старбакс», двойная желтая арка «Макдоналдса»…

Школа представляет собой единый комплекс из трех зданий, выстроившихся плотным треугольником, пространство посередине отдано под занятия физкультурой и искусствами. На входе меня проверяет дежурный охранник – вооруженный, как это в обыкновении здесь, пистолетом в крошечной кобуре; после этого я получаю затертый пропуск посетителя.

Звонок на обеденную перемену уже прозвенел, и по всей территории школы ученики едят, смеются и развлекаются кто как может: заигрываниями, дразнилками, наездами на тех, кто слабее. Обычная жизнь. Ланни среди них быть не должно – и Коннора тоже, если я достаточно хорошо знаю сына. Снимаю трубку интеркома и называю свое имя и по какому делу пришла – и только после этого секретарь впускает меня в здание, где на меня обрушивается знакомый запах несвежих кроссовочных стелек, «Пиносола» и столовской еды.

Забавно, что во всех школах пахнет одинаково. Я мгновенно вновь ощущаю себя тринадцатилеткой, виновной в чем-то.

Подходя к кабинету школьного начальства, вижу Коннора: он сидит, сгорбившись, в твердом пластиковом кресле и рассматривает свои кроссовки. Словно гипнотизирует их.

Когда дверь открывается, он поднимает голову, и я вижу, как на его загорелом лице проявляется облегчение.

– Она не виновата, – заявляет Коннор, прежде чем я успеваю сказать «привет». – Мам, она не виновата.

Сейчас ему полных одиннадцать лет, а его сестре четырнадцать – сложный возраст даже в лучшие времена. Коннор выглядит бледным, потрясенным и обеспокоенным, и это тревожит меня. Я отмечаю, что он снова грыз ногти. Его указательный палец кровоточит. Голос у мальчика хриплый, словно он плакал, но глаза вполне ясные. Я думаю о том, что ему не помешает консультация у психолога, но для такой консультации требуется погружение в прошлое, а это означает сложности, которых мы пока что не можем себе позволить. Но если ему действительно понадобится помощь специалиста, если я увижу признаки того, что он скатывается в то состояние, в котором пребывал три года назад… я рискну. Даже если это означает, что нас найдут и нам снова придется менять имена и адреса.

– Все будет в порядке, – заверяю я и обнимаю его. Коннор позволяет мне это, что весьма необычно, однако здесь этого некому увидеть. Но, тем не менее, я ощущаю его напряженность и скованность и выпускаю его из объятий быстрее, чем намеревалась. – Тебе нужно пойти пообедать. Теперь я позабочусь о твоей сестре.

– Я пообедаю, – отвечает сын. – Но я не мог… – Он не договаривает, но я понимаю, что он хотел сказать.

«Я не мог оставить ее одну». Это то, что отличает моих детей: они всегда держатся вместе. Всегда, даже когда спорят и дерутся между собой. Они ни разу не бросали друг друга со дня Происшествия. Именно так я пытаюсь думать об этом – «Происшествие», с большой буквы и курсивом, как если б это было страшное кино, нечто, что мы можем выбросить из жизни и забыть. Нечто выдуманное и далекое.

Иногда это даже помогает.

– Иди, – мягко говорю я ему. – Увидимся вечером.

Коннор уходит, однако напоследок оглядывается через плечо. Быть может, я заблуждаюсь, но мне кажется, что он – красивый мальчик: блестящие янтарные глаза, каштановые волосы, уже нуждающиеся в стрижке, треугольное лицо с четкими чертами. Здесь, в Нортонской средней школе, он обзавелся приятелями, к моему большому облегчению. Они разделяют характерные для одиннадцатилетних ребят интересы: видеоигры, фильмы, телепередачи, книги, и хотя их можно назвать в некотором роде гиками ^[4], однако это хорошее гикство – оно проистекает от неуемного воображения и способности увлекаться.

Ланни – куда бо́льшая проблема.

Намного большая.

Я делаю глубокий вдох, выдыхаю и стучусь в дверь кабинета директора школы – Энн Уилсон. Войдя, я обнаруживаю, что Ланни сидит на стуле у стены. Сразу же опознаю́ эту позу – руки скрещены на груди, голова опущена. Молчаливая, пассивная непокорность.

Моя дочь одета в мешковатые черные штаны с цепочками и ремешками и драную, полинявшую футболку с эмблемой и названием группы «Рэмоунз» ^[5] – ее Ланни, должно быть, утащила из моего гардероба. Волосы Ланни, недавно покрашенные в черный цвет, неровными прядями свисают на лицо. Шипастые браслеты и ошейник выглядят сверкающими и опасно-острыми. Они куплены всего несколько дней назад – как и ее штаны.

– Мисс Проктор, – произносит директор, указывая мне на мягкий гостевой стул, стоящий перед ее столом. Я отмечаю, что Ланни сидит на одном из твердых пластмассовых стульев в сторонке – похоже, это позорное сиденье, до блеска отполированное ягодицами десятков, если не сотен, маленьких бунтовщиков. – Я полагаю, отчасти вы уже видите, в чем заключается проблема. Мне казалось, мы договорились, что Атланта больше не будет одеваться в школу подобным образом. У нас есть дресс-код, который мы должны поддерживать, хотя мне это нравится не больше, чем вам, можете поверить.

Директор Уилсон – афроамериканка средних лет, с естественным цветом волос и уютным слоем жирка на теле. Она вовсе не плохой человек и не собирается превращать происходящее в некий крестовый поход во имя морали. Просто ей нужно соблюдать определенные правила, а Ланни… что ж, моя дочь не особо в ладу с правилами. Или ограничениями.

– Готы – вовсе не долбанутые маньяки, – бурчит Ланни. – Это просто пропагандистское дерьмо, ага.

– Атланта! – резко произносит директор Уилсон. – Следи за своим языком! И к тому же я разговариваю с твоей матерью!

Ланни не поднимает головы, но я прекрасно представляю себе, как она драматически закатывает глаза под завесой черных волос.

Я выдавливаю улыбку.

– Утром, уходя в школу, она была одета совсем не так. Прошу прощения за это.

– А я не прошу, – фыркает Ланни. – То, что мне говорят, как я должна одеваться, – это просто смешно до усрачки. Тут что, католическая школа?

Выражение лица директора Уилсон не меняется.

– И в придачу, как вы видите, ее манеры.

– Вы говорите обо мне так, как будто меня здесь нет! Как будто я не человек! – бросает Ланни, вскидывая голову. – Не вам учить меня манерам!

При виде ее лица я вздрагиваю, прежде чем успеваю справиться с потрясением. Бледный тональник, глаза густо накрашены черным, губная помада – трупно-синего цвета. Серьги в виде черепов.

На миг у меня перехватывает дыхание, потому что вместо лица своей дочери я вижу другое лицо, чужое лицо, лицо девушки, которая висит в петле из толстого проволочного каната; свалявшиеся волосы облепили голову, глаза выкатились из орбит, оставшиеся на теле участки кожи того же самого оттенка…

«Сложи это в ящик и запри его. Ты не должна возвращаться туда». Я отлично понимаю, что Ланни сделала это намеренно, и сейчас наши взгляды прикованы друг к другу – словно скрещенные в поединке клинки. У нее есть такая зловещая способность – находить и нажимать кнопочки в моей душе. Она унаследовала это от своего отца. У нее такой же разрез глаз, как у него, и она так же наклоняет голову.

И это меня пугает.

– И вдобавок, – продолжает директор Уилсон, – эта драка.

Я не отвожу взгляда от дочери.

– Ты пострадала?

Ланни показывает мне правый кулак – костяшки пальцев ободраны. «Ох». На ее синих губах возникает намек на улыбку.

– Видела б ты ту девчонку!

– У той девушки подбит глаз, – поясняет Уилсон. – А ее родители – из тех, у кого номера юристов стоят на быстром дозвоне.

Мы обе не обращаем внимания на ее слова, и я киваю Ланни, чтобы она продолжала.

– Она ударила меня первой, мама, – говорит Ланни. – Сильно. А до этого толкнула меня. Она заявила, что я пялюсь на ее тупого парня, хотя я этого не делала – он просто урод; и вообще, это он на меня пялился. Я-то здесь при чем?

– А где та девочка? – спрашиваю я, переводя взгляд на директора Уилсон. – Почему ее здесь нет?

– Родители забрали ее полчаса назад и отвезли домой. Далия Браун – школьная отличница, и она утверждает, что затеяла драку вовсе не она. И ее слова подтверждены свидетелями.

В средней школе всегда есть свидетели, и они всегда говорят то, чего хотят от них их друзья. Директор Уилсон, несомненно, знает это. Она также знает, что Ланни – новенькая в школе и не умеет ладить с другими учениками. Вот почему моя дочь выбрала готский стиль как часть механизма контроля: оттолкнуть окружающих прежде, чем они оттолкнут ее. Именно так, в некоей странной манере, она справляется с тем тайным «фильмом ужасов», которым сейчас представляется ей ее детство.

– Начала драку не я, – заявляет Ланни, и я верю ей. Вероятно, я единственная, кто ей верит. – Я ненавижу эту гребаную школу.

В это я тоже верю.

Я снова перевожу взгляд на женщину, сидящую за столом.

– Значит, вы отстраняете от занятий Ланни, но не вторую участницу драки, верно?

– У меня действительно нет выбора. Учитывая нарушения дресс-кода, драку и ее настрой относительно всего случившегося… – Уилсон делает паузу, явно ожидая, что я начну спорить, но я лишь киваю.

– Хорошо. Она получила задание на дом?

Выражение облегчения на лице директора различимо невооруженным глазом: пахнущая порохом мать провинившейся ученицы не собирается затевать скандал.

– Да, я лично убедилась в этом. Она может вернуться к занятиям со следующей недели.

– Идем, Ланни, – говорю я, поднимаясь. – Мы поговорим об этом дома.

– Мам, я не…

– Дома.

Ланни выдыхает, берет свой рюкзак и плетется прочь из кабинета. Черные волосы вновь скрывают выражение ее лица, но я уверена, что оно отнюдь не довольное.

– Минутку, пожалуйста. Прежде чем я позволю Атланте снова вернуться в школу, мне нужно кое о чем предупредить вас отдельно, – говорит Уилсон. – Мы придерживаемся политики недопустимости подобных случаев, но я намерена сейчас отступить от нее, потому что знаю: вы хороший человек и хотите, чтобы девочка прижилась в коллективе. Однако это последний шанс, миссис Проктор. Самый последний, как ни жаль.

– Пожалуйста, не называйте меня так, – напоминаю я. – «Миз Проктор» – более уместно. По-моему, это вполне допустимо с семидесятых годов двадцатого века.

Я протягиваю директору руку. Она пожимает ее – сдержанно, чисто по-деловому. Сейчас я расцениваю деловое отношение как положительное.

– Побеседуем на следующей неделе.

Выйдя из кабинета, я вижу, что Ланни сидит в том же кресле, которое до этого занимал ее брат; оно, вероятно, все еще хранит тепло его тела. Мои дети сговорились – или она сделала это просто инстинктивно? Не слишком ли хорошо они понимают друг друга? Быть может, их сделала такими моя паранойя и постоянная настороженность?

Я медленно вдыхаю, затем выдыхаю. Меньше всего на свете мне хочется подвергать моих детей углубленному психоанализу. Достаточно с них этого.

– Идем, – говорю я. – Забьем на это, как вы говорите.

Ланни раздраженно смотрит на меня.

– Пф-ф… На самом деле мы так не говорим. – Потом она снова устремляет взгляд вниз, в явной нерешительности. – Ты не злишься?

– Я в ярости. И намерена заесть ее в «Тортиках Кэти». И тебе придется поесть вместе со мной, хочешь ты этого или нет.

Ланни сейчас находится в том возрасте, когда испытывать восторг по поводу чего-либо – даже по поводу возможности прогулять школу, чтобы полакомиться тортами с невероятно вкусным масляным кремом, – это не круто, поэтому она просто пожимает плечами.

– Как угодно. Лишь бы убраться отсюда.

– Кстати, забыла спросить: где ты взяла все эти шмотки, которые на тебе надеты?

– Какие шмотки?

– Слушай, детка, ты и дальше намерена притворяться?

Ланни закатывает глаза.

– Это просто одежда. Я совершенно уверена, что в школе нужно носить одежду, так делают все.

– Но мало кому приходит в голову присоединиться к группе поддержки Мэрилина Мэнсона ^[6].

– Мэрилина кого?

– Спасибо, что заставляешь меня почувствовать себя дряхлой бабкой. Ты заказала это в Интернете?

– А если даже и так?

– Ты ведь не воспользовалась моей кредиткой? Ты же знаешь, как это опасно.

– Я не идиотка. Я накопила денег и купила карточку с предоплатой, как ты меня научила. Заказ я направила на абонентский ящик в Бостоне и оплатила пересылку – двойную.

Это ослабляет темный узел тревоги у меня в груди, и я киваю.

– Ну хорошо. Обсудим это за калорийным обедом.

Но мы ничего не обсуждаем. Куски торта слишком большие и вкусные – домашняя выпечка, – и нет смысла настраивать себя на дурной лад, когда ты ешь их. «Тортики Кэти» – популярное заведение, и за столиками вокруг нас сидят люди, наслаждаясь лакомствами. Папаша с тремя малышами разговаривает по телефону через гарнитуру, и его дети, воспользовавшись тем, что он не обращает на них внимания, разбрасывают крошки торта и размазывают по своим лицам ярко-синюю глазурь.

В углу сидит девушка с планшетом, похоже, студентка, и когда она поворачивается, чтобы включить планшет в розетку, я вижу на ее плече, под лямкой топа, татуировку – какое-то яркое цветное изображение. Пожилая чета пьет черный чай из изящных фарфоровых чашек; на столике между ними высится круглый торт-башня, обсыпанный цветными крошками. Я задумываюсь о том, обязательно ли при чаепитии выглядеть так, словно ты умираешь от скуки.

Даже Ланни несколько расслабляется к тому времени, как мы заканчиваем есть, и теперь, когда ее трупно-темная помада стерлась, она выглядит почти нормально. Мы осторожно обсуждаем торт, выходные, книги. И только когда садимся в машину и выезжаем на крутую, извилистую дорогу к Стиллхауз-Лейк, я неохотно начинаю неприятный разговор.

– Ланни, послушай… Ты же умная девочка. Ты знаешь, что, если будешь так выделяться, тебя обязательно кто-нибудь сфотографирует и выложит эти фото в инет, и они попадут в соцсети. Мы не можем этого допустить.

– С каких это пор моя жизнь стала нашей проблемой, мама?.. Ах да, я и забыла. Так было всегда.

Я делала абсолютно все, что было в моих силах, дабы защитить своих детей от худших из ужасов, последовавших за Происшествием, и то же самое делала моя мать, когда меня допрашивали как сообщницу. Я надеялась: что бы ни запомнила или ни узнала Ланни, это было лишь тонкой струйкой отравы, а не тем ядовитым потоком, в который пришлось погрузиться мне. Моя мать была вынуждена сказать Ланни и Коннору – тогда еще Лили и Брэйди, – что их отец был преступником и что его отправят под суд, а затем в тюрьму. Сказать, что он убил множество молодых женщин. Она не поведала им подробности, и я не хотела, чтобы дети их узнали. Но так обстояли дела тогда, и сейчас я знаю, что не смогу долго скрывать от Ланни худшее из этого. Четырнадцать лет – слишком юный возраст, чтобы постичь всю жестокость натуры Мэлвина Ройяла.

– Мы все должны держаться незаметно, – напоминаю я. – Ты знаешь это, Ланни. Это ради нашей безопасности. Ты ведь понимаешь это, верно?

– Конечно, – отвечает она, демонстративно глядя в сторону. – Потому что нас всегда ищут. Те загадочные чужаки, которых ты так боишься.

– Они не… – Я делаю вдох и в который раз напоминаю себе, что от этого спора никому из нас не будет лучше. – У нас есть веские причины жить по таким правилам.

– Твои правила. Твои причины. – Она откидывает голову на спинку кресла, словно настолько устала, что не может больше держать ее прямо. – Знаешь, если я буду краситься, как готка, никто точно не узнает меня. Все смотрят на макияж, а не на лицо.

Надо сказать, что в словах Ланни есть свой резон.

– Может быть, и так, но за это тебя исключат из Нортонской школы.

– Домашнее обучение еще никто не отменял, верно?

И это тоже могло бы упростить ситуацию. Я всерьез рассматривала подобный вариант, много раз, но получение всех нужных документов требует уймы времени, а мы постоянно переезжали. К тому же я хочу, чтобы мои дети научились жить в обществе. Быть частью обычного мира. В их жизни и так уже было слишком много того, чего быть не должно.

– Возможно, мы сможем прийти к компромиссу, – говорю я. – Миссис Уилсон не возражает против цвета твоих волос. Быть может, если ты будешь краситься не так контрастно, уберешь кое-какие аксессуары и не будешь носить все черное, то она смирится с этим. Ты по-прежнему будешь выделяться – но не настолько.

Ланни мгновенно оживляется.

– Тогда можно мне наконец завести учетку в Инстаграмме? И нормальный смартфон вместо этих дурацких раскладушек?

– Не проси слишком многого.

– Мама, ты все время твердишь, будто хочешь, чтобы я была как все. У всех есть соцсети. Я имею в виду, даже директор Уилсон ведет какую-то слюнявую страничку в Фейсбуке, полную дурацких фотографий с кошечками и тупых мемов. И у нее есть учетка в Твиттере!

– Но ты же бунтуешь против обыденности, вот и бунтуй. Будь не такой, как все, – откажись следовать всеобщим трендам.

Это не прокатывает – Ланни бросает на меня полный отвращения взгляд.

– Значит, ты хочешь сделать из меня полный отброс общества? Круто. Есть же такие вещи, как анонимная регистрация, понимаешь? Когда не надо указывать свое настоящее имя. Честное слово, я сделаю все, чтобы никто не узнал, кто я такая.

– Нет. Потому что через две секунды после того, как ты заведешь страничку, на ней будет полным-полно селфи. А местоположение определяется автоматически.

Самое сложное в наши дни, когда все, особенно подростки, одержимы фотографированием, – это пытаться помешать снимкам детей просочиться в Интернет. Нас высматривает множество глаз, и эти глаза никогда не закрываются. Они даже не моргают.

– Боже, от тебя один сплошной геморрой, – бормочет Ланни, наклоняясь, чтобы смотреть через окно на озеро. – И, конечно же, из-за твоей паранойи нам придется жить в этой жопе мира. Если только ты снова не планируешь собрать вещички и перевезти нас в еще бо́льшую глухомань.

Я пропускаю мимо ушей слова о паранойе, потому что они совершенно правдивы.

– А тебе не кажется, что в этой жопе мира очень красиво?

Ланни ничего не отвечает. По крайней мере она не придумала никакого язвительного ответа, и это маленькая победа. Я рада любой победе, которую мне удается одержать – хотя бы здесь и сейчас.

Я выруливаю на посыпанную гравием дорогу, и «Джип» тряско заползает наверх, к нашему дому. Ланни выскакивает с пассажирского места едва ли не прежде, чем я успеваю поставить машину на стояночный тормоз.

– Сигнализация включена! – кричу я ей вслед.

– Пфы! Она всегда включена!

Ланни уже в доме, и я слышу, как она набивает на панели шестизначный код. Внутренняя дверь хлопает еще до того, как раздается сигнал «всё в порядке», но Ланни никогда не ошибается, вводя код. Коннор иногда сбивается, потому что он невнимателен – постоянно думает о чем-то другом. Забавно, как за четыре года мои дети словно поменялись местами. Теперь у Коннора богатая внутренняя жизнь, он все время что-то читает, отгородившись от внешнего мира, а Ланни постоянно живет шипами наружу, нарываясь на неприятности.

– Сегодня на тебе стирка, – напоминаю я, входя в дом следом за Ланни, которая, конечно, уже демонстративно захлопывает за собой дверь своей комнаты. – И нам рано или поздно придется поговорить об этом. Ты это знаешь.

Мрачное молчание за дверью свидетельствует о несогласии. Ну и пусть. Я никогда не отступаю, если речь идет о важных вещах. И Ланни знает это лучше, чем кто бы то ни было.

Снова включаю сигнализацию, потом улучаю пару минут, чтобы разложить все свои вещи на места. Я люблю, чтобы все было в порядке, дабы в случае чего мне не пришлось тратить зря ни секунды. Иногда я выключаю свет и провожу что-то вроде учений. «В прихожей пожар. Каким путем вы будете спасаться? Где ваше оружие?» Я знаю, что это нездоровая одержимость. Но это чертовски практично.

Мысленно я повторяю, что буду делать, если кто-то вломится через дверь гаража. Схватить нож с подставки. Броситься вперед, чтобы перехватить его у дверей. Удар, удар, удар. Когда он упадет, подрезать ему сухожилия на лодыжках. Готово.

В таких моих мысленных «репетициях» за нами всегда приходит Мэл – он выглядит точно так же, как на суде, одетый в темно-серый костюм, который купил для него адвокат, с шелковым синим галстуком и носовым платком в кармане – под цвет его синих глаз. Он похож на обычного, хорошо одетого человека, и это идеальная маскировка.

Меня не было в зале во время судебных заседаний, но все сообщали, что он выглядел как совершенно невиновный человек. В то время я сидела в камере, ожидая собственного судебного разбирательства. Но фотограф поймал Мэла точно в нужный момент, когда тот повернулся и посмотрел на зрителей – на семьи жертв. Вид у него был точно такой же, но взгляд стал невыразительным и бездушным, и при виде этой фотографии у меня возникло зловещее ощущение, будто в этом человеческом теле обитает что-то холодное, чуждое и сейчас оно выглянуло наружу. Существо, которое почувствовало, что больше не нужно скрываться.

Когда я воображаю, как Мэл приходит за нами, именно это существо смотрит из его глаз.

Проделав мысленное упражнение, я иду удостовериться, что все двери заперты. У Коннора свой собственный шифр, и когда он возвращается домой, я прислушиваюсь к звукам, которые издают клавиши панели при наборе. Я сразу могу различить, если шифр набран неверно или если Коннор забыл его. Брелок-пульт, включающий общую сигнализацию и передающий сигнал тревоги в Нортонское полицейское управление, постоянно у меня в кармане. Мое самое первое действие в экстренных случаях.