Три цветка и две ели. Третий том

Глава III

Исповедь

Согласно знанию, Пороки относились к стихии Воды, как и удовольствия; грехи – к стихии Огня. «Грех» произошел от слова «греть», означал поступок или мысль против совести, что жжет и мучает, – и человек заливал Огонь Водой, получая удовольствие, а со временем обилие грехов превращалось в Порок. Грехи будто выжигали дырочки в душе – и в них поселялись лярвы, мелкие злобные духи, более всего похожие на червей. Лярвы разъедали душу больше и больше, делая дерево души больным, слабым, с трудом сопротивляющимся пагубным страстям. Пилула помогала избавиться от тех лярв, что неглубоко засели в душе, но истинным лекарством являлась исповедь – соединение Воды и Земли. Вот только часто человек не осознавал всех своих грехов, Пороков и заблуждений, ведь они появлялись у него сразу же – едва он издавал в этом мире первый крик: они росли в нем, крепли вместе с ним; порой человек их любил, временами ненавидел, но избавиться до конца от порочных склонностей не мог. Монахи, уходя из мира, давали обеты – безбрачия, послушания, нищеты и иногда молчания, – ничто не должно было туманить им разум. Посредством молитв и исповедей они очищали душу для того, чтобы прозреть: увидеть мир, людей и предметы в нем в их первозданном виде, а не через вуалевые завесы лжи, не через грязь гордыни, не через кровь вражды и не через песок корысти, – без блеска славы, без обманчивого цветения земной любви, без слепящего света духовной любви…

________________

Тридцать четвертого дня Нестяжания воротились Лорко, Енриити и Филипп. Часть новостей уже рассказал Рагнер, часть – они. По их словам, нотариальное дело Оливи вроде процветало – он снимал хороший дом на северо-востоке города, у рынка, жил там без жены и сына, но с матерью. Тетка Клементина пребывала в добром здравии. Гиор Себесро вновь устроил лавку на первом этаже своего дома, а суконную палату перестраивал с подвала до чердака, обходясь, когда мог, собственными силами. Все ожидали чего-то грандиозного. Нинно так и не объявился, в его доме поселился Парис Жоззак, седовласый ухажер Ульви. Годовалый Жон-Фоль-Жин одновременно напоминал мать и отца, отличался отменным аппетитом. Ульви сказала, что если через четыре с половиной года ее муж не объявится, то она по закону похоронит его имя, продаст дом с кузней и выйдет замуж за Париса Жоззака. Кажется, она даже расстроилась тому, что Нинно осенью был жив-здоров и ей теперь придется ждать лишние полгода для похорон имени и до своей свободы.

Филипп повидал Онару Помононт, пуще влюбился и поставил себе цель: стать рыцарем, дабы, как и Лорко, однажды завоевать сердце этой Прекрасной Дамы. Однако Лорко никак не хотел быть его наставником – «упозоримся вместях на всею Меридею, Фильпё». Зато Рагнер с пугающей искрой в глазах согласился – согласился «согнать жиру и нюней» со своего «братца-Любоконя». Видимо, чувства к синеглазой Онаре были воистину сильны – Филипп, обуздав страх и гордость, поклялся во всем слушаться герцога Раннора и не жаловаться сестре. Утро отныне наступало для Филиппа на рассвете, «с пробежки» в горы до реки, с купания в ней (знаю, что не умеешь плавать – войди в реку да выйди!), и с таскания двух ведер чистейшей воды до имения. Днем Филипп работал конюхом, ведь после санделианцев остались три лошади, а ночью подросток спал с четырьмя борзыми на сеновале, причем ночь для него начиналась сразу после заката. Филипп добросовестно старался, и в награду Рагнер позвал его с собой на охоту.

На охоту Рагнер, Лорко и еще пять лодэтчан отправлялись в медиану, до того же три дня готовились: собирали вещи, хлеб и вино, искали рога, чтоб трубить, точили колья, вместо рогатин, и тесали пули для камнеметных арбалетов. На кого идут охотиться, они сами не знали; самой желанной добычей, конечно, являлся красавец-олень. Поехали на лошадях, решив в горы не подниматься, а «гульнуть по холмам». Борзых собак тоже взяли «гульнуть».

В первый день собаки вспугнули стаю куропаток, а у реки охотники обнаружили куликов. Филиппа научили стрелять из арбалета, и он сразил одного кулика стрелой. Вечером пообедали тем, что добыли, а затем, попивая вино, разговаривали у костра. Филиппу тоже налили вина, и он чувствовал себя взрослым, важным. Рагнер, глядя на него, вспоминал себя и думал, что для Филиппа охота случилась в первый раз, для него же, возможно, в последний – до празднества Перерождения Воды оставалось семь дней, значит, если проклятье это правда, то у него имелось всего десять дней жизни.

Второй день, день луны, прошел в поисках звериных троп. Воротиться домой без оленя, кабана или хотя бы косули, охотники считали позором. Однако утром дня марса Рагнер объявил, что они возвращаются и дальше в горы не пойдут. Разочарованные, охотники отправились до дома.

– Надобное было засразу в горы идти! – в сердцах воскликнул Филипп и хлестнул лошадь по шее поводьями, отчего та обиженно заржала.

– Добрый зверь в чем виноват? – строго спросил его Рагнер, поглаживая морду кобылы и успокаивая ее. – Еще раз увижу – пойдешь пешком. Я не только про сегодня говорю. Теперь это одно из многих моих правил, по каким ты будешь жить, Любоконь херов…

«Любоконь» насупился, а Лорко примирительно сказал:

– Конь – енто жа честя рыцарев, Фильпё. Не он тябе служивает – тъы яму. Уохотишься ащя, ежаль с Рагнером в Ларгос подашься, – не огорчавайся. У Ларгосу лясов полная полна… И да, Фильпё, Рагнер должон тябя научивать соколинай охоте – енто одна из рръыцарских наук.

– Я как герцог Альдриан Красивый буду охотиться?! – обрадовался подросток. – Рааагнер, а ты мне соколу куплишь?

– Я себе щас ссокола по ж…пе куплю! – с возмущением ответил тот. – Так, я тебе отныне не «Рагнер», тем более не «Рааагнер», а «герцог Раннор» или «Его Светлость», – это раз. Так будет до твоей юности, а там посмотрим, – это два. Далее, не «куплишь», а «купишь», – это три – учись грамотно изъясняться. А четыре, – перебил он Филиппа, открывшего рот, – Лорко поздно переучивать, но даже он старается, – это пять. Более не перебивай меня никогда и не перечь мне, – это шесть! Ничего я тебе не куплю и сразу отринь сии мечтанья – максимум дам попользоваться или заплачу жалование за службу, – купишь всё себе сам, – это семь! Восемь – соколиная охота – это мастерство для благородного рыцаря! Девять – соколов я не люблю! Десять – в моем замке их нет! Одиннадцать – ружье лучше любого сокола, если зарядить его чугунной дробью. Двенадцать – в моем замке даже есть пистолет. Тринадцать – да, я научу тебя стрелять из ружья – ты способный.

– Ах здорово! – обрадовался Филипп. – А в скоко обойдется сокол?

– Смотря какой. Белый орзенский кречет стоит как пара породистых скакунов… Самка еще дороже. Еще нужен сокольничий, а он получает жалование как капитан корабля – сто двадцать восемь серебряных монет в день, его помощник – пятьдесят. Вот и считай – сорок золотых за пару соколов и шестьдесят на жалование сокольничим, не считая стола для них и подарков к празднествам. Всего: сто золотых в год!

Присвистнув, Филипп взъерошил свои русые волосы.

– Говорю же, – усмехнулся Рагнер, – ружье лучше любого сокола. Его можно купить за два золотых или даже меньше.

– А рыцарю скока в дню плотют? – спросил через некоторое время Филипп.

– А рыцарю сколько в день платят! По заслугам рыцарь получает. На Священной войне благородному рыцарю полагается минимум девяносто шесть серебряных монет в день. Неблагородному, как ты, – сорок восемь. После твоего возраста Послушания, я возьму тебя на службу кем-нибудь. Твоей сестре, к примеру, нужен конюший. Будешь следить за ее кобылой, запрягать ее, иметь помощника-мальчишку в конюхах, сопровождать везде сестру на выходах, помогать ей садиться в седло. Начнем с шести сербров. Каждый год, если я буду доволен, как ты служишь и как сдаешь экзамены, я буду повышать оплату. К восемнадцати годам можешь иметь двенадцать сербров в день. А там, глядишь, станешь моим оруженосцем – это сорок восемь сербров в день.

– Ах! – не верил своим ушам Филипп. – Шесть серебряных монетов в дню! Это же две золотых в году! Ах! Стока же дядя Жоль в лавке доходовал! А раньше́е можное? Пожааалуйста… – скорчил он «очаровательное личико»: распахнул умоляющие глаза, сжал и выпятил губки.

– Филипп, новых два правила! – разгневался черствый герцог Раннор. – Никаких «раньшее можно»! Если и можно – то это будет награда за заслуги, а не просьба! Второе правило – болтать без приказа запрещается. Если я прикажу – жужжи из своей мухоловки, как одержимый, а без приказа – молчи, в разговоры старших не лезь, отвечай, лишь когда тебя спрашивают!

Филипп на этот раз не подумал обижаться – две золотых монеты двумя солнцами ярко озаряли его разум и слепили в оба глаза.

Они ехали среди лесочка, по берегу горной долины и вдоль реки Аэли, – искали спуск с крутого обрыва, чтобы настрелять куликов и хоть что-то принести домой. Близился второй час дня, солнце грело жарко; великолепие природы поражало взор – клубящиеся, зеленые возвышенности, гряда дымных, призрачных гор, река внизу даже не голубая – нежно-бирюзовая, то широкая и спокойная, то в порогах и водопадах, то разветвляющаяся на ручьи, то сходящаяся в похожие на озерца затоны.

«Боже, неужели всю эту красоту ты создал для нас?» – подумал Рагнер, вспоминая, что так думал и зимой. Ох, как же ему не хотелось умирать, оставлять этот красивый мир, своих любимых женщин и дорогих друзей. Собаки трусили рядом – какие же замечательные собаки! «Собаки умеют быть счастливыми, в отличие от людей, и умеют любить так, как людям не дано…»

– Рагнер, – сбил его с мысли Лорко, – ты тама полягчай вся жа с Фильпё, а? Не наделавай из ученику такогого жа, как ты самай!

– Чем я плох? – удивился Рагнер. – Я герой Лодэнии!

– Ааа… а болтали дажа, дча ты скопец, затем и злобствуешься на всей мир и мужей в ём. Девствянником небось был до двацати, а то и большай.

– Да нет! Это всё неправда! – теперь обиделся Рагнер. – И я еще до Сольтеля в лупанар раз сходил и после раз, к Ноллё… И вообще, раньше Целомудрие было рыцарской Добродетелью! Мой наставник, Атрик Гельдор, воспитывал меня по старым правилам, по старым добрым правилам! Блуд и разврат, Лорко, рыцаря не красят, но красит его Верность. А в Ларгосе верность красит не только рыцарей – там тебе жена как даст по башке – и всё, считай… – тяжело вздохнул Рагнер. – Или мужики заловят – и героя твоего топором. Вот так скопцом и становятся – от разврата!

– Вот, я и говорю, будёт, видать, Фильпё девсвянником ащя долгая…

– Лорко, довольно. Он мелкий всё равно еще для этих дел. И потом, я еще не решил – возьму ли его в Лодэнию, и он тоже еще не решил…

Они вышли к относительно пологому склону долины, спешились, направились к реке. Аэли в этом месте разлилась мелким, журчащим ручьем; видны были камни и даже подплывающие к берегу, похожие на щучек рыбёшки. Вдруг Рагнер услышал далекий треск, словно кто-то продирался сквозь кустарник, ломая ветки. Он замахал остальным спрятаться в кусты, сам открыл пороховую полку ружья, опустил курок с пиритом на колесико – приготовился. Через миг на другой берег реки стремительно выбежал крупный, рогастый олень и, не снижая скорости, понесся в воду – а когда он уж выбрался на тот берег, где притаились охотники, то грянул пороховой гром, что прокатился эхом по долине, что достиг гор, небес и облаков. Олень же почти одновременно со звуком грома пошатнулся, сделал пару неуверенных шагов и свалился на бок. Охотники шумно возликовали: вот это добыча, вот это победа! И пусть даже они ничего для этой победы не сделали – неважно – колесо Фортуны, как известно, катится впереди крылатой богини победы.

Раненый в грудь олень еще хрипел, когда везунчики подбежали к нему. Он с укором смотрел на Рагнера, из его красивых глаз будто текла слеза. Неожиданно Рагнер понял, что не сможет его добить. «Сильный пожирает слабого, – сказал он в свое оправдание оленю, – не я придумал такой порядок, я просто по нему живу. Разве я виноват, что Создатель не дал тебе зубов или рук, не вложил в них меча или ружья? Может, боги сделают тебя, мужик, в новой жизни волком. А меня оленем…»

Оленю пустил кровь Лорко – точным ударом любимого ножичка проткнул ему шею, после чего охотники собрали в чашу теплую кровь и, довольные, распили ее. Филипп кривил лицо, но пару глотков сделал. Осталось всёго то уволочь оленя восвояси, да на другой берег высыпали гончие собаки, принявшиеся возмущенно тявкать, – им достойно ответила четверка борзых. Затем показались четыре всадника. Помедлив с минуту, два из них направились через реку к тем, кто украл их победу над зверем, украл их добычу.

Вода в ручье не доходила лошадям и до груди: два всадника быстро приближались. Рагнер видел худощавого мужчину с заостренными чертами лица, впалыми щеками и тонкими губами. Темные, короткие волосы, старомодная прическа (почти как у послушника, но почти без челки), внимательные, жесткие, темно-карие глаза; строгое, темное убранство, скромная конская упряжь. Следом за ним гордо ехал мальчик лет семи, светловолосый, светлоглазый, с большими вывернутыми губами, из-за каких он походил на утенка. Носил этот отрок красный охотничий наряд, один сидел в седле, держал в правой руке, положив его на плечо, маленький арбалет.

– Кто вы такие?! – грубо спросил «злой граф» Винси Мартиннак, когда конь под ним еще шлепал копытами в воде.

– Владетеля имению Нола! – ответил Лорко.

– Бароны, – презрительно фыркнул Мартиннак. – Мы гнали этого оленя по полям и холмам более двух часов! Он наш! Советую каким-то там баронам со мной не ругаться, а помочь переправить оленя на тот берег – и тогда мы жалуем десятину мяса вам в благодарность.

– Да, мой друг и брат – барон, но не какой-то. Я же герцог, – сказал Рагнер и оскалился, показав серебряные зубы. – Из Лодэнии, как и мой друг.

– Лодэтский Дьявол… – недовольно, будто вкусил что-то гадкое, проговорил Мартиннак. Его конь вышел на берег, но близко «злой граф» не подъехал: разглядывал Рагнера и Лорко – они его.

– А ты кто таков? – спросил Рагнер.

– Граф Винси Мартиннак, рыцарь.

– Мартиннак… Не родня ли герцогу Мартинонту, герцогу Мартинзы?

– Весьма дальняя.

– Ладно, давай так, – улыбнулся Рагнер. – Ты победил. За то, что гнал на нас оленя, мы милостиво жалуем десятину, – манерно повел он рукой.

Граф и мальчик переглянулись.

– Нет! Уже никаких десятин! – сказал Мартиннак. – Предлагаю, как соседям, разойтись с миром, а оленя разыграть. Всего два выстрела из арбалета стрелой с тридцати шагов. От меня и моего сына. Вы должны выставить равных соперников: кто-то из взрослых против меня и… это слёток, – показал он на Филиппа. – Мой сын, хоть и моложе, не уступит ему в мастерстве.

– А ежаля ничья? – спросил Лорко.

– Играем заново до победы. Никаких «ничьих»!

– Тада пошли, Фильпё, – подумав, сказал Лорко. – Отделаваем их!

– Лорко, я боюся, – тихо шепнул Филипп, пока Мартиннаки, отец и сын, прыгали вниз с коней и готовили арбалеты.

– А ты не боися – всяго-то оленя – енто тябе не крашнай пятух… Ты душою думавай и целься тажа ею. Онару своейнёю вобрази, и дча так ее любишь, дча из арбалету щас ей дашь! Всю любовь свою вклади!

Они поднялись выше, в лесок; там мишенью определили скрюченное дерево на краю обрыва, можжевельник с хилой кроной, и его овальную сухобочину размером с ладонь. Первым стрелял Лорко – его стрела попала в цель, но у самого валика наросшей коры. Мартиннак отправил свою стрелу скорее в центр, чем нет. Затем, после того как сухобочину расчистили от стрел, вышел Филипп. Прошло полминуты, а он всё целился! Рагнер уж хотел на него прикрикнуть – мол, чем дольше он целится, тем сильнее устает рука, как Филипп нажал на спусковой рычаг – и его стрела угодила ровно в центр мишени! – безупречный выстрел!

Лодэтчане шумно вскричали в радости и обняли Филиппа, как родного. Даже Рагнер его покружил и чуть не расцеловал, да опомнился – опустил «братца-Любоконя» на землю и смущенно хмыкнул.

– Он, господин мой отец, слишком долго целился! – недовольно сказал мальчик, выворачивая утиные губы.

– Стреляй, Орелиан, а не болтай! – строго сказал ему «господин-отец».

– И метить могёшь, скоко хошь! – добавил счастливый Лорко.

– Стрелу пусть уберут! – повелел мальчик.

– Как пожелаете, Ваша Милость, – усмехнулся Рагнер и пошел за стрелой. Невольно, пока ее доставал, он глянул вниз с обрыва: вроде бы неглубоко, но внизу одни валуны – упадешь, так точно переломаешь ноги, если не шею.

Орелиан Мартиннак тоже долго целился из своего детского арбалета. Рагнер отметил, что его руки дрожали, когда он решился выпустить стрелу. Сразу после, вперед старших, мальчик побежал к дереву, чтобы глянуть на итог.

– Осторожней, Орели! – недовольно крикнул ему вдогонку отец.

Орелиан искал глазами свою стрелу, но ее нигде не было: он даже не попал по стволу, и стрела улетела в пустоту.

– Нечестно! – закричал он, топая ногой и резко начиная плакать. – Не честно! Не честно! Он старше меня! Мой арбалет мельче! Нечестно! Не честно!

– Барон Орелиан Мартиннак! – строго произнес его отец. – Вам уже семь! Вы не ребенок! Вы проиграли! Прекратите теперь плакать! Это приказ!

Но Орелиан, топая ногами, требовал, чтобы ему дали снова и заново стрелять – и так, пока он не выиграет. Кричать и плакать он тоже не перестал, зато ярко порозовел. Добрый сердцем Лорко было подумал, что надо по совести поделить оленя пополам да мирно разойтись, как вдруг – топнув своей маленькой ножкой еще раз, Орелиан внезапно, со звуком осыпающихся камней, исчез с глаз. Исчезла и добрая часть того, что миг назад было краем обрыва. Дерево каким-то чудом еще держалось, но словно висело в воздухе.

– Орели!! – не своим голосом закричал «злой граф» и побежал к обрыву. Туда же устремились все остальные.

– Сами не упадите! – удержал обезумевшего отца Рагнер. – Взялись за руки, – приказал он своим людям. – Филипп, ты самый легкий – встань в конце, держись за ствол и не бойся.

Филипп не посмел возразить. Лорко убежал вниз, а пятеро лодэтчан образовали цепь, и Филипп ее замкнул. Он стоял у кривого дерева, на его корнях, практически висел в воздухе, и заглядывал в пропасть. Орелиан носил красное платье, такой же плащ и шаперон. Казалось, что среди желтовато-серых камней невозможно было не найти его, но Филипп не видел ничего красного.

Тут снизу донесся слабый тонкий голосок. Филипп заглянул еще ниже, под оголенные корни можжевельника – Орелиан, весь перемазанный землей и каменной пылью, с трудом держался на отвесном участке обрыва.

– Он внизу, жив! Но едва не падается.

– Вниз! – приказал Рагнер своим людям. – Лезьте к нему или ловите.

Те убежали, а Мартиннак срывающимся голосом проговорил:

– У него сс… лабы руки… Не успеют…

Рагнер не раздумывал – времени на это не осталось. Обнимая ствол можжевельника, он осторожно полез по корням. Дерево едва держалось – шаталось, камни сыпались. Наверняка вот-вот и случится новый обвал.

– Филипп, граф Мартиннак, отойдите подальше! – приказал Рагнер.

Ему не ответили. А внутри дерева что-то по-комариному тонко запищало, заскрипело, посыпалось – Рагнер понял, что если он не слезет с корней, то станет оленем через минуту, а не через десять дней. Он схватился за каменный край, уместил ногу на чем-то – и полез вниз по практически отвесному склону. Спускался он левее Орелиана и видел его круглые глаза – мальчик онемел от страха, застыл, впился руками в гладкую твердь; одна его нога попала в скол, и лишь на ней он держался, зато ниже него находился вполне приличный выступ – Рагнер полз туда, стараясь поменьше смотреть в долину и на реку.

– Орелиан! – позвал он, когда оказался ниже него, на выступающем валуне. – Отпускай руки и скользи на животе вниз. Я тебя поймаю!

– Орели! – показалась голова его отца. – Давай же, не трусь!

Сверху посыпались новые камни. Вскрикнув, Винси Мартиннак отскочил от обрыва, его сын, тоже закричав от ужаса, разжал руки – и рухнул вниз. Громко простонал и Рагнер – острый булыжник стукнул его по голове, и мгновенно потемнел, закружился мир; Орелиана он поймал, сам не понимая как, – тот просто-напросто сам свалился в его руки.

Снизу раздался свист. Морщась, Рагнер туда глянул – Лорко по-кошачьи ловко полз наверх и находился уж близко. Через минуту Рагнер передал ему Орелиана, держа того за шиворот, будто щенка. Лорко точно так же подал мальчика охранителю, что был ниже, тот – еще ниже, – и вскоре Орелиан надрывно ревел у реки.

Рагнер спустился последним вниз – его друзья уже отошли к лошадям: рылись в сумках у седел, искали что-то. Винси Мартиннак дожидался Рагнера. Он держал сына на руках, поглаживал его по спине, а тот обнимал его за шею и продолжал, судорожно всхлипывая, плакать.

– У вас кровь, Ваша Светлость, – сказал Мартиннак.

Рагнер тронул волосы справа, и поморщился от острой боли. По его виску струйкой текла кровь, огибая щеку и капая на плечо, на черный, грязный камзол.

– Пустяки, – сказал он, направляясь к реке.

– Нет, это не пустяки, – пошел за ним Винси Мартиннак. – Отныне в моем доме нет более желанных гостей, чем вы и ваш друг, барон Нолаонт. Я уже пригласил его к себе на празднество Перерождения Воды. Премного надеюсь видеть и вас с супругой.

– Я ей скажу… – говорил Рагнер, умывая лицо. – Наверно, она уж заскучала среди сильван и захочет развеяться в свете. А если и впрямь желаете отплатить добром, то прекратите стращать округу. Вам же хуже – в ваш город даже покойников на успокоение не возят, не говоря о лавках…

– Ну… вы должны понять – лиисемцы из вашего имения были подсудны герцогу Лиисемскому, а мы – мартинзанцы! Хлопотно поддерживать порядок на границе, когда у нас разные законы. Но, конечно, отныне всё изменится – мы с бароном Нолаонтом обо всем договоримся.

На том они и распрощались. Друзья залили Рагнеру голову куренным вином, прижгли рану и накапали туда воска, как делала Соолма. Голова у него, правда, всё равно гудела, несмотря на воск. Мигрень приспела, когда он ехал верхом на коне. В какой-то момент Рагнер остановился, спешился, отошел, тяжело дыша, к кустам – и там его вырвало.

Тем не менее, когда он воротился в сумерках домой, то уже улыбался. Несли на своих плечах гордые охотники привязанного к рогатине за ноги оленя. Его ветвистые рога почти касались земли, мяса хватило на пир всей деревне; голову оленя Лорко собирался отправить к чучельнику в Гайю. А пуще всего землеробы обрадовались тому, что «злой граф Винси, Боже прости, Мартиннак» хочет дружить с их господином, значит, и их более «не убиют» в Гайю.

________________

Празднество Перерождения Воды знаменовало собой начало календарного лета и, бесспорно, это торжество в Лиисеме было одним из самых красивых. К последнему благодаренью Нестяжания люди плели цветочные гирлянды, ночью украшали ими колодцы и источники, а в реки бросали венки – по поверью, если венок доплывет до моря, то любое желание исполнится. Еще несколько дней после можно было видеть эти кочующие цветочные послания, соединившиеся в пестрые хороводы. Зловредные речные русалки – утопленницы, чьих тел не нашли, мстили людям за то, что сами не знали любви в своем водном царстве – хвостатые красавицы гнали венки с текучей воды в заводи – и те усеивались коврами из аквилегий, купальниц, маргариток или незабудок. Неравнодушные люди заботливо отталкивали венки от берегов, надеясь, что и об их желании кто-то точно так же позаботится. Иногда среди знакомых бутонов попадались неизвестные, из других далеких краев или королевств. Как ни восхитителен бы был такой цветок, его из воды не брали, но могли запомнить или зарисовать. Так, к примеру, узоры из ирисов издревле встречались на севере Орензы, где отродясь «лилии-мечи» не росли.

Немногие цветы никогда не вплетали в венки и не приносили в дома. Во-первых: это нарцисс – цветок призраков и их мести. Считалось, что если принести нарцисс в дом, то там поселятся домовые, дворовые, кикиморы, в банях – баенники, в конюшнях – конюшенные, в амбарах – амбарники. Нечисти хватало на всё хозяйство! Всем духам надо было подносить дары, да не жадничать, иначе, скажем, конюшенные позовут ласок – и те доведут щекоткой коней до бешенства. А венок из нарциссов привлекал Смерть – мол, беспечная дама, прельщенная красой желтого первоцвета, умирала через триаду или раньше после того, как поносила веночек из нарциссов или украсила ими одежду. Во-вторых, это скромный барвинок – «могильная трава» или «колдовская фиалка», самый любимый цветок ведьм. Если он подползал к дому, то его нещадно уничтожали, дабы позарившаяся на деток ведьма не открыла ночью окна. Борьба с барвинком порой занимала годы! В-третьих, это орхидея, неприличная на вид и годная лишь для любовного варева. В Лувеанских горах еще росла наперстянка, чьи пурпурные цветы, похожие на шапочки для гномиков, ведьмы надевали на пальцы, а затем ядовитыми руками трогали хлеб.

Знахарка, что осмотрела герцога Раннора, именно этот вывод и сделала – его потравила ведьма наперстянкой. После возвращения с охоты, он пожаловался на мигрень и ушел спать, не пообедав, потеряв интерес к туше оленя и ее разделке. Ночью Рагнеру стало хуже: в голове, по его словам, били барабаны, в животе музицировали трубачи, сердцем, словно бубном, «звякала и стукала» плясунья какого-то Мальгена, и она, бесстыдница, тыкала ему, чужому мужу, в глаза свои красивые ноги, – да, Рагнер бредил. Тогда позвали знахарку, а Синоли отправился в Гайю за лекарем, ночью и по горным тропам.

Знахарка изрекла, что надобно пить воду, молиться и «поведоваться», то есть исповедоваться перед неизбежной смертью. Пришедший под утро лекарь осмотрел рану на голове Рагнера, гноя не нашел, дыры в черепе тоже, но сказал, что кровь отхлынула от сердца и «разжидила мозговое тесто». Он пустил больному кровь, забрал ползолотого и поспешил уйти, ведь помочь был бессилен – Рагнер неизбежно скончается к закату. Зареванная Маргарита молилась за двоих; ее супруг, грозный Лодэтский Дьявол, в это время беспомощно дрожал в постели – несмотря на жару, его мучил озноб, иногда рвота и отдышка. Однако то ли молитвы помогли, то ли кровопускание, то ли Рагнер не зря всегда всех удивлял, – к закату он духа не испустил, а утром сорок третьего дня Нестяжания выздоровел. Даже сбежал из постели, пока изможденная не меньше его Маргарита «сама дрыхла» (прикорнула рядом с умирающим!), и вернулся с букетиком ландышей – «ты же хотела цветы»!

Несмотря на цветы, Маргарита на него накричала, уложила в постель и не позволяла ее покидать еще два дня. Она не в шутку думала привязать его к чему-нибудь, да вот, какая жалость, зрелый мужчина в возрасте Благодарения годовалым младенцем не являлся, развязался бы и опять убежал (Рааагнер, ну не убегай!).

Так приблизился сорок шестой день Нестяжания – благодаренье и первый день празднества Перерождения Воды. В особняке Нола готовились его отмечать на славу: во двор сильване принесли столы, покрыли их белыми скатертями, расставили лавки, – более чем триста землеробов «обещались быть с визитом»: сперва послушать службу и проповедь Жоля Ботно (ты будь поосторожней всё же, дядюшка, иначе «Святое испытание» тебя уволочет на костер), затем намеревались пировать и снова пировать два дня подряд. Лорко и Енриити пропустили все благодаренья до этого и не познакомились со своими землеробами, – они считали нужным остаться в имении хоть на первый день празднества. А Маргарита не отказалась от светских развлечений в замке «злого графа», тем более что и Рагнер дома сидеть уж не мог, будто что-то у него где-то зудело.

В благодаренье, с рассветом, герцог Раннор и его супруга отправились к городу Гайю. Дочку они оставили под опеку Таситы и дяди Жоля, благо из своей кроватки Ангелика еще в окно не лазила, а путь был утомительным. С ними поехал Филипп, тоже большой любитель светского общества; сопровождали же их восемь охранителей и мальчишка-сильванин, ставший проводником за пару монет. И, слава Богу, что дядюшка его отрядил, иначе Филипп бы всех завел в чащобы – оказалось, что он совершенно не ориентировался на местности и мог сбиться даже с единственной дороги.

Они поехали «равниной» – миновали виноградник, протоку, похожую на частые лужицы, затем начался лесок, далее – поля, далее – холмы, далее – горная тропа. Маргарита, честно говоря, тоже заблудилась.

Незадолго до полудня они наконец попали к Гайю – к городку в долине, где проживало около тысячи вольных горожан, и всё же это поселение являлось самым крупным в округе. Городок издали выглядел мило – каменные дома, острые крыши, расписные пирамиды храма. Тогда Маргарита с удивлением узнала от Рагнера, что узорные шатры – это отличие Мартинзы и гордость мартинзанцев (и кто из нас родился в Орензе, прекрасная моя?). За городские стены они заходить не стали – направились на вершину горы, к небольшому, как казалось, замку: желтовато-серому, под рыжими, черепичными крышами. Там хозяин замка обрадовался и гостям, и тому, что к началу службы они, хоть едва, да успели. И сразу повел их в часовню.

Маргарита оделась в тот день как для королевского бала – высоченный, широкий, точно напольная ваза, и крайне неудобный эскоффион заявлял о ее высоком статусе, парчовое в узорах платье блистало солнцем, Филипп нес его шлейф. Да вот ведь, снова она попала впросак: местное светское общество, как и в Ларгосе, отличалось монашеской скромностью в убранстве. Сам хозяин замка, граф Винси Мартиннак, не жаловал «тщеславных одежд», особенно на дамах, о чем не преминул заявить «дорогой гостье» – якобы все эти дамские уловки жалки (именно так и сказал!), губительны для супружества и приносят одни беды. Сына он одевал в красное с одной целью – дабы не потерять его в лесу, но дома мальчик носил черные, серые, коричневые или желтоватые платья, как и у его отца.

После службы случилось поразительное – Рагнер пожелал исповедоваться! Он остался в часовне, а Маргариту провели для отдыха в покой замка, где герцогу и герцогине Раннор предстояло заночевать.

________________

Исповедальня в часовне была одна – небольшая комнатка без окон, темная, с угловым столиком, как в храме, и со всем прочим «алтарным инструментом». Рагнер сел на стул так, чтобы видеть Божьего Сына на распятии, священник занял другой стул.

– Ну… – начал Рагнер, – я хочу покаяться, но… Но сам толком не знаю за что, – посмотрел он на немолодого священника с приятным, умным лицом. – Я убивал, но я рыцарь. Что еще… Всякие пустяки – я нарушаю предписания часов и календаря, посты не соблюдаю, но я воин, и мне опять же можно… Пожалуй… меня вот тут за одну даму совесть мучает. Я не то чтобы ее совратил… как-то так вышло. И я ей ничего не обещал, но… всё равно поступил бесчестно. Я любил ее и, кажется, до сих пор немного люблю. А свою жену люблю по-другому: больше и… трепетнее, что ли. И всё равно – раз да и вспомню о ней, о другой, о лилии белоснежной. Я ее бросил – ни слова не написал, просто удрал подальше – и всё. Надеюсь, она меня ненавидит, а не ждет…