Разрозненные страницы

Театр сатиры

Я еще играла в «Балаганчике», а уже из Москвы шла телеграмма, и в ней было написано, что меня приглашают в новый театр – Театр сатиры, который создается в столице. Это было впервые, что меня приглашали. Вот, наконец-то! А то я всегда сама являлась: «Здравствуйте, я приехала к вам работать!»

Я снова в Москве. В те годы театры Москвы и Ленинграда были разобщены больше, чем сегодня театры Минска и Караганды: пока весть о новой премьере, удаче или неудаче московского театра доходила до Ленинграда, спектакль мог быть вообще снят с репертуара. Встретившись в гостинице «Европейская» (Ленинград), или в московском «Национале», или на гастролях, актеры набрасывались друг на друга, как инопланетяне:

– Что у вас?

– А как у вас?

– Неужели? Ай-яй-яй!!

И вот в Москве первый торжественный сбор первой труппы Театра сатиры. Великолепный состав: Поль, Китаев, Корф, Тусузов, Рудин, Милютина, Курихин, Зенин, Волков, Петкер, Дегтярева – и это еще не все. Режиссеры – Типот, Гутман и другие.

Начинается новая работа, новая жизнь. Все опять сначала, все заново: новые люди, новые порядки. И снова надо добиваться успеха, ролей, новых друзей. Рождался московский театр обозрений – сатирический, критический, талантливо придуманный. Москва приняла новый театр с большим интересом и вниманием. Шел первый спектакль – «Москва с точки зрения». Семья провинциалов приезжает в Москву и весь спектакль путешествует по городу, встречаясь с самыми разными людьми, учреждениями, событиями, попадая в самую разную обстановку, приключения, перипетии.

В одной остропародийной сцене, отыскивая приют для ночлега, провинциалы попадают в гротесково уплотненную квартиру. На сцене – небольшая комната, где живет множество квартирантов, и каждый занят своими делами. По очереди, выхваченные лучом света, идут сценки.

Вот, например, на переднем плане большой платяной шкаф. В то время как остальная часть сцены погружается в темноту, раскрываются настежь дверцы ярко освещенного изнутри шкафа. Там стоит стол, по бокам два стула, над столом лампочка с оранжевым шелковым абажуром, а за столом молодая пара пьет чай. Они довольны и счастливы и, склонившись головами друг к другу, под гитару поют старинный русский романс:

 
Как хорошо, как хорошо,
Как хорошо с тобою мне быть!
В очи глядеть, любить и млеть,
И в поцелуе, ах! замереть!
 

Дверцы шкафа закрываются, зато выдвигается его длинный нижний ящик. Зрители видят в нем лежащего на животе студента, который, подперев обеими руками голову, вслух зубрит сопротивление материалов. На другой стороне сцены сверху, с потолка, свисает трапеция, на которой днем, возможно, упражняются жильцы, а сейчас, удобно скорчившись, устроился еще один молодой квартирант. Он читает, очевидно, что-то очень интересное и время от времени громко хохочет.

Успех этого спектакля и вообще театра был огромным – настоящее событие. И форма, и темы удивляли зрителя, поражали совершенно неожиданным смелым решением злободневных бытовых вопросов.

Я уже не пела в программе, а носилась по всему спектаклю от начала до конца как обозреватель, младшая дочка этой семьи, не думая о себе и только радуясь, что театр и спектакль нравятся Москве. Многие актеры чувствовали так же. Но некоторые были прозорливее и старались даже в обозрении иметь какой-то сольный номер, какой-то персональный успех. И, разумеется, это было очень умно и важно для них.

Обозрение шло ежедневно. В это же время репетировался новый спектакль, по-моему, это было обозрение «Семь лет без взаимности» – об эмигрантах, уехавших из Союза и нигде не находящих ни пристанища, ни покоя.

Обозрение «Мишка, верти!» опять восхитило Москву. Это была первая пародия на тему кино. (Боже! Сколько же раз это было потом!) Киномеханик ошибочно пускал ленту задом наперед. Все шло обратным ходом: доходило чуть ли не до того, что на улицу выползал городовой. Но тут механик Мишка замечал ошибку и пускал ленту в нужном направлении.

Одно из обозрений называлось «Насчет любви». Оно охватывало тему любви всесторонне, как научное исследование. Отдельные герои были командированы в Москву, чтобы собрать данные для изучения этого вопроса. Командировочные удостоверения с печатью, которые, сидя за канцелярским столом, выдавал командированным товарищ Петров, персонажами не читались, а распевались в самых разных ритмах и манерах. Балерина пела:

 
Дано сие, ну и так далее…
Гражданке Миа-Март Наталии
С тем, чтобы в разных деревнях
По всей Саратовской губернии
 
 
Она на свой бы риск и страх
Открыла студии вечерние
И создавала кабинеты
Аналитичного балета.
 

Служащий телеграфа оперным голосом выводил:

 
Удостоверение
Гражданину Зе
На предмет хождения
По любой стезе.
 
 
Основание:
Его желание.
 

Толстая молочница приплясывала под частушечный мотив и пела:

 
Лизавете Алексевне
По фамильи Фомина
В том, что на своей деревне
Смычку проведет она.
 
 
Выдана зампомнарпитом
Для прекрасных ваших глаз.
С новым счастьем, с новым бытом,
С Новым годом вас!
 

И еще, и еще, и наконец все хором:

 
Итак, клянемся, итак, клянемся,
Что за Петровым мы пойдем!
И мы вернемся, и мы вернемся
Иль на щите, иль со щитом!
 

Перед зрителями проходила пара старых супругов, балерина, молодые влюбленные, ресторанная любовь. Звучали высказывания о любви самых разных людей, например старого профессора. Деревенский старик тоже был направлен в Москву, чтобы узнать, как на этот вопрос смотрит столица (старика замечательно играл Китаев).

Так продолжалась наша работа в молодом Театре сатиры – долго и увлеченно. Было много музыкальных, танцевальных номеров. Музыку для спектаклей писал композитор Ю. Юргенсон. Но уже существовал где-то в природе И.О. Дунаевский, который вот-вот должен был появиться на пороге театрального и кинобытия. Новые авторы уже, вероятно, обдумывали свои произведения, уже ощущали новые возможности воплощения новых тем. Но это произошло много времени спустя после того, как я покинула стены моего любимого Театра сатиры. Театр переходил на новые рельсы. Произошла полная перемена жанра, направления, стиля, режиссуры. Появились «Сто четырнадцатая статья» и «Склока» В. Ардова и Л. Никулина, «Квадратура круга» В. Катаева. С успехом шли «Лира напрокат», «Таракановщина», «Мелкие козыри», «Чужой ребенок» В. Шкваркина, который обошел все города Союза.

Роль Мани в «Чужом ребенке» в Театре сатиры играла Дина Нурм – блестящая комедийная актриса, неподражаемая, открывшая свои, свежие приемы исполнения роли новой, советской героини. Актеры московских театров бегали смотреть Д. Нурм в этой роли по нескольку раз.

В дальнейшем она стала одной из лучших актрис Ленинградского театра комедии, которым руководил Н.П. Акимов.

В Театре сатиры была у меня роль киноманки, нэпмановской дочки, взрослой девчонки.

Вылетев на сцену, нарядная, в шикарном белом пальто-клеш с большими карманами, в высоких белых модных ботинках, она сообщала зрителям, что ничего не хочет делать, а любит только ходить в кино и смотреть фильмы (в кино действительно было что посмотреть – каждую неделю шли новые картины, наши и заграничные).

Выучить эту роль мне было довольно трудно: никакой логической связи между словами не было – просто бесконечный перечень названий фильмов, которые девица уже успела посмотреть. Правда, все названия были зарифмованы (это сделал режиссер Виктор Типот с присущим ему мастерством и остроумием).

Актриса должна была обладать прекрасной, четкой дикцией и, кроме того, предельно напрягать голос, форсировать звук (микрофонов, повторяю, тогда не было), чтобы зритель и в последнем ряду балкона услышал каждое слово и оценил точность названий и остроумие рифм. Говорить надо было все подряд, без единой паузы, не переводя дыхания и к тому же все время ускоряя ритм:

 
«Дело Блеро»,
«Знак Зеро»,
«Сон Аллана»,
«Два капитана»,
«Капризы мисс Мей»,
«Остров погибших кораблей»,
«Аэлита»,
«Розитта»,
«Немой звонарь»,
«Капитан Январь»,
«Палачи»,
«Молчи, грусть, молчи!»,
«Львы Венеции»,
«Борджия Лукреция»,
«Анна Болейн»,
«Серая тень»,
«Бланшетта»,
«Вокруг света»,
«Голубая Ницца»,
«Индийская гробница»,
«Роковая пучина»,
«Королева Кристина»,
«Крытый фургон»,
«Доротея Вернон»…
 

Во время этого монолога я металась по авансцене как угорелая, обращаясь то к одному, то к другому ряду, то к одному, то к другому человеку, как бы призывая зрителей оценить мою память и разделить мой восторг. А они отвечали мне улыбками, кивали головами – мы были с ними заодно.

Наконец, закончив свой ор, я под гром аплодисментов, с билетом в руках пускалась бежать за кулисы, чтобы не опоздать на очередной сеанс. Но вдруг неожиданно возвращалась и очень серьезно, негромко сообщала персонально зрителю второго ряда, как бы ему одному, самое важное, чего нельзя упустить:

 
– Да! Еще вот что:
«Нападение на Виргинскую почту!» —
 

и только после этого убегала окончательно.

В Театре сатиры был маленький оркестр. Один из оркестрантов, И.А. Иткис, пожилой человек, отличался тем, что обо всем узнавал позднее всех. Актеры часто выдумывали о нем, что было и чего не было. Другой музыкант, молодой скрипач Яша, рассказывал такую историю. Шли они вместе после спектакля. Вечер был ясный. Над Москвой сияли звезды. Яша остановился, посмотрел на небо и сказал:

– Как все-таки странно себе представить, что все это мчится в бесконечном пространстве и мы вечно несемся куда-то.

И.А. Иткис тоже остановился и спросил строго:

– Что вы хотите этим сказать, Яша?

Тот ответил, что имеет в виду движение Земли в пространстве. Старый Иткис потребовал более подробного и точного объяснения. Яша разъяснил ему, что он имеет в виду нашу Галактику: Земля вращается вокруг Солнца, Луна – вокруг Земли и т. д. Спутник выслушал его внимательно. Они пошли дальше, и Исаак Абрамович сказал:

– Вы знаете, Яшенька, я теперь всегда буду ходить домой вместе с вами: от вас всегда услышишь что-нибудь новенькое.

Яша остановился и воскликнул:

– Вы шутите, Исаак Абрамович! Ну неужели вы этого не знали?

– Откуда? – отвечал тот. – Я же всю жизнь жил в Киеве.

Неинтересный рассказ

Это будет совсем неинтересный рассказ про то, как у нас никогда ничего не было. Я имею в виду молодых актрис вроде меня. Ни обуви, ни шляп, ни пальто. Но надо отдать справедливость некоторым умным особам. Они сообразили сразу, что тут нечего ждать и рассусоливать, а надо действовать. И они добывали одежду и туфли, доставали шапки и юбки, и на них всегда было даже что-то надето. Я только смотрела и удивлялась. Завидовала иногда. Но дальше этого у меня дело не шло. Я так и не научилась за все годы жизни узнавать, где, что и когда надо покупать, доставать.

Но моду я признаю немедленно. То, что вчера мне казалось красивым, сегодня для меня не существует, если прошла мода. То, что мне сегодня кажется безобразным, я признаю прекрасным немедленно, если мода сделает неожиданный поворот. Я не борюсь с модой: это так же бессмысленно, как пытаться бороться с приливами и отливами океана (мнение нашей легкой промышленности, к сожалению, не всегда совпадает с моим). Это не значит, что я надену новую моду. Во-первых, я никогда ничего не могу купить (то есть искать, добывать, доставать). А во-вторых, признавая моду всецело, я не обязательно применяю ее к себе лично. Когда, к примеру, появилась мода «мини», я, любуясь ею на девчонках, не могла воспользоваться поворотом моды. Конечно, отдельные особы, просто безжалостно относясь к прохожим, следовали этой моде, вызывая порой некоторое отвращение.

А вообще-то все сандалеты, которые были мне так нужны и которые носили все продавщицы мороженого, все высокие сапожки на каждой второй прохожей для меня так и оставались мечтой. Мода проходила, и я забывала о несбывшейся мечте. Но я вам предсказываю, дорогие женщины: настанут времена, когда вы войдете в любой мосторг и самый красивый продавец подойдет к вам и учтиво спросит, что бы вы хотели примерить, а на полках будут стоять самые модные и прекрасные обуви всех фасонов, цветов и размеров. Вот это будет да!

И вы меня, пожалуйста, не жалейте, хотя мне столько раз было себя жалко. Можно смело сказать – вот я помру, и никто никогда не узнает, какой у меня был прекрасный вкус: мне всегда доставалось что-то, что было кому-нибудь мало или велико.

Мое первое пальто в 1922 году было, правда, сшито для меня. Кто-то подарил мне серое солдатское одеяло. Я отдала его шить какому-то мастеру, уж не помню как. Но вот я явилась в «Нерыдае» в новом пальто. Потом были стихи В. Типота:

 
Пальто демисезонное —
Последний московский шик.
Косые карманы,
Шалью воротник.
Внутри – Рина Зеленая.
 

Я даже снялась в этом пальто у уличного фотографа.

Еще однажды, через много лет, я купила новые туфли. Они были лаковые. Я поставила туфли на стол, чтобы видеть их, еще лежа в постели, и не могла на них налюбоваться. Кому-то они были малы и достались мне. Это было в Ялте. Утром я пошла похвастаться на набережную, где в гостинице жили друзья-знакомые – Н. Эрдман, Н. Асеев и другие. Николай Николаевич был очень доволен моей обновкой, а то на мне до этого были какие-то желтые безобразные полуботинки, и написал такие стихи:

 
Рина Зеленая,
В море соленая,
Солнцем паленая,
Славься вовек!
 
 
В глазках у Риночки
Нет ни сориночки,
Фасонные ботиночки,
Вот – человек!
 

Дом печати

Меня пригласили принять участие в организации совершенно нового театра при Доме печати. Журналисты, писатели-сатирики хотели попробовать создать свой театр, чтобы не только писать критические рецензии и ругать какие-то спектакли, но помогать театру своим мастерством, талантом, советами. Поначалу предполагалось, что театром будет руководить художественный совет, куда помимо главного режиссера В. Типота, художника К. Зданевича и композитора М. Блантера войдут еще те, кто действительно заинтересуется работой театра. На деле хозяином театра было правление Дома: оно составляло сметы, отвечало за план и т. д.

Форма спектаклей – обозрение, самая доходчивая, острая, действенная по возможностям и театральным приемам. Короткие сценки, песни, пародии, эстрадные находки позволяли обрушивать на зрителей неожиданности и сюрпризы. Новый театр должен был как бы поднять знамя театра сатирических обозрений, которое оставил Театр сатиры, перейдя к постановкам комедий. Состав труппы был случайным: приходили актеры из разных студий и театров. Опять все сначала. Ничего нет. Надо все придумывать снова. Крохотный зал. Малюсенькая сцена. Денег мало. Времени тоже мало.

Новый театр – событие для театральной Москвы. Зрители – все московские писатели, время – конец 20-х годов.

Трудно было придумать новые темы, новые приемы, которыми театр должен был заявить о себе. Актеры самые разные, имен нет. Но они появятся очень скоро и станут любимцами Москвы. Это Тенин, Миров, Панова, Данильский (старый артист оперетты), Моллер, певица Кетат (которая из драматического актера Погодина сделала исполнителя песен, записанных на знаменитые пластинки). Так как актеров немного, каждый играет несколько ролей. Конечно, все еще мало знакомы друг с другом. Но работают изо всех сил.

Название первого спектакля неброское – «Программа № 1». Оно подчеркивало близость театра к журнальной форме. У меня неудача: ничего в первой программе пока нет. Авторы обещают. А время идет. Надо думать, надо что-то изобрести во что бы то ни стало. Ломаю голову. Хорошо было в Театре сатиры: все годы во всех программах уверенность, что обязательно будет роль – ну получше, ну похуже, но будет. А теперь?! Первая программа нового театра – а я?!

Я, как спортсмен, как игрок команды, вышедшей на площадку, не могу оставить свое место, не могу выйти из игры. Наконец додумываю номер: беру запетую до дыр уличную песенку, которая звучит по всем закоулкам Москвы, и прошу В. Масса – он один из авторов программы – помочь мне с текстом. Я готовлю песенку, показываю ее совету, и меня включают в программу. А я и забыла уже, что умею петь: за все время в Театре сатиры не пела ни разу! И я учу, разучиваю песенку.

И вот премьера. Я в костюме беспризорника – в кепчонке и брюках, снятых с соседского мальчишки, – стою на сцене… Сейчас только помню, что в песенке речь шла про активиста Сергея и его подругу Марусю, которая красила губки и носила «колени ниже юбки». Сергей старался преодолеть ее мещанские вкусы, но безуспешно. Это было злободневно, своевременно. В финале я цыкала слюной, как уличные мальчишки, через всю сцену и, дробью стуча каблуками, уходила за кулисы. Все было на месте. Бисировала песенку каждый вечер. Что называется, номер попал в точку.

«Программа № 1» (авторы В. Типот, А. Арго, В. Масс, В. Катаев) открывалась торжественно-шутливым, сатирическим молебном. Первая фраза его:

 
«Господи, помоги благополучно начати
Театр при Доме печати!»
 

Конферанс вели два клоуна. Автором одного из номеров (сатира на приспособленца) был В. Катаев, пьеска называлась «Емельян Черноземный» (играл Б. Тенин).

А дальше шла одна программа за другой. В одной из них впервые Л. Миров стал конферировать вдвоем с партнером-учеником. Сегодня это никому не ново. Тогда эта режиссерская и авторская выдумка В. Типота была абсолютно неожиданной.

К летнему сезону готовилось обозрение «С комфортом по курортам». С ним театр отправился в гастроли по Украине.

Бывали и неудачи. Так, например, попытка осовременить Мольера вызвала ругань в прессе, хотя делал это Владимир Масс – мастер из мастеров. Заодно ругали Мольера.

Маленький зал театра Дома печати заполнялся всегда до отказа. Люди стояли и у стен, и за открытыми дверями. Здесь бывала вся литературная Москва: писатели, поэты, газетчики – и, конечно, все актеры. Театр пользовался симпатией. Единение зала и сцены было полным: содержание спектаклей – темы дня, острые вопросы литературы и театра. Подчас люди, о которых шел разговор на сцене, сидели тут же в зале.

Сегодня это зал Дома журналистов. Каждый раз, когда я попадаю туда (сижу в президиуме, чьи-то юбилеи, вечера журналов), у меня сжимается сердце – столько здесь было пережито и радостного, и тяжелого. И больше нет и не будет никогда той атмосферы, тех сумасшедших людей, которые, забыв все на свете, могли так работать и биться за свой театр.

«Баня»

Однажды нас, актеров, пригласили назавтра прийти в Дом печати днем. Сказали, что В. Маяковский будет читать писателям новую пьесу «Баня». И многие из нас пришли, и сидели в зале, и слушали его.

Он вышел, заполнив собою чуть не всю крохотную сцену, по которой мы все вместе свободно бегали каждый день (и еще оставалось место для декораций или оркестра). На сцене стол и стул. Владимир Владимирович снял пиджак, повесил его на спинку стула и, оставшись в своей знаменитой свежевымытой сорочке, подошел к столу, на котором стояли графин и стакан, вынул из кармана блеснувший белизной носовой платок, как у фокусника, развернувшийся в его руке, протер стакан и поглядел через него на свет. Из зала очень противный, жирный женский голос произнес громко:

– Носовым платком – так чище не будет!

– Смотря чьим, – спокойно и мгновенно ответил Маяковский, уже поставив стакан и пряча платок в карман.

Читал он удивительно. Успех был большой и ожиданный.

В.В. Маяковский смотрел спектакли нашего театра очень редко. В одной из программ был номер «Московские куплеты». Пели Б. Тенин, я и Л. Миров. Зал смеялся и аплодировал. Был там такой куплет:

 
Тротуар дрожит московский,
Шум и гром кругом идет.
То проходит Маяковский,
Себе памятник несет.
 

Однажды нам показалось, что Владимир Владимирович на это улыбнулся из кресла у самой двери в третьем ряду.

И вот как случилось потом.

В одиннадцать часов мы играли утренник – только концертные номера программы – в каком-то клубе.

Когда мы поднимались по ступенькам на сцену и Б. Тенин уже открыл дверь туда, кто-то схватил меня и Мирова за руки и успел в отчаянии громко шепнуть, почти крикнуть:

– Пусть Тенин не поет куплет о Маяковском! Ни в коем случае!

Но Тенин был уже на сцене и ничего не слышал. Мы с Львом Борисовичем вылетели на сцену. Уже шло музыкальное вступление. Мы быстро заняли свои места, начали петь куплеты и танцевать. И Б. Тенин тоже спел свой куплет о Маяковском.

А Маяковского уже не было в живых.

Мы узнали об этом, когда сошли со сцены. Какое горе! Как страшно! И тогда, и сегодня, и во веки веков! Было 14 апреля 1930 года.

Ужас обуял всех. Казалось, надо было бежать, что-то делать, кричать, звать на помощь. Казалось, все начнет рушиться: сейчас будут падать дома и деревья. Но все оставалось на месте. Даже светило солнце.

В старом моем дневнике записаны какие-то строки: «Как будто из жизни человечества вырвали силой что-то огромное, бесконечно нужное, важное для всех: и для друзей, и для врагов. А я кто? Никто. Я современник. И мне невыносимо страшно».

…Стояла огромная толпа на улице Воровского, где Союз писателей. Ворота закрыты. Дежурит милиция. Проходят люди по пропускам. Я стояла и ждала, не знаю чего. Потом кто-то взял меня за руку и повел по дороге мимо круглой клумбы к дому и по лестнице.

Я вошла в зал и стала плакать. Сначала у гроба, потом забилась в угол, там, где была маленькая сцена, и больше ничего не видела. Я плакала все время. Вместо того чтобы слушать, всех запомнить, запомнить все слова и как все было, я сидела лицом к стене и плакала страшно долго.

Потом все прощались и выходили на улицу. Садились в машины, ехали по всей Москве.

Я стояла в грузовике, держась за крышу кабины. Иногда, оглядываясь, видела бесконечную вереницу машин на мостовой и толпы людей на тротуарах. Видела это сквозь слезы. Казалось, что слез больше нет, а они все лились. И мне казалось, что плакать необходимо, что стыдно не плакать все время. И потом я удивилась, когда слезы перестали литься. Было стыдно, что они кончились: будто ты согласился с тем, что произошло, с тем, что так может быть. И примирился с этим.