Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция

– Будто сама осень, раздеваясь, приглашает на танец, – нарисовались мы живым влюбленным пятном в сумрачном влажном парке.

– Ты неискоренимый романтик. Ну и чего же не танцуешь? Женщина тебя приглашает, – отпускала мою руку Фортуна.

– Не люблю слишком доступных, – задержал я ее ладонь в своей, привлек к себе и поцеловал, как в первый раз. После того как наши губы обменялись эндорфинами, я согласился: – Я тоже ее начинаю любить, осень.

Вдали работники парка сгребали в кучу листья и сжигали, как запрещенную литературу. Приятно потягивало дымом.

– Каждый лист – это письмо, – подняла Фортуна огромный желтый лист и протянула мне: – Читай! О чем там?

– О чем еще могут быть письма: об увядших чувствах, о прошедшем лете, о скорой зиме.

– Зима – это не так важно!

– А что важно?

– Важно – с кем, – остановила меня Фортуна и приподняла воротник моего пальто.

– А вот и почтальон, – махнул я вперед рукой. Навстречу нам шел молодой человек с венком из кленовых листьев на голове.

– Может, у него для нас есть письмо?

– Откуда?

– Из Парижа.

– Почему из Парижа?

– Почему-то дико хочется в Париж.

– Мир подсел на Эйфелеву иглу.

– Хорошая дурь. Там легко потерять голову.

– Была в Париже?

– Нет, но уже хочу. Я по гороскопу Париж. А ты кто по знаку?

– Главная дорога.

– А, вот почему с тобой так легко. Чувствую, до добра это не доведет.

– Хотя бы до Парижа.

Природа с завистью смотрела на наше маленькое счастье. Было заметно, что настроение ее от этого портится. Потихоньку стал накрапывать дождь.

– Только бы не расплакалась, – поднял я голову кверху.

– Не верю я ее слезам, – подставила под капли руку Фортуна.

– Почему?

– Соли не хватает, – попробовала она на вкус то, что поймала, и протянула свою ладошку к моим губам.

– Да, действительно, совсем пресные и ледяные, – попытался я согреть кожу Фортуны своим дыханием.

– Хватит, щекотно, – забрала она руку и сунула ее в мой карман. – Глядя на танцующие в воздухе осенние листья, я понимаю, что никогда не смогу так же, – произнесла Фортуна, сжимая своей ладонью мою.

– Потому что не хочешь ударить в грязь лицом? – Фортуна ущипнула меня за палец. – Потому что хочешь танцевать вечно? – исправился я.

– Потому что не хочу танцевать одна. – После этих слов она сделала несколько па, словно ребенок, которому очень хотелось, чтобы его похвалили. Меня хватило лишь на хитрую улыбку, после которой мы погрузились каждый в свое. Фортуне свое надоело быстрее:

– О чем мечтаешь? – разорвала она затянувшееся молчание.

– Не поверишь, нет ни одной мечты.

– А если вот так? – поцеловала она меня в губы.

– Приятно, но мало.

– И все? А что скажешь сейчас? – слились мы надолго в едином поцелуе. Руки мои невольно потекли от талии по ее телу. Одна из них пробралась под пальто к груди. Я почувствовал тепло женского тела.

– Есть мечта? – отобрала Фортуна свои губы и разбавила голубым мои карие глаза.

– Тебе откровенно?

– Да.

– Я мечтаю провести с тобой эту ночь, – не хотел я отпускать ее из своих объятий.

– Ну наконец-то. Теперь тебе есть о чем помечтать, мечтай, это не вредно, – зашуршала она от меня осенней аллеей. Я кинулся догонять мечту.

* * *

Фортуна валялась в постели, пересматривая снимки, которые ей сегодня удалось сделать, когда она гуляла по городу. Какие-то удаляла сразу, другие собирала в альбом. Она старалась подходить к выбору справедливо, не так, как раньше, когда было только два критерия отбора: нравится-не нравится, кое-что выставляла на публику в интернете. После того как она окончила курсы фотографии для профессионалов, ее отношение к делу (именно так она его называла) стало более осознанным, она пыталась с первого взгляда понять слабые стороны того или другого снимка. Еще один пейзаж полетел в корзину, когда пришло сообщение от Вики.

Подруга, с которой они сидели в школе несколько последних лет за одной партой. После окончания их разбросало по разным университетам, однако, как и прежде, они разгуливали свободно в самых затаенных уголках души друг у друга, поддерживая в трудную минуту, чтобы те, неугомонные, не сбились с пути.

– Посмотрела мой новый альбом про Париж?

– Ага, – отписалась коротко Фортуна, закончив свою прогулку и оставив в покое свои фотографии.

– Ну как тебе?

– Потрясающий город. Только кое-что я на твоем месте сняла бы по-другому. Черт, как я хотела бы быть там на твоем месте, а еще лучше – вместе с тобой.

– Что, совсем не понравились?

– Тебе честно сказать?

– Опять начнешь меня учить?

– Да нет, так, несколько советов.

– Валяй. Немного критики не помешает от специалиста, – иронизировала Вика.

– Ну давай с первых начну: голый пейзаж, надо было что-нибудь поставить туда, за что цепляется взгляд. Понимаешь, о чем я говорю?

– Не тупая, – поставила скобку после этой фразы Вика.

– Причем поставить в одном из зрительных центров. Далее, летящий поезд. Чувствуешь: чего-то здесь не хватает?

– Чего?

– Места, тесно ему, некуда ехать, надо было оставить в кадре место по направлению движения.

Вот этот снимок с башни мне понравился, очень хорош, но можно было повторить его с большей высоты, так как высокая точка съемки дает возможность охватить больше пространства и передать больший объем. Фотография – это кино, это роман, ну, не роман, рассказ. У каждой должен быть свой сюжет, – азартно объясняла азы искусства Фортуна.

– А низкая?

– Подожди, я возьму что-нибудь перекусить на кухне. Одну минуту, – оторвалась она от компа.

На кухне она столкнулась с миловидной женщиной, на вид лет тридцати пяти, стройное тело которой стекало бирюзовым ласковым ситцем к самому полу. Лицо с располагающими добрыми глазами в обрамлении густых ресниц, слегка вздернутым носиком, под которым нашли приют теплые пухлые губы, было слегка озадачено. Но эта тревога ничуть не портила, скорее даже наоборот – подчеркивала внутреннюю красоту мыслей. Увидев, как Фортуна наливала молоко в кружку, губы ее вдруг проснулись:

– Мы же договорились, что ты будешь есть на кухне.

– Я же не ем, я перекусываю, мама, – бросила она на лету Ларе.

– Ты не забыла, что скоро придут гости, нам надо накрыть на стол.

– Да, конечно, я помню! – вернулась уже через две минуты с кружкой молока и пакетом печенья в свою комнату Фортуна.

– Низкая позволяет подчеркнуть динамичность и глубину этого сюжета, – она отправила ответ на вопрос.

– Поела?

– В процессе. Печенье овсяное будешь?

– Не, не люблю есть на лекциях. Чувствую себя как в университете, руки чешутся взять в руки конспект.

– Ладно, потерпи еще немного: дальше идут портреты.

– Это не портреты, это парижане.

– Надо было снимать ближе.

– Ближе страшно, не все же любят, что тебя снимают.

– Ага, поэтому много лишнего в кадрах. Со светом тоже беда, надо, чтобы он падал сбоку или сзади. Там будут лучше видны черты и характер, – осторожно кусала печенье Фортуна, чтобы то не крошилось.

– Понятно, но мне-то некогда было думать о свете.

– Думать необходимо. Умная должна быть фотография.

– Ладно, кончай, меня и так все бесят. Сейчас и ты попадешь в их число. Я на всех ору: на родителей, на друзей, и особенно на себя. Не знаешь, в чем причина?

– Может, заслужили?

– Кончай язвить. Везде мерещится бардак, меня все раздражает, особенно близкие, им больше всех достается.

– Как же Париж?

– А что, Париж?

– Можно же жить впечатлениями.

– Слушай, давай без эзотерики. Лучше скажи, что это?

– Забей. У меня тоже такое бывает.

– Может, осеннее?

– Может, оттого, что спишь одна, – попыталась поднять настроение подруге Фортуна, откусывая очередное печенье.

– Опять смеешься?

– Нет, я читала про гормональные сбои, такое случается, – уставилась она на висящий в ее комнате большой плакат группы Placebo, по которой она когда-то сходила с ума.

– Этого только не хватало. А у тебя как с этим?

– Ты представляешь, он поцеловал меня, – внимательно рассматривала она одного из участников группы, задаваясь вопросом: «Что я тогда в нем нашла?»

– Кто?

– Оскар. Помнишь, я тебе рассказывала.

– Ты серьезно? И как это было?

– Будто и не было вовсе, а так – легкая фантазия на тему «Красавица и Чудовище».

– Что же дальше? Страшно хочется знать!

– И мне страшно.

– Ну расскажи.

– Все пока, была еще эсэмэска. «Каждый день я вдыхаю твой космос, чтобы ярче горели звезды», – нашла эсэмэску в телефоне Фортуна.

– Красиво. Что, поцеловал и уехал? Где это было?

– Дома. Он приезжал к нам в гости.

– Дома? С ума сойти. А родители?

– Они не знают. Родители – это бонус к моему существованию. Живут себе. Папа на Севере, мама на кухне, – вытерла рукой усы от молока Фортуна. – Никому нет до меня дела.

– Теперь уже есть. Ну отец же приезжает, наверное, иногда?

– Да, конечно, приезжает со своими тараканами. Вечно чем-то недоволен. Постарел, что ли? Раньше с ним веселее было. Может, это я сильно изменилась в его глазах, оттого что мало общаемся.

– Он же у тебя парашютист?

– Да, все время обещает меня с собой взять. Но дальше обещаний пока не прыгнуть.

– А ко мне сегодня клеился один дед.

– Дед?

– Да, именно дед, давай я тебе перезвоню, расскажу. Это словами не описать.

Через минуту Вика позвонила:

– Алло!

– Да, слышу тебя.

– Так вот, он присел ко мне рядом на скамейку в тот самый момент, когда хотелось побыть одной, и начал грузить вопросами:

– Вы знаете кому этот памятник? – И сам себе отвечает: – Кутузову.

– Спасибо, я не знала. Они все такие похожие.

– Я бы мог вам много рассказать об этом городе и проводить по заповедным уголкам, – прошамкал он своими сухими губами и поправил седые усы. – Хотите?

– Нет.

– А чего вы хотите?

– Я хотела бы посидеть одна, молча.

– А как вас зовут?

– Не Лолита, – уже начала я понимать, к чему он клонит.

– Ага, к сожительству, – засмеялась собственной шутке Фортуна. – И что дальше?

– Вы не бойтесь. Я не отниму у вас много времени.

Услышав про время, Фортуна машинально посмотрела на часы в комнате, те показывали пять часов. Она вспомнила, что в пять должны были прийти гости. Она совсем забыла, что обещала помочь матери накрыть на стол.

– Как вы можете отнять то, чего у меня нет?

– Вот и прекрасно, снова смахнул он невидимые крошки со своих усов, – продолжала увлеченно Вика.

– Что вы тут делаете, такая очаровательная? – не унимался дед.

– Платье выгуливаю.

– Так вы здесь ждете кого-то?

– Да, мужа, – неожиданно пришло мне в голову.

– Что же вы раньше не сказали? – решил он навязать мне чувство вины. – Такая молодая, а уже замужем. Почему так рано вышли замуж?

– Чтобы всякие липкие твари не приставали, – поднялась я со скамейки.

– Уже уходите? Можно я вас поцелую на прощание?

– Боже упаси! У вас усы отклеятся, – не стала дожидаться я ответа и исчезла.

– Здорово ты его отшила, я бы так не смогла, наверное. И чего им неймется, пенсионерам большой любви, сидели бы внуков лучше нянчили. Слушай, к нам уже гости приехали, давай я тебе позже перезвоню или завтра, – услышала Фортуна приветственную возню в прихожей.

– Ок, давай, до связи.

* * *

Я тихо вошел в ванную. Она стояла ко мне спиной под душем, намыливая негромко Love Me Tender. Блестящая и голая, одетая в струю прозрачной бегущей ткани. Я протянул к ней руку, независимость ее тела вздрогнула от неожиданности:

– Что ты меня пугаешь? Я думала, это кто-то другой.

– Размечталась.

Я поднял с пола ее белье и, приложив к губам, демонстративно вдохнул.

– Ну, Оскар, брось – оно несвежее. Ты любишь меня? Я чистая.

– А я грязный, – обнял я ее, прямо в облегающем платье воды, и проглотил в поцелуе. Через минуту она выключила душ, а я сорвал с вешалки большое белое полотенце, запеленал ее с головой, поднял на руки и понес в спальню.

– Можешь сделать мне одну вещь? – лежа в кровати, спросила меня Фортуна, пока я вытирал ее волосы.

– Какую?

– Приятную. Спой мне песню.

– Тебе – нет, твоему животу спою.

Я прильнул губами к ее теплой коже и начал петь Happy Birthday.

– День рождения еще не скоро. Другие песни в репертуаре имеются? – спросила она меня сквозь смех.

– Нет, могу еще на трубе, – начал я выдувать пузыри чмокающих звуков в ее кожу, как это обычно делают малышам. И тогда смех ее стал звонче и вышел за все рамки приличия. Но я был настроен решительно, мои губы двинулись ниже – целовать ее бедра, где пальцы уже аккомпанировали легкими прикосновениями.

– Сколько у тебя пальцев, – все еще пребывала Фортуна в неком сумасшествии.

– С утра было десять.

– Это не вопрос, у всех десять, а у тебя вроде как сразу сто, стоит только тебе прикоснуться.

– Стоит-стоит, даже не сомневайся. Какие у тебя холодные щеки, – нащупал я руками ее ягодицы.

– Согрей. Если летом я страстная телятина на вертеле твоей любви, которую можно есть сырой, то зимой – замороженный полуфабрикат, что требует специй и жара для обретения вкуса.

– Мне и зимой и летом вкусно.

– Что ты там рассматриваешь? – подняла она голову, чтобы взглядом найти мою, потерянную уже несколько лет назад в ее заповеднике любви.

– Изучаю ландшафт. Хочу составить карту, контурную, твоих достопримечательностей: впадин, холмов, долин, родинок.

– Почему контурную?

– Чтобы раскрашивать тяжелыми одинокими вечерами, – будто услышав меня, прошила наш вечер энергосберегающая лампочка луны. Комната наполнилась очертаниями предметов, которые прислушивались к мелодии, наполнявшей комнату, Back to Black Эмми Уайнхаус.

– Я хочу станцевать под эту мелодию когда-нибудь голой, – вдруг подняла она вертикально одну ногу из-под одеяла, словно это была ракета, готовая к старту.

– Для меня?

– Нет, ты не заслужил еще.

– А для кого?

– Для себя, – согнула она ее в колене.

– А ты, значит, заслуживаешь?

– Заслужу, надеюсь, если самокритичность не одолеет или скромность.

– И станешь заслуженной артисткой нашей спальни.

– Нет, бери выше – нашей независимой республики на улице Марата, дом 201, квартира 4. Мы создадим государство только для двоих. В котором больше никто не сможет получить гражданство. В котором никто не будет нам указывать, как жить, с кем жить, зачем жить, никто не будет нас доставать. Кроме наших детей, – выпустила еще один шарик радужной фантазии Фортуна.

– Кто же будет президентом?

– Ты.

– Согласен. А гимн? Стране нужен гимн.

– Love Me Tender, – произнесла Фортуна, пока моя шея жадно целовала ее губы.

– Есть только одно неудобство в этом проекте – не выйти из дома без визы. Я не смогу так долго.

– Ничего. Со мною ты быстро научишься выходить из себя.

* * *

Во сне звонил телефон.

– Привет. Что делаешь?

– Сижу на работе, пью шампанское.

– Я бы тоже хотел так работать.

– Ты не сможешь.

– Почему?

– У тебя совесть. Начнешь открывать бутылку – разбудишь.

– Мне надо с тобой серьезно поговорить, – сказал он таинственно в трубку.

– О каком серьезном разговоре может быть речь, если ты даже не материшься?

– Я-то? – усмехнулся в трубку Антонио и замолк.

Я знал содержание этой тишины. Когда действительно накопилось, мы все больше затыкаем смысла между строк, не произнесенных вовремя, даже молчание не лезет в эту бездну, оттого мы молчим так громко, что не перекричать. Я слышал, как дышит его голос.

– Так серьезно поговорить или помолчать? – открыл я кран, чтобы набрать в чайник воды.

– Да, я хотел заехать.

– Хорошо, во сколько ты будешь? – грел я телефоном ухо.

– Так ты дома?

– Дома, дома. Позвони мне, как будешь рядом, зайдем вместе в магазин, а то мне нечем тебя угостить.

– Жрал, что ли, всю ночь? – пошутил он неожиданно. – Или перешел на хлеб и воду?

– На чай и сухари. А ты, похоже, пил?

– Что, перегар?

– Нет, но окно на кухне запотело, – отпарировал я.

Мне приятны были неожиданные нашествия Антонио. С его приходом в дом поступала приятная атмосфера доброй дружбы, которой от тебя не нужно было ничего, кроме участия. Найдется немного людей, способных вот так запросто рассказать о своих откровенных сомнениях, вытаскивая из себя то немужское, несмелое, незавидное, которое сидит себе в сердце каждого второго, зная, что его-то точно не выгонят, потому что оно находится под покровительством гордыни. Оно сидит и оплетает оверлоком швы неидеальной любви, то прибавляя ходу, то замирая, чтобы поправить зыбкую нить отношений. Чаще всего Антонио приносил с собой пару бутылок сухого. Хотя алкоголь здесь играл не самую главную роль, он скорее был декорацией, на фоне которой любые отношения могли стать ярче или тривиальнее, вспыхнуть или погаснуть.

* * *

– Как ты можешь вставать в такую рань? – оголил я свой зрительный нерв и нащупал им в полумраке утра любимую женщину. Она сидела на краю кровати, собирая, словно распустившихся за ночь детей, свои волосы.

– Любое, даже самое холодное зимнее утро может спасти кофе, его крепкие объятия, – не обратила она на меня внимание.

– Черт, я уже ревную, – жмурился я. В окно дуло яркое морозное солнце. Я снова уткнулся в перину.

– Тогда вставай и завари мне чаю.

– Нет, к таким подвигам я еще не готов, – бубнил я в подушку.

– Ладно. Можешь сделать мне бутерброд? Я страшно голодная, – сказала она и нырнула ко мне под одеяло. – Нет, сначала отнести почистить зубы.

– Бутерброд не обещаю, но зубы отнесу, когда они у тебя будут вставные.

– Неужели мы сможем так долго вместе?

– А почему нет?

– Нужна я тебе буду беззубая. Я же не смогу кусаться.

– Замерзла, да? Да ты вся дрожишь, иди, я согрею тебя, моя дрожайшая, – подтянул я стянутое полом одеяло, чтобы завернуть ее тельце.

– Не надо одеяла. Укрой собой.

Я послушно заключил ее в свои объятия.

– Что чувствуешь? – шепнула она мне.

– Легкое землетрясение.

– Только это не земля – это чувства, – всхлипнула она, и я увидел, как слезы застеклили ее окна.

– Ты чего, дурочка?

– А просто так, от зависти к себе самой.

– Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, – пошутил я.

– Вот тебе чувства, – начала она гладить мое лицо ладонью. – Не брился. Я люблю, когда ты шершавый такой. Какое большое лицо. А почему у тебя так выпирает лоб?

– Это интеллект.

– Серьезно? Не замечала. А почему у меня нет?

– У тебя достаточно других прекрасных выпуклостей.

– Какие глаза! – провела она подушечками пальцев по моим векам.

– Какие?

– Небольшие, но дальновидные. Густые брови. Волосы, – добралась она до макушки.

– Что волосы?

– Отросли. Соскучились по парикмахерской. Грудь, – вернулась Фортуна к моему носу.

– Точно не грудь.

– Я хотела сказать, поцелуй меня в грудь.

– Слушаюсь, – исполнил я ее приказ.

– Теперь ниже, в живот. Теперь внутреннюю сторону бедра. Как классно! Лечу по воздуху, которому девятнадцать. Черт, а ведь мне уже двадцать один.

* * *

Ноябрь застеклил лужи и, включив кондиционер, остудил воздух, вынуждая людей поверить в то, что зима все-таки будет. Воскресная тишина питалась шагами редких прохожих. Впереди, покашливая, скрипел на правую ногу неопределенного возраста сосед в серой кроне старого плаща.

– Постарел, Буратино, – едко пошутил я.

– Довольно цинично для воскресенья, – осудил меня Антонио ровно на несколько шагов молчания.

– Правда? – начал анализировать я, что же такого сказал.

– Правда.

– А если это сосед?

– Все равно цинично, – не хотел он заново пересматривать мое дело.

– Ты хотя бы знаешь, кто такой циник? – пытался я доказать свою невиновность. – Это человек, который пытается шутить, когда ему хреново.

– Плохо себя чувствуешь? Мне кажется, тебе лучше, чем ему, – оглянулся на истца Антонио.

– Да, я так лечусь. Я глубоко уверен, что цинизм – одна из форм здорового оптимизма.

– Что ты видишь в этом оптимистичного? – появились у него вопросы к обвиняемому.

– То, что у Буратино ноги не мерзнут.

– Надо же было додуматься выйти в одних тапочках. Тебе не холодно? – вынес Антонио мне приговор условно.

– Да нет. Я всегда так хожу. Магазин-то совсем рядом. Замерз, что ли?

– Ну, так. Что ты хотел там купить?

– Яйца, хлеб, сыр, ветчину.

– Сказал бы мне, я по дороге мог зайти.

– Я так не могу. Ты же гость. Хотел напечь тебе своих фирменных блинов.

– А ты уверен, что в твоем магазине есть яйца?

– Есть, – открыл я перед Антонио дверь. – Я сейчас расскажу одну историю, она тебя согреет. Как-то, когда я только начал водить, сбил человека на переходе.

– Ты?

– Да, я. У вас яйца есть? – обратился я продавщице, которая уже пристально изучала нас.

– Нет.

– Черт, хотел другу блинов напечь.

– Возьмите готовые, – поправила она свою прическу.

– А они съедобные?

– Весьма, пожарите минут пять, и готово. Вам с чем? Есть с мясом, вишней и творогом.

– Дайте всех по пачке.

– Так что там было с пешеходом? – все еще стоял брошенный мной на месте ДТП Антонио, когда мы выходили из магазина.

– Я ехал не очень быстро, километров шестьдесят, ранним утром. Откуда он выскочил, до сих пор не могу понять. Но успел нажать на тормоза. Что-то человеческое прокатилось по моему капоту, я остановился на обочине. Первая мысль: смыться. Со второй вышел, меня колотило. Мне показалось, что я вижу душу бедняги, которая отлетает и машет мне, уже осужденному за убийство. Странный утренний пешеход, скрюченный, лежал на асфальте, нервно теребя пакетик в руках. Я обрадовался:

– Ты живой?

– Черт, яйца!

– Что с яйцами? – нагнулся я к нему.

– Ты разбил мне оба яйца! – поднял он руку, от которой потянулась противная прозрачная слизь.

– Черт! – отвернулся я и еле сдержался, чтобы не вывернуло. Я отдышался: – Ну, давай в больницу, все расходы беру на себя, – помог бедолаге подняться.

– Тогда к магазину, с тебя четыре шестьдесят, – прихрамывая, двинулся к машине калека.

Странный человек покупал себе каждое утро на завтрак семьдесят граммов сыра, сто граммов колбасы, два яйца, это он мне уже потом рассказал по дороге.

– Счастливчик, – констатировал Антонио, когда мы уже зашли в подъезд.

– Кто?

– Оба! Как я тебя понимаю, – усмехнулся Антонио. – И его понимаю, а себя нет. Что со мной происходит? – полезла из Антонио откровенность, когда мы уже врезались в тепло, разуваясь и ломая каблуки о паркет в прихожей моей квартиры. – Никогда не видел в себе так мало мужчины. Чертова осень схватила меня за яйца. Напала какая-то хренотень, можно, конечно, назвать ее ностальгией, но это будет вранье: обнять некого, поцеловать некого, спать не с кем, ходишь один по лесу, а под ногами только палые прошлогодние чувства. Я даже не понимаю, что произошло, куда все подевалось. Ведь поцелуи всегда были нашим первым завтраком.

– А вторым?

– Второго не было, надо было бежать на работу, так и голодали друг по другу до самого ужина. И вот сейчас, когда она лежит в роддоме с моим ребенком, я все чаще задаю себе вопрос: люблю – не люблю?

– Ромашку дать?

– Лучше налей.

– Что-то ты раскис совсем, – накормил я продуктами холодильник из пакета. Затем достал холодную бутылку водки. – Может, сначала чаю? Согреешься.

– Хорошо, давай начнем с крепкого, – согласился он, устроившись за столом напротив окна.

– Вот как, по-твоему, выглядит модель идеальной семьи?

– Ложиться с женой, просыпаться с любимой. Зачем столько фольги? Говори по существу, – освобождал я от упаковки блины и выкладывал на горячую сковороду.

– Я все время вспоминаю одну и ту же бабу, которая у меня была на третьем курсе.

– Зачем ты засоряешь память? Надо вовремя избавляться от старой мебели.

– Да, но некоторых очень трудно забыть.

– Ты должен любить свою женщину, ту, которая рядом, она этого заслуживает, если не хочешь, чтобы ее полюбил кто-нибудь другой. Женщина словно татуировка. Ее замечают: одни критикуют, другие любуются. А где она будет у тебя красоваться – на руках, на шее, на груди или ниже, зависит от щедрости твоей души и фантазии разума. Только помни, что, если ты захочешь с ней расстаться, шрам в любом случае останется на сердце, если не у тебя, так у нее.

Неужели ты рассказал об этом жене? Зачем? Никогда не рассказывай женщине о других, если не хочешь чтобы это всплывало дерьмом в бурном потоке вашей любви, – зашел я ванную, вымыл руки, сполоснул свое сухое небритое лицо и вытерся.

Антонио уже сидел за столом. И листал попавшуюся под руки рекламную газету, из тех, что бросают в ящики бесплатно и без спроса. Я поставил разогреваться блинчики. Открыл форточку, закурил и стал внимательно всматриваться в лицо друга, лицо человека, высушенного малым бизнесом, теперь вот Крайним Севером, куда он мотался постоянно по вахтам за копейкой.

– Так ты продолжаешь с ней общаться? – выдохнул я дым в сторону открытого окна, потом поставил на огонь чайник.

– Нет, то есть да, недавно нашел ее в интернете, написал ей. Говорит, что до сих пор одинока.

– Да нет одиноких женщин, это все миф.

– Может, и так.

– Ты что, женщин не знаешь? Возьми любую, ей же все время чего-нибудь не хватает: тебя, если ты слишком редко бываешь рядом, если тебя слишком много – то кого-то еще. Поэтому необходимо найти золотую середину, – отложил я сигарету и перевернул блины, которые теперь смотрели на меня манящим румянцем, источая приятный запах печеного теста.

– И где она, эта золотая середина? – закрыл газету Антонио.

– Там, где тебе не хватает ее, – в любовных разговорах с женщиной слова ничего не решают, пока не сделаешь из них предложение. А ты свое уже сделал. Повезло тебе с женой. Не перестаю удивляться ее мудрости, – попытался я усмирить накатившие на него эмоции. Что я мог ему пожелать, моему женатому другу? Только вновь обрести свою тихую гавань с выходом в открытое море.

– Да. Из всех женщин я выбрал самую умную, которая делает вид, что не знает об этом. Как твои подвиги, Геракл? Я давно хотел спросить о твоей испанской пассии. Еще общаетесь?

– Это же давно было. Ты бы еще мою жену вспомнил. – Слышно было, как забурлила вода в чайнике. Я не дал ему засвистеть, выключив газ. – Я пил этот ароматный напиток несколько дней и ночей, пока отпуск не кончился. Вернулся домой, а губы все жгло ее поцелуями, средиземноморскими, южными. После отлегло, остыло, – сделал я последнюю затяжку, затушил сигарету и закрыл стекло.

– Есть в жизни воспоминания, которые не остывают.

– Надо отдать ей должное, она была прекрасно сложена, будто сама природа аккуратно сложила все части ее гибкого тела в одну идеальную конструкцию, в один прекрасный футлярчик из теплой загорелой кожи, – подал я горячие блинчики в большой фарфоровой тарелке.

– Если собрать все твои связи, то можно связать свитер.

– Ты про случайные?

– Нет, из случайных вязать бесполезно.

– Слишком короткие?

– Не согреют.

– На самом деле, старик, вынужден тебя разочаровать: не было никакой испанской любви, я все придумал.

– Зачем? – сомневался Антонио.

– Не знаю, может, солнечный удар? Может, надоело быть нянькой для Фортуны? Мне же с ней приходилось вечерами бродить, вместо того чтобы с любовью.

– Все равно не верю.

– Ты же видишь, один живу, – потряс я пачкой чая в пакетиках. Достал пару и протянул один ему, другой открыл сам.

– У меня дома тоже такой. Ну и что?

– Для меня чай в пакетиках – верный признак одиночества. Один я как перст.

– Не может быть. Я думал, что у тебя на каждой полке по телке, – пахнуло мужицким юмором от Антонио. – Что, вообще никого нет?

– В том-то и дело. Плохо стало с женщинами, а с настоящими вообще труба. Я же без любви не могу.

– А ты с любовью к ним подходи.

– Подошел недавно к одной. Познакомился в час пик в метро. – Достал я из холодильника сметану и налил в глубокую пиалу, вспоминая, как поезд остановился на станции, лязгнуло железо, распахнув ставни, вагон сбросил пассажиров, а я продвинулся ближе к дверям. – Мне выходить на следующей. Стою. Но тут какая-то неведомая сила потащила меня за сумку. Пришлось выйти следом.

– Давай, сними пробу, – дал я вилку и нож Антонио.

– Да погоди ты! Что дальше-то было?

– Черт! – закричала девушка. – Что вы клеитесь?

– Честно говоря, с утра не до флирта, – отрезал я себе половину блина. Из него потекла сладкая вишневая кровь. Я уложил его себе в рот. Сочная горячая смесь вскружила мне голову.

– Ну и? – взялся за приборы Антонио.

– Ваша сумка липучкой приклеилась к моим чулкам.

– Что же делать? – начал я разглядывать ее ноги.

– Отцепитесь как-нибудь осторожно, колготки новые, – поправив прическу, выставила она красивую длинную ногу, добавив: – И дорогие.

Я смотрел на ее атрибут красоты и улыбался сам себе: неожиданно, чтобы утром, в метро, тебе предложили такое. Потом взял мягко за голень и начал скрупулезно отклеивать. Получалось довольно паршиво. Она внимательно наблюдала, как стрелки одна за другой поднимались все выше, не стрелки, а настоящие стрелы.

– Ну что же так долго? Вам плохо? – кончилось ее терпение.

– Да, кажется, одна из стрел попала мне в самое сердце.

– Если бы это рассказал не ты, а кто-нибудь другой, я бы не поверил, – достал сигареты Антонио, за рассказом спрятав в себя пару блинов. – Телефон-то хоть взял?

– Да, даже почти встретился.

– Почему почти? – затянулся он и закинул голову вверх.

– Не пришла.

– Значит, твой массаж ей не понравился, – засмеялся своей шутке Антонио.

– Еще, как назло, погода в тот день была на редкость неуравновешенной. Листвой хлестал дождь, мокрая скука осени приклеила меня к дереву, словно объявление: «Сдается мужчина, одинокий, трехкомнатный, на длительный срок, дорого (он любит, когда его зовут „Дорогой“), звонить по телефону, и номер». Никто не подходил, не читал это объявление, я стоял, ждал, мок, зная, что она уже не придет, – все еще возился я со своей едой. Да, теперь это уже было не лакомство, а еда, не прошло и десяти минут, вот так же и с некоторыми людьми, не замечаешь, как они становятся для тебя просто едой, ежедневной, необходимой, но едой, уже не лакомством.

– Почему женщины не приходят порой на свидания?

– Я совершил одну грубую ошибку. Я озадачил ее, но не дал отдышаться. Знаешь, как хорошему вину, его надо открыть и, прежде чем пить, дать отдышаться несколько минут.

– Ты же знаешь, я вино не люблю.

– Это не так важно, в общем, потом его можно пить, сколько душе угодно.

– Ты хотел сказать, ее?

– Ну да, ее. Если вино кислит, значит, ты недостаточно охладил его своей страстью. Любовь – это искусство, где любая ерунда может как вдохновить, так и разочаровать.

– Где ты только их находишь? Складывается такое впечатление, что женщины просто преследуют тебя.

– Нет, просто я ими дышу. Когда их нет рядом, будто кислород заканчивается. Жизненная необходимость, понимаешь? Да и работа. Кто, думаешь, ходит на эти тренинги личностного роста? Женщины в основном, мужчине, прежде чем переступить порог наших курсов, необходимо признать свою неполноценность, некомпетентность, отсталость от жизни, если хочешь. Позвонить нам – значит переступить через себя. А кто на это готов? – Очень немногие. Женщины активнее, смелее, а главное – любопытнее. Сейчас поедим, и я тебе расскажу еще одну историю.

– Я тебе тоже расскажу еще одну историю, может, не так красочно, как ты, но не суди строго. Я шел по тротуару, рядом – девушка, мы двигались с одинаковой скоростью, почти касаясь друг друга. Казалось, даже шаг в шаг, в руках у нее трепыхалась оранжерея живых красных роз. Мы, незнакомые абсолютно, соседи по тротуару, просто совпали по времени. Шли люди навстречу, после они долго оглядывались. Я чувствовал, нам завидовали. Некоторые – мне, некоторые – ей.