Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция

* * *

Город будто выстирал и вывесил свое ажурное заношенное белье на всеобщее обозрение. На улицу выпал снег белыми людьми, домами, машинами. Озябшие птицы, как и я, совсем не радовались первому снегу, они недоверчиво клевали белую глазурь, пытаясь найти там рациональное зерно того, почему они не перелетные (не выездные, безвизовые). Тюкая носами в замершее молоко безысходности, не находя объяснений этому факту… Я вспугнул стаю воробьев, которая сидела на дорожке, та вспорхнула, а голубь так и остался сидеть, пришлось его обойти, чтобы не наступить.

Зима – преступление против человечества. Она никому здесь не давалась просто: ни птицам, ни животным, ни людям. Хотя последние могли спрятаться от нее в машину, в кафе, в пальто, в себя, на худой конец, где не всегда было намного теплее. Снег на улице – это еще куда ни шло, хуже всего, когда он внутри, не смести его, не растопить, лежит себе, белый, холодный, толстый. Мне просто необходимо было объясниться с Антонио. Его семья тянула меня своей непонятной силой, я скучал по ним по всем, как по самым близким родственникам. Не было в этом городе никого ближе. Все еще переживая наш разрыв, я сел в машину и завел двигатель.

* * *

– О чем вы там хоть говорите? – намазал я на хлеб горчицу.

– О чем могут говорить шесть мужиков на краю земли? – оживился Антонио.

– Понятно. О чем бы она ни зашла, речь заходит и упирается в женщину, – закусил я жгучую смесь, словно десерт.

– Если быть точнее, в тему ее места в социальном мире.

– Ты бы еще сказал – в народном хозяйстве. Женщина же не мебель, чтобы искать ей подходящее место. Женщина для мужчины и есть та самая река, куда он все время норовит нырнуть, чтобы искупаться во влажном омуте глаз, вытереться насухо шелком волос, сесть к костру ее сердца, ощутив волнующий аромат кожи, выпить одним глотком ее губы, съесть с аппетитом все ее время, потом залечь в душу и уснуть. Спать до тех пор, пока его не начнет будить какой-нибудь мужик со словами: «Вставай, ты проспал свое счастье, теперь это моя река».

– А если я ее уже не люблю? – посмотрел на меня печально мой друг.

– Это же твоя женщина, ты просто обязан ее любить, она этого заслуживает.

– А если нет?

– Тогда ее полюбит кто-нибудь другой. В каждом из нас рвется с поводка кобель или сука, стоит только найти своего человека. Так что люби такой, какая она есть, ни в коем случае не пытайся изменить женщину, этим ты подтолкнешь ее к измене.

– А я что, по-твоему, для нее не свой?

– Тебе виднее.

– Виднее только то, что она глупее стала.

– Если женщина вытворяет одну глупость за другой, это значит, что она уже давно хочет серьезных отношений, – доел я свое «пирожное» и вытер салфеткой губы.

– Так мы же женаты давным-давно.

– Это ничего не меняет, если ты сам не меняешься. Некоторые умудряются прожить всю жизнь без отношений.

– Что же мне – ждать, пока она помудреет?

– Чтобы тебе легче было переживать все ее шалости и закидоны, помни, что только благодаря женщине ты можешь быть, только благодаря ей ты можешь быть мужчиной. И вообще, тебе не со мной надо вести откровенные разговоры, а со своей женой.

– Как ты себе это представляешь? «Ну давай поговорим о личном, раз ты настаиваешь. Ты с кем-нибудь спишь?» или, скажем: «Дорогая, когда ты в последний раз с кем-то спала?»

– А ты? – наблюдал я, как Антонио жадно прижал к красивым сочным губам стекло с вином. Те стали в два раза больше. Антонио сделал глубокий глоток, в этот момент я понял, что если Антонио ответит, то все его россказни будут также преувеличены. Но он промолчал, заткнув рот куском жареного мяса.

– Как тебе удается так хорошо чувствовать женщин? – прожевал он его.

– Секрет прост: я всегда любил только одну. Я не хочу тратить жизнь на других. Другие – лишь попытка сделать ее длиннее. Я не хочу тратить жизнь на пытки – делать себя красивее, чем есть на самом деле. То же самое можно сказать о дружбе, любви и вообще отношениях. Частенько мы затягиваем там, где надо порвать. Жизнь нужно тратить как деньги – красиво и вкусно. Пообедала, оставь на чай и иди дальше.

* * *

Теребя пальцами руль, я стоял перед светофором, ждал зеленого. «Так и весна может пролететь», – подумал я про себя. Со мной в ожидании замер целый табун железных коней и еще несколько пешеходов на переходе, мне показалось, даже чуточку больше: улица, город, вселенная. Всем нам не хватало зеленого, кому в кошельках, некоторым – на деревьях.

Я стоял на красном, наблюдая, как ее стройная нога чеканила шаг и тянулась к взглядам мужчин, будто они и были единственным смыслом ее существования. А я сидел за лобовым стеклом, и только дворники двигались медленно туда-сюда, пытаясь смыть с экрана этот мираж, стряхивая с него мою весеннюю похоть. Я прибавил им ходу, чтобы убрать ее, чтобы не отвлекала. Девушка давно уже исчезла, я все еще в задумчивости смотрел ей вслед, моя фантазия вышла из машины и пошла ее провожать, так, без всякой корысти. Сзади начали сигналить, будто напоминая мне, что «у тебя же уже есть классная девчонка, чувак, чего тебе еще не хватает?». «Да, я помню, как вы могли такое подумать, я ее ни на кого не променяю», – переключил я скорость и нажал на педаль газа. Перекресток вырвало машинами. Моя тоже оказалась в этой массе. «Куда ты? Зачем? Счастье было так близко, а я так далеко», – кричала, догоняя меня, фантазия.

Быстро закончив с общественным, устроив кое-какие дела в офисе компании, я вышел из казенного пространства, в котором она находилась, чтобы снова вернуться в свое личное. Набрал Фортуну:

– Ну и как тебя приняли родители?

– Сухо, – пробралась сквозь коленки студентов Фортуна за пределы аудитории, чтобы поговорить по телефону.

– Может, я за тобой заеду после учебы? – сидел я в нерешительности в машине, размышляя, в какую сторону ей податься.

– Не надо, я все равно еще должна забежать к мастеру.

– К мастеру, – передразнил я. – Что-то ты к нему зачастила.

– Мне нравится, что ты ревнуешь.

– А мне нет, – взвизгнула резина, когда я рванул с места.

– Я думала, ты не способен.

– Не волнуйся, я способный, – мчался я по проспекту.

– Не ревнуй.

– Я хотел бы. Но мне больше нравится знать, что ты в одиночестве, что никто не водит вокруг тебя своих похотливым жалом, – чувствовал я себя слаломистом на Олимпиаде, которому необходимо было получить золото, чтобы усмирить свою прыть.

– Я хотела бы у него еще многому научиться, – настаивала Фортуна, глядя на мир сквозь свой видоискатель.

– Чему, например?

– Ну, как он говорит, что настоящему фотографу нужно обязательно примерить на себя образ модели.

– Ты что, ему позировать будешь?

– Должна же я побывать в шкуре модели.

– И тебя не обошла эта мечта всех женщин, стать моделью хотя бы на миг, – не успевал я на зеленый.

– А ты думал, я особенная?

– Нет, когда влюбляешься, особо не думаешь, – бросил я трубку и снова встал на красном.

* * *

Медовый месяц – он светил нам в окно, когда мы, уставшие от гор, уже валялись на равнине постели.

– Как ты хочешь, чтобы тебя любили?

– Медленно, очень медленно. Не надо торопиться с выводами. Особенно если это – признание в любви. Для меня каждый акт – это признание в любви, – ворошила она мои волосы.

– Ты всегда стремишься к идеалу.

– Да, только мне все время кажется, что мы с тобой движемся к одной цели, но на разных скоростях. Ты не мог бы делать все еще медленнее?

– Не боишься заснуть?

– Нет, боюсь переспать.

– Хорошо, возьму музыкальную паузу и спою твоему животу песню.

– О чем?

– О том, как мне хорошо живется меж двух твоих сосков, как вечерами я спускаюсь в ложбину к роднику и там жду вдохновения.

– Не надо ждать вдохновения, оно приходит в процессе… Как вкусно ты пахнешь, – поцеловала Фортуна меня в висок.

– Чем?

– Мною.

Мы играли в циклопа, по Кортасару.

– Где у тебя живет любовь? У меня надувается такой шар в районе солнечного сплетения, – посмотрела Фортуна на меня, будто хотела подарить его мне.

Я тоже смотрел на нее. Глядя в глаза друг другу, мы приближались лицами до тех пор, пока они не коснулись носами, и я уже видел перед собой не два глаза Фортуны, а только один.

– Ты настоящий циклоп, – высказала она мою мысль.

– Конечно, все мое видение – это ты, – начал поедать я ее пухлые губы. Она тоже ела мои. Затем, едва отдышавшись от поцелуя, вдруг вспомнила:

– А ты знаешь игру «Ехали медведи на велосипеде»?

– Ты же знаешь, как я люблю играть.

– Эта тебе понравится. Ну смотри, – вытащила она свои теплые длинные ноги из-под одеяла. – Давай, теперь свои! – сдвинулась она в постели таким образом, что наши ноги оказались друг напротив друга. – Приложи пятки к моим пяткам. Теперь вместе крутим педали. Поехали! – смеялась она, радуясь тому, как механизм из ее стройных и моих волосатых деталей начал слаженно накручивать невидимые километры.

– Куда едем? – звонко просигналил он мне.

– К тебе, – пригрелся мой завороженный взгляд на ее прелестях, сверкающих шелковым треугольником любви, и чувствовал, как во мне поднимается то самое мужское начало, именуемое концом.

– Тогда крути быстрее, женщины не любят ждать.

– Что тебе привезти? Цветов?

– Цветы есть, – подняла она с груди большую белую розу, которых было разбросано великое множество на хлопчатобумажной клумбе постели. – Лучше конфет, моих любимых конфет.

После этих пожеланий мишки, как по команде, побросали велосипеды. Фортуна осталась лежать на месте, а я накрыл ее своим телом.

– Мишки на Севере не было, взял мишку на мишке, – прошептал я ей в самые губы, будто они отвечали сегодня за слух.

– Где ты нашел? Это такая редкость, – приняла меня в свое лоно она, чувствуя, как я, размахивая тем самым красным шариком, который возникал у нее внизу живота и который был теперь крепко привязан к моему древку, вел Фортуну за собой в вечную страну сексуального запоя.

– …Красный шарик стал размером с Марс, – бормотала она, приходя в себя после моря любви.

– Ты не беременна?

– Не знаю, но у нас могли бы быть красивые дети, – открыла она глаза.

– Начнем разводить?

– Не так быстро. Хочется для начала какую-нибудь культурную программу, чтобы потом гордиться не только детьми. Давай через пару лет.

– Ок, тогда я пошел, – встал я с постели и направился в кухню апартаментов, которые мы сняли на неделю.

– Ты куда?

– Кофе заварю, – обнаружил я на стенах прелестно пасущихся лошадок. Мне показалось, что где-то я их уже видел.

– Я с тобой, – прискакала за мной Фортуна, успев натянуть трусики.

– Ты не помнишь, откуда эти лошадки на обоях? – указал я ей на стены.

– В комнате на диване точно такие же.

– Мне кажется, что сейчас мы своими страстными порывами распугали их там, они сбежали сюда.

– Все хотят есть. Они здесь кормятся, – встала неожиданно на мостик Фортуна. – Как тебе?

– Чувствую себя на Аничковом мосту. Внизу кораблики с туристами, сверху солнце, по бокам лошади, внутри тебя – все время борьба гибкости ума и тела.

– Что же ты не аплодируешь? – убрала Фортуна одну опорную руку.

– Я же готовлю! Выбирай: или кофе, или аплодисменты.

– Можно мне и то и другое?

После этой фразы кофе резко поднялся, выплеснулся на плиту и зашипел.

– Вот тебе и аплодисменты! Черт!

Фортуна ловко поднялась обратно, поцеловала меня и села за стол в ожидании кофе. Пока я разливал его, она включила телевизор. Там в новостях передавали репортаж о вооруженном столкновении на Востоке.

– Что люди сегодня такие злые? – не глядя на экран, обратилась она ко мне.

– Да не злые они, это бизнес. Могу даже предположить, что в скором будущем небольшие войны станут провоцировать с целью снять сериал, который миллионы людей будут смотреть каждый день онлайн, как смотрят Олимпиаду или другие ток-шоу. Думаю, что трансляции смогут окупить затраты.

– Ну, ты загнул.

– Шучу, мне кажется, всему виной понедельник, – кинул я ей в чашку кусочек сахара, зная, что она любила послаще.

– Мне кажется, человечество на тебя просто в обиде, – посмотрела на меня Фортуна.

– Значит, не показалось. Но не пойму, за что? Кстати, тебе со сливками? – налил я ей коричневый ароматный сок.

– Нет, мне покрепче, – взяв в руки тепло, Фортуна и ответила на первый вопрос: – За то, что украл меня у него на целые выходные. Сегодня что, опять понедельник? – с тревогой опомнилась она.

– Да, ну и что? Чего ты их так боишься? Мы же договорились: представь себе, что в понедельник я люблю тебя ничуть не меньше, чем в остальные дни.

– Одно дело представить, совсем другое – пережить.

– Переживать – святая миссия всех женщин.

– Только не моя. Я не хотела бы тебя пережить.

– Прочь тоска, пошла вон, – достал я из шкафа коробку шоколадных трюфелей, открыл и высыпал на стол.

– Уже сбежала, – взяла, улыбаясь, одну конфету Фортуна и начала медленно раздевать ее.

* * *

– Дорогой, ты можешь сделать мне одну вещь?

– Какую?

– Приятную.

– Ты нимфоманка, в хорошем смысле этого слова.

– Может быть. Знаешь единственное извращение, которое мне не удастся с тобой испытать?

– Какое?

– Измена.

– Не шути со смертью. Она шуток не понимает.

– И ты тоже? Что там, кстати, на улице, солнце есть?

– Нет.

– Паршиво. Сделай же что-нибудь!

– Хорошо, – встал я и через минуту вернулся в спальню с апельсином в руке. Но этой минуты было достаточно, чтобы настроение ее исчезло. Фортуна проигнорировала мою находчивость и лежа на спине. Цитрусом разбило воздух. Я протянул половину Фортуне. Она отказалась.

– Покорми меня с рук.

Я вложил ей дольку в губы.

– Что ты так грустишь, я же уеду только завтра.

– Мне еще никогда не было так одиноко, как будет завтра. Дни недели давно уже потеряли для меня свои названия, оставляя под простыней лишь тот факт, просыпаюсь я с тобой или без тебя, – извлекала она из себя со страстью слова, брызгаясь апельсиновым дыханием. – Если влюбленность была прикосновением, то любовь стала хирургическим вмешательством. Я устала.

– От чего?

– От того, что, чем бы я ни занималась, я всегда занимаюсь тобой, тобой и только тобой.

– Мне не хватает тепла!

– Осенью все начинают мерзнуть.

– Я куплю тебе перчатки.

– Я же про душу.

– Что, она тоже простужена?

– Хуже – заледенела, – листала Фортуна какой-то глянец, залитый фотографиями.

– Так тем более я не вижу причин для отказа, перчатки хорошие – из кожи бизона, ты сможешь ими отшлепать меня, если, не дай бог, я к тебе охладею.

– Да хватит тебе уже дурачиться. Вот посмотри сюда, – ткнула она мой взгляд в разворот журнала. – Ты же видишь, что это абсолютная бездарность: здесь света не хватает, тут фокус не выдержан, а здесь, посмотри, ноги отрезало по колено. Нет, ты посмотри лучше вот этот! – настаивала Фортуна, так что мне тоже пришлось принять участие в их обсуждении.

– А здесь тебе что не понравилось? – проникся я парой пенсионеров, которая так мило целовалась.

– Ну как, разве ты не видишь? Линия горизонта разрезала им головы.

– Зато сюжет какой! Дожить до такой старости с такой страстью – это же песня.

– Тема хорошая, но если говорить о сюжете фотографии, то он абсолютно голый. Используйте окна, арки, ветки, чтобы обрамить сюжет. Как для мелодии, ему очень нужна аранжировка, импровизированная рамка в виде причудливых облаков, арки или ветвей деревьев.

– Ну хватит, Фортуна. Смотри на мир шире, что тебя так беспокоит чье-то чужое видение?

– Я могла бы это сделать лучше, будь я фотографом в этом издании. Ну, конечно, это же дочь, или племянница, или любовница главного редактора. Почему всегда всё каким-то родственным душам и удовлетворительницам?

– Признайся, что ты просто завидуешь, – обнял я ее за плечи сзади и прижал к себе. – Неужели тебе недостаточно, что я обожаю то, что ты делаешь? Я главный твой поклонник.

– Ничего я не завидую, – попыталась выпутаться из моего капкана она. Но, сделав усилие, я завалил ее на диван, так что она оказалась подо мной. Обхватив ладони Фортуны своими над ее головой, я посмотрел ей прямо в глаза:

– Научись мыслить глобально, смотреть на вещи просто, примерно как сейчас на меня.

– Хорошо. Я красивая?

– Да.

– И вредная?

– Да, ты из тех привычек, что не бросают.

– Я хочу простыми видами, предметами заставить работать подсознание людей, понимаешь? – отвела она глаза от моих, чтобы дать пространство своей мысли. Делая это подсознательно, она ясно давала понять, что хочет выйти намного дальше моего существования.

– Подавать сюрреализм через классицизм? – отпустил я ее на волю.

– Можно и так сказать. Вот, посмотри. – Она открыла папку с фото и начала показывать мне то, что отсняла за последнюю неделю. – Видишь этих девочек с беленькими бантами, они словно ангелы, спустившиеся с небес, а этот старик – он само время.

– Классная у него палка, – попытался я проникнуться творчеством Фортуны, – словно минутная стрелка. Клюка – это вечность?

– Вот, ты тоже это видишь. Вечность – тот самый фундамент, на котором размножаются наши эмоции. То есть я своими снимками хочу показать, что мгновения всегда ярче, выше, – продолжала листать свой жидкокристаллический альбом Фортуна. – Хочу сделать серию таких замечательных кадров, где окна будут превращаться в лица, морщины – в дороги, звезды – в глаза, погода – в одежду, прикосновение – в нижнее белье. Но не только это меня волнует, я также хочу научиться выхватывать у времени и у людей те самые моменты, когда они из ремесленников вдруг становятся профессионалами, из учеников – преподавателями, из любовников – мужьями. Может быть, даже доказать, что всего лишь мгновение отделяет нас от того совершенства, к которому человек, как ему кажется, идет годами. Очень хочу сделать серию фото о жизни детей из неблагополучных семей. Как у этого детдомовского ребенка, – она остановила поток своих фотографий на снимке отвергнутого детством малыша с безухим плюшевым мишкой в руках.

– Где ты его нашла?

– Я делала репортаж в детдоме.

– Да? Я ничего не слышал об этом.

– Генрих взял меня с собой однажды. Мой учитель фотографии.

– Генрих? Опять он.

– Ничего личного, что ты так разволновался, милый?

– Всякий раз, когда ты касаешься его имени, у меня будто срабатывает сигнализация.

– Что же будет, когда я поеду с ним в Индию?

– Зачем?

– Снимать. Как говорит Генрих, если ты хочешь расширить свое сознание, то это лучшее место, именно там проходит река времени.

– Ты с ума сошла! Никуда ты с ним не поедешь, – выла уже сиреной моя охранная система.

– Хорошо, давай поедем вместе!

– Втроем? – нервно засмеялся я.

– Нет, вдвоем.

– Хорошо, только не сегодня, и не в Индию, – начал я остывать потихоньку.

– Да куда угодно, главное, чтобы там были горы. И если рассуждать дальше о фотографии, то точно так же, как они режут небосвод, мои снимки должны быть поперечным разрезом нашей плоскости.

– Нашей плоской жизни?

– Да, очень важно почувствовать ее объективно, – взяла она в доказательство с полки объектив. – Ну, и как всякий художник, я хочу, чтобы мои работы были востребованы, имели спрос. К сожалению, в нашей стране рынок галерей не сформирован, это касается не только фотографий, но и всего искусства в целом.

– А в чем причина? – пытался я нащупать слабое место.

– Есть предложения, но нет вкуса, следовательно, спроса.

– Что ты имеешь в виду под вкусом? Культуру?

– В какой-то степени. Здесь до сих пор люди не знают, что такое винтаж, а те, кто знает, часто пытаются выдать за него обычные снимки. Ты знаешь, что такое винтаж?

– Могу сказать только о вине, в виноделии это означает марочное или выдержанное. Это слово особенно часто упоминают в связи с элитными дорогими винами, которые выпускаются только в годы удачных урожаев.

– Ну, в общем, в фотографии означает примерно то же самое. Винтажными считаются фотоотпечатки, сделанные вскоре после того, как был сделан негатив. Винтажные отпечатки имеют статус уникальности. Они стоят очень дорого.

– Насколько дорого?

– Как картины великих художников. Ты знаешь об американском фотографе Эдварде Стейхене?

– Нет, я в этом вопросе темнота, негатив.

– Так вот. В 2006 году на аукционе Sotheby’s его винтажный отпечаток «Пруд. Лунный свет» ушел за два миллиона девятьсот тысяч долларов.

– Неплохой винтаж.

– А все из-за того, что фотоотпечаток был сделан при жизни фотографа и под его непосредственным наблюдением. А Ман Рей? Ты должен был слышать о нем!

– Нет. Познакомишь? – поднялся я с постели и отдернул занавеску, дав вдохнуть окну света.

– К сожалению, он уже умер. Выдающийся и, наверное, самый дорогой фотограф двадцатого века. И дело не только в том, что это винтаж. Есть фотографии Ман Рея, которые стоят больше миллиона долларов, а есть его фотографии, которые стоят три тысячи долларов. То же время, тоже винтаж, но просто другого качества.

– Я же говорю, все как с винами: одни выпиты, другие скисли, самые выдающиеся пылятся в подвалах коллекционеров.

– Ну согласись, что для любого нашего фотографа и три тысячи хорошие деньги.

– Может, мы просто не умеем снимать?

– О тебе я бы так не сказала, – отвлеклась от темы Фортуна.

– Иди сюда! Взгляни! – протянул я ей руки, чтобы она быстрее встала, и подвел к окну, там, внизу, на асфальте было написано мелом «Люблю».

– Вот если бы звездами на небе, – указала она своими искренними зрачками наверх.

* * *

Мы ехали с Фортуной по Швейцарии, возвращаясь с альпийских прогулок на сноубордах, солнце скакало за поездом по горной цепи, будто золотой мяч, который нам хотели вручить за хорошую игру на нервах этим утром, если он прежде не лопнет, нарвавшись на очередную остроту. Я пытался поднять настроение Фортуне и стал ее фотографировать (это было роковой ошибкой), вместо того чтобы сунуть ей в рот кусок шоколада.

– Ты никогда не умел меня фотографировать, – чуть позже уничтожала она снимки один за другим.

– А мне понравилось. Дело вкуса.

– Что здесь вкусного? Что? – избавлялась она от копий своего совершенства. – С тобой у меня всегда резко падает самооценка.

– Может быть, акклиматизация? – хотел я казаться хладнокровным.

– Ну да. Когда тебя нет, я отлично себя чувствую.

– Ничего, как вернемся, сразу же уеду в командировку на целую неделю. Ты сможешь ее задрать до небес. Я про самооценку, – не собирался я выходить из себя даже для того, чтобы выпустить пар, хотя стоял уже на пороге со сноубордом в шапке и пуховике.

– Отлично. Отдохнем.

– Почему ты себя постоянно унижаешь? Или тебе это доставляет удовольствие?

– Ты прекрасно знаешь, откуда что берется. Я люблю тебя, но жить все время в тени твоего опыта невыносимо.

– Хочешь сказать, это я тебе навязал этот комплекс?

– Это не комплекс, это чувства, которые вызывают во мне все твои красавицы, все женское общежитие, в котором ты жил до меня. Рвотные чувства, – добавила она язвительно.

– В общежитии?

– Да, в роскоши женского внимания. Даже когда уже был знаком со мною.

– Мне кажется, ты находишься под впечатлением рассказов твоих родителей. Но ведь это все вздор, сколько раз я тебе говорил. Не было у меня никого ближе, чем ты, не было! Все, что я кому-то говорил, слова, не более того, – обнял я Фортуну, но она скинула мою руку и пересела к окну напротив, немедленно погрузив в него свой прекрасный печальный хрусталь. Не зная, куда пристроить свои брошенные руки, я начал крутить в руках телефон, до тех пор, пока не догадался отправить Фортуне эсэмэску:

«Я тебя люблю».

Фортуна прочла, но не ответила, снова повесив свой взгляд на альпийские пейзажи.

– Ты получила мое письмо? – крикнул я ей через проход. – Будем считать, что ты меня простила?

– Да, красивое. Три раза перечитала.

– Не надоело?

– Не помогло.

– Как так?

– Ты не понимаешь, ты не хочешь понять. Я не знаю, что это было для тебя – любовь или так, но те жаркие слова к другим женщинам до сих пор сидят у меня в голове, до сих пор разрывают мое мироощущение, стоит только вспомнить, стоит только задеть эту ранку. Мне надоели эти сочувствующие вздохи со стороны, будто там, где мы сейчас живем, был гарем. Не надо думать, что я пай-девочка, дурочка, которая все время будет стелиться за тобой. К тому же я начала ощущать эту разницу в возрасте. Ты хочешь детей, я – нет, я не хочу упустить свою юность, которая у меня одна, я не хочу оказаться сразу же в быту, минуя эту станцию под названием «Молодость», на которой ты уже погулял. – В этот момент поезд остановился, и часть пассажиров вышла. Как только двери закрылись, Фортуна продолжила: – Мне надоело находиться под твоим чутким вниманием. Мне хочется собственных ошибок, которые должны случаться в этом возрасте. Меня пугает размеренность нашей жизни, твоя мудрость, которая ведет меня за ручку безопасным мосточком через реку юности, сразу во взрослую жизнь. Мне хочется обычных девичьих глупостей. Мне нужен воздух, веселье, публика.

– То есть ты решила начать новую публичную жизнь? Тебе не кажется, что здесь маловато народа? – окинул я вагон, в котором было не более пяти пассажиров.

– Главное, чтобы они были людьми.

– С кем, интересно?

– Ты думаешь, у меня нет вариантов, что больше я никому не нужна?

– Нужна, ты мне нужна.

– Ошибаешься.

– Я не мог в тебе ошибиться, – сел я снова на свое место.

– Может, ты ошибся в себе.

– Черт, конечно! Как я мог забыть! Это все недостаток эндорфинов, – рылся я в рюкзаке, потому что на случай упадка настроения, как у всякого дрессировщика, для прирученной, но по-прежнему дикой кошки под рукой должен быть кусок шоколада или красное-прекрасное словцо, которым можно было бы с ходу расположить к себе или наградить за исполненный терпения трюк. Но сахара под рукой не нашлось, а слова все оказались стары, я пошел на крайние меры, неожиданно подскочив к Фортуне и вонзив в ее губы свой поцелуй. Прежде чем она успела что-то сказать, я захватил ее нежные розовые уста, закрыв эту наскучившую устную тему.

– Никогда мне не было так хорошо, как сейчас, – вытерла она через минуту словами свои набухшие страстью губы.

– Мне тоже, пожалуй, не будет, – вздохнул спокойно, понимая, что гроза миновала и можно стряхнуть с себя капли нахлынувших эмоций. – О чем это мы так бесполезно спорили?

– Я уже и забыла, помню только, что мне было холодно от недостатка внимания, ты на голое тело мое накинул плащ из своих поцелуев.

* * *

– Что ты с утра такая хмурая?

– Не проснулась еще, – уже всматривалась она, как в зеркало, в экран своего ноутбука.

– Так буди себя, иначе этот день за тебя проживет какая-то сволочь, которая будет нудеть, капризничать и выедать мой мозг. Елку будем наряжать?

– Может, сначала меня? Вроде праздник завтра, а настроения никакого, – не отрывалась она. – Новый год, где он? Не чувствую.

– Мир изменился. Мне кажется очень странным видеть любимую женщину сидящей в канун Нового года у компьютера. Что ты там можешь почувствовать?

– А где мне сидеть, под елкой?

– На моих коленях, – вертел я в руках банан. – Оторвись!

Фортуна закрыла пасть ноутбуку, встала, сделала по комнате несколько плавных шагов и совершила посадку ко мне на колени:

– Сейчас оторвемся.

Я приобнял ее:

– Неожиданно.

– Неожиданно?

– Неожиданно быстро, – вскрыл я банан и откусил.

– Как снег на голову?

– Нет, как легкий туман. Тебе слово, – протянул я ей банан, словно микрофон.

– Это что, интервью?

– Да, Фортуна, несколько вопросов о смысле жизни в канун Нового года. Новый год на носу. А ты? Что такая грустная, неудовлетворенная?

– Я?

– Ты. Что ждешь от Нового года?

– Весны.

– Какую глупость женщины ты считаешь самой чреватой?

– Выйти замуж без любви.

– А если мыслить глобально?

– Не выходить замуж вовсе.

– Новый год когда-нибудь одна встречала?

– Нет.

– Хочешь попробовать?

– Боязно. Вдруг не придет.

– Что ты считаешь главным в мужчине?

– Если у мужчины нет чувства юмора, то и с остальным беда.

– Что ты чувствуешь, когда тебе звонит настоящий мужчина?

– Гудки… по всему телу.

В этот момент завальсировал на столе телефон.

– Звонок от наших слушателей, – высветился на экране незнакомый номер… – Они хотят знать, что вы думаете о любви, – сунул я банан в руки Фортуне.

– Любовь – самое абстрактное из всех понятий.

– Вы так считаете? – отобрал я плод, который она даже не успела вкусить.

– Да, – выхватила она вновь «микрофон». – Любовью можно заниматься, даже когда ее нет, – откусила белую плоть.

– Так вы спите без любви?

– Любила ли я всех тех, с кем спала? Если я скажу «да», то, безусловно, совру, если «нет», то это будет означать, что соврала им.

– Где же правда?

– Правда всегда в последнем.

– Так как время наших бананов уже подходит к концу, последний вопрос, – откусил я от плода еще немного и протянул остаток Фортуне: – Вы способны на безумие?

– Я – да! Тебе достаточно поцеловать меня в шею, – доела она банан и аккуратно повесила шкурку на спинку дивана.

– В таком случае покажи, где у тебя шея, и я отведу тебя туда.

– Для тебя везде. Для тебя я сплошная шея.

– За Новый год! – поцеловал я ее в шею. – Чувствую, он будет хорошим.

– Откуда такая уверенность?

– Не волнуйся, от противного.

– Я спокойна. Когда я волнуюсь, то все время стою перед выбором: взять себя в руки или бокал.

– В руки возьму тебя я, подожди пять секунд. – Я поднялся и вернулся в комнату уже с фужерами и бутылкой шампанского. – Думаю, нам надо начать с бокала. Новый год все-таки скоро, – упал я в постель и начал откупоривать вино. Из бутылки вылетела пробка и завертелась где-то под столом, я быстро разлил по бокалам пену.

– Хороший год всегда начинается с шампанского! – передал я один фужер Фортуне. – Надо просто выпить.

– А джина нет?

– Ты считаешь, он справится?

– Все-таки пахнет елкой. Мне бы лучше того, что исполняет желания.

– Я к вашим услугам, – сомкнул я ладошки перед лицом и поклонился.

– Вы настоящий?

– Потрогайте.

– Вам же может понравиться! А дома небось джиниха с джинятами?

– Нет, я безнадежно одинок. Да и кто захочет в наше время жить в таком тесном двухкомнатном сосуде?

– Я, – ответила скромно Фортуна.

* * *

– Чай будешь?

– Есть повод?

– Утро.

– Что ты там увидел? – спросила Фортуна, подавая мне чашку.

– Она опять плакала всю ночь? – не отрывал я глаз от окна, за которым отсыревший асфальт блестел разливами луж.

– Разве ты не слышал, как она ревела? Я даже знаю, по какой причине. Ты изменял ей со мной этой ночью.

– Да? – обжег я губы следующим глотком.

– Всю ночь она наблюдала наши жаркие тела.

– Да, было неплохо. Но мне казалось, что ей до лампочки, что она смотрит на все это одним глазом.

– Просто не подавала виду, женщины умеют притворяться, – накручивала свой золотистый локон на палец Фортуна.

– В следующий раз надо занавесить окна, – наконец я почувствовал вкус чая. – Раньше мне казалось, что природа равнодушна к нам и к тому, что мы делаем.

– И природа способна ревновать.

– Одевайся, пойдем прогуляемся. Может, она нас простит, по крайней мере, плакать она уже перестала, – поставил я чашку на стол.