Время для звезд

Сделаю ли я это лучше, припертый к стенке? Позволят ли мне начать с чистого листа, примут ли все, что я смастерю? Или сам факт того, что я изменил свой рассказ, будет использован для осуждения нашей расы?

– Я подтверждаю все!

– Продолжаем рассмотрение фактов. Патриция Вайнэнт Райсфельд…

Чибис понадобилось лишь мгновение, чтобы подтвердить подлинность ее записанных слов. Она просто следовала моему примеру.

Голос машины заговорил:

– Факты изучены, результаты обобщены. Земляне, по их собственному свидетельству, дикие и жестокие существа, подверженные всем мыслимым порокам. Они морят голодом, убивают, поедают своих соплеменников. У них отсутствует искусство, наука находится в зачаточном состоянии, однако их склонность к самоистреблению такова, что даже крохи добытого знания они используют для уничтожения друг друга в межплеменных войнах. Потенциально они могут в этом преуспеть. Однако, если по какой-либо несчастливой случайности им удастся выжить, они неизбежно рано или поздно долетят до звезд. Следует оценить, как быстро они достигнут нас, если выживут, и каковы будут тогда их возможности.

Голос продолжал, обращаясь к нам:

– Это веские аргументы против вас – дикарей, наделенных высоким интеллектом. Что вы можете сказать в свою защиту?

Я глубоко вздохнул и попытался успокоиться. Я знал, что мы проиграли… и все же должен был сделать еще одну попытку.

Припомнив, как говорила Мамми, я начал:

– Великие господа!

– Поправка. Мы вам не господа, но нет пока и оснований считать, что мы можем общаться на равных. Если хочешь обратиться, называй меня председателем собрания.

– Да, председатель…

Я попытался вспомнить, что говорил Сократ своим судьям. Он, как и мы, заранее знал приговор – но все-таки одержал верх, даже выпив цикуту.

Нет! Мне не поможет «Апология Сократа» – он потерял только свою жизнь. А сейчас речь идет о целом мире.

– Вы сказали, что у нас нет искусства. Видели ли вы Парфенон?

– Взорванный во время одной из ваших войн.

– Лучше взгляните на него, прежде чем повернете нас, – иначе кое-что упустите. Читали ли вы нашу поэзию? «Окончен праздник. В этом представлении актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы, и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной»^[21].

Мой голос прервался. Я слышал, как рядом всхлипывает Чибис. Не знаю, почему я выбрал эти строки, – говорят, подсознание ничего не делает случайно.

– Все это может случиться, – прокомментировал безжалостный голос.

– Думаю, наша жизнь – вовсе не ваше дело, раз мы вас не трогаем…

Я чуть не плакал от растерянности.

– Это стало нашим делом.

– Мы не подданные вашего правительства и…

– Поправка. Три Галактики не имеют общего правительства; на таком обширном пространстве, с такими разными культурами не могла бы работать никакая власть. Мы всего лишь образовали секторы полицейского контроля для самозащиты.

– Пусть так. Но ведь мы никогда не создавали проблем вашим полицейским. Сидели у себя на заднем дворе (лично я был у себя на заднем дворе!), когда появились эти черверотые и начали нас тиранить. Мы-то вас не трогали.

Я запнулся, подбирая слова. Я не мог сказать: «Мы больше не будем», не мог отвечать за все человечество – машина знала это так же, как и я.

– Запрос. – Он снова говорил сам с собой. – Эти существа кажутся идентичными Древней Расе, если не считать некоторых мутаций. Из какой они части Третьей Галактики?

Он ответил себе, назвав координаты, которые для меня ничего не значили.

– Но они не принадлежат к Древней Расе; это эфемерные существа. В этом-то и опасность; они слишком быстро изменяются.

– Кажется, несколько периодов полураспада тория – двести тридцать назад Древняя Раса потеряла в этом районе корабль? Не могло ли это стать причиной расхождений с первым образцом?

Голос ответил твердо:

– Несущественно, происходят ли они от Древней Расы. Изучение продолжается; необходимо принять решение.

– Решение должно быть неоспоримым.

– Оно таким и будет.

Бесплотный голос продолжал, уже для нас:

– Можете ли вы что-либо добавить в свою защиту?

Я подумал о том, как пренебрежительно судьи отозвались о нашей науке. Хотел было сказать, что всего за два столетия мы прошли путь от мускульной силы до атомной энергии, – но побоялся, что этот факт может быть использован против нас.

– Чибис, ты можешь что-нибудь придумать?

Неожиданно она выступила вперед и крикнула в воздух:

– А разве не важно, что Кип спас Мамми?

– Нет, – ответил холодный голос. – Это нерелевантный факт.

– Но это должно считаться! – Она снова плакала. – Как вам не стыдно! Хулиганы! Трусы! Да вы хуже черверотых!

Я оттащил ее назад. Она уткнулась мне в плечо и затряслась в рыданиях. Потом прошептала:

– Прости, Кип. Я не хотела. Кажется, я все испортила.

– Мы и так наворотили – хуже некуда, солнышко.

– Имеете ли вы что-либо еще сказать? – неумолимо продолжал древний бесплотный голос.

Я оглядел зал. «…Когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной…»

– Только одно! – с яростью выложил я. – Я не в защиту, вы не желаете слушать защиту. Ладно, заберите нашу звезду… Заберите, если сможете… думаю, сможете. Давайте! Мы сами сделаем себе звезду! А потом, в один прекрасный день, мы вернемся и переловим вас – всех до одного!

– Так им, Кип! Так им!

Никто не стал кричать на меня. Я вдруг почувствовал себя ребенком, который попал впросак и не знает, как это исправить.

Но я говорил то, что думал. Конечно, я и сам не верил в свои угрозы. Мы пока этого не можем. Но мы бы постарались. «Умри, сражаясь!» – самый гордый лозунг человечества.

– Это не исключено, – продолжал тот же бесящий голос. – Вы закончили?

– Я закончил.

Мы все закончили… каждый из нас.

– Выскажется ли кто-то в их защиту? Люди, вступится ли за вас какая-либо раса?

Хм, если бы мы знали хоть одну расу! Разве что собак… Возможно, собаки могли бы вступиться.

Я вступаюсь за них!

Чибис резко вздернула голову.

– Мамми!

Та вдруг оказалась перед нами. Чибис попыталась подбежать к ней и ударилась о невидимый барьер. Я схватил ее:

– Полегче, солнышко. Ее там нет – это что-то вроде телевидения.

– Собратья-наставники! За вами сила многих умов и знаний…

Странно было наблюдать, как она поет, и слышать английскую речь; даже в переводе сохранялась ее певучесть.

– …но я знаю их. Это правда, что они необузданны – особенно младшая, – но это необузданность возраста. Можем ли мы ожидать зрелой сдержанности от расы, представители которой обречены умирать в раннем детстве? А разве сами мы обходимся без насилия? Разве не мы сегодня убили миллиарды существ? Сможет ли хоть одна раса выжить без воли к борьбе? Верно, что эти существа подчас агрессивнее, чем требует необходимость или мудрость. Но, собратья-наставники, они еще так молоды! Дайте им время повзрослеть.

– Повзрослеть – это именно то, чего мы боимся. Ваша раса чересчур сентиментальна; это обесценивает ваше суждение.

– Неверно! Мы сострадательны, но не глупы. Я лично принимала непосредственное участие в вынесении многих, многих отрицательных решений. Вы знаете об этом; это есть в ваших архивах – я же предпочитаю об этом не помнить. Но и опять я буду принимать такие решения. Если ветвь неизлечимо больна, ее следует удалить. Мы не сентиментальны; мы наилучшие из наблюдателей, которых вы когда-либо находили, потому что делаем дело без гнева. Мы беспощадны ко злу. Однако мы любовно снисходим к ошибкам ребенка.

– Вы закончили?

– Я утверждаю, что эту ветвь не следует удалять! Я закончила.

Фигура Мамми исчезла. Голос продолжал:

– Выступит ли в их пользу еще какая-либо раса?

– Выступлю я.

Там, где только что стояла Мамми, оказалась огромная зеленая обезьяна. Она уставилась на нас, потрясла головой, потом неожиданно перекувырнулась и принялась смотреть на нас меж собственных ног.

– Я не являюсь их другом, но я сторонник справедливости. Этим я отличаюсь от моих коллег, участвующих в собрании. – Она быстро перевернулась несколько раз. – Как сказала наша сестра, раса эта молода. Дети моей собственной благородной расы кусают и царапают друг друга – иногда до смерти. Даже я вел себя так в свое время.

Обезьяна подпрыгнула, приземлилась на руки и выдала кульбит.

– И разве кто-то здесь возьмется отрицать, что я цивилизован?

Он остановился, поскребся и внимательно осмотрел нас.

– Это звероподобные дикари, я не понимаю, как можно питать к ним симпатию, но я говорю: дайте им шанс!

Изображение обезьяны пропало.

Голос сказал:

– Можете ли вы что-либо добавить, прежде чем решение будет принято?

Я начал говорить: «Нет, кончайте эту волынку…» – но Чибис схватила меня за ухо и зашептала. Я послушал, кивнул и продолжил:

– Господин председатель собрания, если мы будем осуждены, не могли бы вы задержать палачей настолько, чтобы мы могли попасть домой? Нам известно, что вы можете доставить нас всего за несколько минут.

Голос ответил не сразу.

– Почему вы хотите этого? Как я объяснил, лично вас не судят. Есть договоренность оставить вас в живых.

– Мы в курсе. Но хотим оказаться среди своих, вот и все.

Снова секундное колебание.

– Это будет исполнено.

– Достаточны ли факты для вынесения решения?

– Да.

– Каково решение?

– Эта раса будет подвергнута повторному обследованию через десять периодов полураспада радия. На этом промежутке существует риск ее самоуничтожения. Ей будет оказана помощь против такого риска. Во время испытательного срока за ней будет наблюдать Мать-Хранительница… – машина пропела настоящее имя Мамми, – полицейский соответствующего сектора, которая будет немедленно докладывать обо всех угрожающих изменениях. Мы желаем данной расе успешного прогресса и совершенствования в течение этого срока. Теперь же образцы должны быть возвращены в те пространственно-временные параметры, откуда были изъяты.

Глава 12

Я считал, что приземляться в Нью-Джерси, не имея флайт-плана, чрезвычайно опасно. Вблизи Принстона тьма стратегических объектов; нас могли обстрелять чем угодно, вплоть до атомных ракет. Но Мамми снисходительно промурлыкала: «Думаю, до этого не дойдет».

И не дошло. Она посадила нас на околице, спела прощальную песенку и исчезла.

Конечно, нет ничего незаконного в том, чтобы прохаживаться по ночным улицам города в скафандрах, да еще с тряпичной куклой в руках. Но выглядит это странно – и нас замели полицейские. Они позвонили отцу Чибис, и уже через двадцать минут мы сидели в его кабинете, попивали какао, подкреплялись пшеничными хлопьями и разговаривали.

Маму Чибис чуть не хватил удар. Пока тянулась наша история, она так часто восклицала «Поверить не могу!», что профессор Райсфельд сказал:

– Прекрати, Дженис. Или иди спать.

Я ее не виню. Ее дочь пропала на Луне и считалась погибшей – и вот она чудесным образом возвращается на Землю. Но профессор Райсфельд нам поверил. Как у Мамми был дар понимания, так и у него был дар осмысления данных. Когда появлялся факт, он отбрасывал версии, которые не соответствовали этому факту.

Он осмотрел скафандр Чибис, велел включить шлем, зажег свет, чтобы сделать шлем непрозрачным, – и все это с улыбочкой. Потом потянулся к телефону.

– Это должен увидеть Дарио.

– В полночь, Курт?

– Хоть бы и так, Дженис. Армагеддон не станет ждать до понедельника.

– Профессор Райсфельд!

– Да, Кип?

– Может, сначала вы захотите посмотреть другие вещи?

– Хм…

Я выгреб все из карманов Оскара – оба маяка, по одному на каждого из нас, листы металлической «бумаги», покрытой уравнениями, обе «счастливки» и две серебристые сферы. По пути на Землю мы останавливались на Веге-5, где провели бóльшую часть времени под своего рода гипнозом, пока профессор Джо с коллегой выкачивали из нас познания о земной математике. Они не изучать ее хотели – о нет! Им нужен был наш язык математических символов, от радикалов и векторов до хитрых закорючек теоретической физики, чтобы они смогли обучать нас. Результаты были записаны на металлической бумаге.

Сначала я показал профессору Райсфельду маяки.

– Сектор Мамми включает теперь и Землю. Мамми велела включить маяк, как только она нам понадобится. Она всегда будет рядышком – самое большее за тысячу световых лет. Но прилетит даже издалека.

– Ага… – Профессор посмотрел на мой маяк. Он был меньше и аккуратнее того, смастеренного на Плутоне. – Нельзя ли разобрать его?

– Э-э-э… там заключена огромная энергия. Может рвануть.

– Гм… – Он с задумчивым видом вернул маяк.

Что такое «счастливки», трудно объяснить. Чем-то они похожи на абстрактные безделушки, которые покупают не только для того, чтобы рассматривать, но и для того, чтобы вертеть в руках. Моя была из чего-то вроде обсидиана, но теплая и не жесткая; доставшаяся Чибис походила на яшму. Она действует, когда прижмешь ее к голове. Я дал профессору Райсфельду попробовать, и на его лице отразилось благоговение, – кажется, что ты в объятиях Мамми, чувствуешь тепло, безопасность и понимание.

– Она тебя любит, – сказал профессор. – Не для меня эта штука…

– Она и вас любит.

– Да?

– Она любит все маленькое и беспомощное. Поэтому-то она и Мамми.

Я и сам не сообразил, что ляпнул. Но он не обиделся.

– Так ты говоришь, она полицейский?

– Ну, скорее, инспектор по делам несовершеннолетних – а мы живем в трущобном районе, на задворках и в ужасных условиях. Иногда Мамми приходится делать то, что ей не нравится. Но она хороший полицейский, а ведь кому-то надо делать и грязную работу. И своими обязанностями она не манкирует.

– Уверен, что так и есть.

– Хотите попробовать еще раз?

– Не возражаешь?

– Конечно нет – такие батарейки не садятся.

Он попробовал и вновь расплылся в улыбке. Он взглянул на Чибис – та успела заснуть, уткнувшись в пшеничные хлопья.

– Я не стал бы беспокоиться о своей дочери, если бы знал, что она под присмотром Мамми. И под твоим.

– Мы были одной командой, – объяснил я. – Без Чибис я бы не справился. Она очень волевая.

– Порой даже чересчур.

– Иногда без этого «чересчур» не обойтись. Вот шарики, на них все записано. У вас есть магнитофон, профессор?

– Конечно, сэр.

Мы включили магнитофон, и серебристый шарик выдал на него информацию. Пленка была необходима, потому что шарики оказались одноразовыми, потом молекулы теряли упорядоченность. Я показал профессору металлическую бумагу и попытался прочесть, но узнал лишь разрозненные символы. Профессор дошел до середины страницы и остановился.

– Позвоню-ка я лучше кое-кому.

Вечером показалась серебряная Луна, и я попытался разглядеть на ней станцию Томбо. Чибис, в отцовском купальном халате, спала на диване, сжимая в объятиях Мадам Помпадур. Отец хотел отнести ее в кровать, но она проснулась и начала скандалить, так что ее оставили в покое. Профессор Райсфельд жевал пустую трубку и слушал, как мой серебристый шарик мягко шепчет что-то магнитофону. Время от времени профессор задавал мне какой-нибудь вопрос, я кратко отвечал.

Профессор Джиоми и доктор Брук в другом углу кабинета записывали что-то на доске, стирали и снова писали, споря насчет металлической бумаги. В Институте перспективных исследований гении – не редкость, но этих двоих никто бы в гениальности не заподозрил: Брук был похож на мрачного водителя грузовика, а Джиоми – на перевозбужденного Юнио. Но мозгами они работали с такой же интенсивностью, как и профессор Райсфельд. У доктора Брука дергалась щека; отец Чибис объяснил, что это гарантия нервного срыва, но не у самого Брука, а у всех остальных физиков.

Два дня спустя мы все еще торчали там. Профессор Райсфельд побрился; другим было не до того. Я вздремнул и успел принять душ.

Папа Чибис слушал записи – теперь уже дочкины. Брук и Джиоми то и дело отрывали его – Джиоми чуть ли не истерично, а Брук бесстрастно. Профессор Райсфельд задавал им один-два вопроса, кивал и возвращался на свой стул. Вряд ли он мог разобраться во всей этой математике – зато мог оценить и упорядочить результаты.

Я хотел отправиться домой, раз уж они со мной закончили, но профессор Райсфельд очень просил остаться; должен был приехать генеральный секретарь Федерации Свободных Наций.

Я остался. Я не позвонил домой, ведь какой смысл расстраивать домашних? Я готов был встретиться с генеральным секретарем в Нью-Йорке, но профессор Райсфельд пригласил его к себе. До меня начало доходить, что приглашение профессора не может игнорировать ни один высокопоставленный деятель.

Мистер Ван Дювендюк оказался высоким и худым. Он пожал мне руку и произнес:

– Надо полагать, вы сын доктора Сэмюэла Рассела.

– Вы знаете моего отца, сэр?

– Встречался с ним много лет назад, в Гааге.

Доктор Брук, который на приветствие генерального секретаря едва кивнул, резко повернулся ко мне:

– Так ты сын Сэма Рассела?

– Вы тоже его знаете?

– Конечно. Его книга «О статистической обработке неполных данных» – блестящий труд.

Он взмахнул рукой, еще сильнее испачкав рукав мелом. Я и не ведал, что папа такое написал, и не подозревал даже, что он знаком с генеральным секретарем. Иногда все-таки кажется, что папа несколько эксцентричен.

Мистер Ван Дювендюк подождал, пока яйцеголовые решат передохнуть, и сказал:

– Итак, у вас что-то есть, джентльмены?

– Пожалуй, – сказал Брук.

– Супер! – добавил Джиоми.

– Например?

– Ну… – Доктор Брук ткнул в строчки, написанные мелом. – Судя по этим уравнениям, можно погасить на расстоянии ядерную реакцию.

– На каком расстоянии?

– Скажем, десять тысяч миль. Или вам нужно с Луны?

– Гм… Думаю, десяти тысяч миль хватит…

– Можно и с Луны, – перебил Джиоми, – если хватит энергии. Шикарно!

– Действительно, – согласился Ван Дювендюк. – Что-нибудь еще?

– Вам мало? – набычился Брук. – Может, еще птичьего молока?

– И все-таки?

– Видите семнадцатую строчку? Возможно, это антигравитация, обещать не могу. А если повернуть на девяносто градусов, то получится, как считает этот неуравновешенный латинянин, что-то вроде путешествия во времени.

– Не «что-то вроде», а именно оно!

– Ну-ну… Если он прав, то потребуется запас энергии, как у звезды приличных размеров. Так что забудьте об этом. – Брук уставился на каракули. – Впрочем… Возможно, это новый подход к преобразованию массы в энергию. Хотите карманную силовую установку мощнее, чем реактор в Брисбене?

– А такое возможно?

– Спросите своих внуков, – проворчал Брук. – Быстро только кошки родятся.

– Что вас не устраивает, доктор? – поинтересовался генеральный секретарь.

Брук еще больше нахмурился:

– Так вы же наверняка хотите все это засекретить. Я не терплю, когда прячут математику. Это постыдно.

Я навострил уши. Я объяснял Мамми, что такое государственная тайна, и думаю, она была шокирована. Я говорил, что наше государство не может обойтись без оборонных секретов, точно так же не могут без них обойтись Три Галактики. Она со мной не согласилась и сказала, что на будущем это никак не скажется. Но мне было неспокойно.

– Я тоже не люблю секретность, – ответил мистер Ван Дювендюк, – однако считаюсь с ней.

– Знал, что вы так скажете.

– Послушайте, эти сведения принадлежат правительству США?

– Конечно нет.

– И не имеют отношения к научным проектам Федерации. Прекрасно. Вы показали мне несколько уравнений. Я не могу запретить их публикацию.

Брук покачал головой:

– Не наши. – Он показал на меня. – Его.

– Понятно. – Генеральный секретарь повернулся ко мне. – Молодой человек, я как юрист могу сказать вам следующее. Если вы хотите опубликовать эти материалы, я не вижу способа вам помешать.

– Я? Но это не мое… Я просто… ну, посланник.

– Все равно. Желаете, чтобы эти сведения были оглашены? Может быть, согласитесь подписаться под ними вместе с этими джентльменами?

Мне показалось, что именно этого он и хочет.

– Ну конечно. Только третьим должен стоять не я. – Я замешкался: птичью песенку не вставишь в статью. – Пусть будет доктор Мам Ми.

– Кто это?

– Она с Веги. Но имя можно выдать за китайское.

Генеральный секретарь провел в гостях у профессора Райсфельда еще некоторое время – задавал вопросы, слушал пленки. Потом позвонил по телефону. На Луну. Я знал, что такое возможно, но никогда не думал, что стану этому свидетелем.

– Это Ван Дювендюк… Да, генеральный секретарь. Соедините с командующим базой… Джим? Связь ужасная… Джим, ты иногда проводишь учения… Я обращаюсь неофициально, но не мог бы ты проверить долину… – он повернулся ко мне, я быстро подсказал, – …долину сразу за горами к западу от станции Томбо. С Советом Безопасности я не консультировался; это разговор между друзьями. Но если ты все же согласишься, я настоятельно советую послать сильное, полностью вооруженное подразделение. Там могут быть змеи, причем маскирующиеся. Назовем это предчувствием. Да, дети в порядке, и Беатрис тоже. Я позвоню Мэри и скажу, что говорил с тобой.

Генеральному секретарю понадобился мой адрес. Я не знал, когда попаду домой, потому что понятия не имел, как добираться, – я собирался ехать автостопом, хоть об этом и помалкивал. Мистер Ван Дювендюк поднял брови:

– Думаю, мы должны доставить вас домой. Что скажете, профессор?

– Это будет нелишнее.

– Рассел, прослушивая ваши записи, я понял, что вы собираетесь стать инженером – космическим инженером?

– Да, сэр. То есть да, господин генеральный секретарь.

– Вы не думали заняться юриспруденцией? В космосе предостаточно молодых инженеров – и очень мало молодых юристов. Однако закон действует везде. Человек, знающий космические законы и подзаконные акты, всегда будет в выгодном положении.

– Может, обе профессии? – спросил папа Чибис. – Терпеть не могу эту современную узкую специализацию.

– Толковая мысль, – согласился мистер Ван Дювендюк. – Тогда он сможет сам диктовать условия.

Я хотел было сказать, что собираюсь заниматься электроникой, и вдруг понял, к чему меня действительно влечет.

– Не думаю, что я потяну и то и другое.

– Чепуха! – сурово заявил профессор Райсфельд.

– Но, сэр, мне бы хотелось делать более совершенные скафандры. У меня есть мысли насчет того, как их усовершенствовать.

– Хм, инженерная механика… а также многое другое, полагаю. Но в первую очередь – степень магистра техники… – Профессор Райсфельд нахмурился. – Помнится, ты говорил, что колледжи не приняли твоих документов. – Он побарабанил по столу. – Ну не глупо ли, господин секретарь? Парень сумел слетать в Магеллановы Облака, но не может попасть в вуз, который ему приглянулся!

– Э-э-э, профессор! Вы ломитесь в открытую дверь!

– В самом деле? Подождите-ка. – Профессор Райсфельд поднял телефонную трубку. – Сьюзи, соедините меня с ректором МТИ. Я знаю, что сегодня выходной… Мне плевать, в Бомбее он или в постели… Вот так-то лучше.

Он положил трубку.

– Сьюзи работает у нас пять лет, а до этого сидела на коммутаторе института. Она найдет ректора.

Я был смущен и обрадован. Поступить в Массачусетский технологический – любой бы ухватился за такой шанс! Но ведь это удовольствие не из дешевых. Я попытался объяснить, что у меня нет денег.

– Этот год поработаю и к следующему лету накоплю…

Зазвонил телефон.

– Райсфельд слушает. Привет, Оппи!^[22] Помнится, на встрече группы ты вырвал у меня обещание позвонить, если Брука замучает тик. Держись за стул, я засекал время – двадцать одно подергивание в минуту. Это рекорд… Полегче; никого ты не пришлешь, пока я не получу свой фунт мяса^[23]. Вздумаешь читать лекцию об академических свободах и праве на информацию – я положу трубку и позвоню в Беркли… Впрочем, думаю, и ты мне не откажешь… Немного, всего лишь четырехлетний курс, с полной оплатой обучения и проживания… Не кричи на меня; у тебя есть дискреционный фонд… Ну или подправь там что-нибудь в своей бухгалтерии. Ты ведь уже совершеннолетний, арифметику знаешь… Нет, никаких намеков. Либо ты берешь кота в мешке, либо твоя радиационная лаборатория останется на бобах. Я что, сказал «радиационная лаборатория»? Я имел в виду весь физический отдел… Ты же всегда можешь сбежать в Южную Америку, так что не заставляй давить… Что? От афериста слышу. Записывай…

Профессор Райсфельд обернулся ко мне:

– Ты подавал документы в МТИ?

– Да, сэр, но…

– Он в списках абитуриентов. Клиффорд Рассел. Пошлешь вызов ему на дом, а начальник вашей команды пусть привезет мне копию… Да, пусть это будет большая команда, а во главе поставь кого-нибудь из матфизиков, например Фарли; у него есть воображение… О-о-о, ничего более важного не происходило с тех времен, когда яблоко стукнуло сэра Исаака… Да, я шантажист, а ты протиратель штанов и демагог. Когда вернешься в научную жизнь? Привет Бьюле. Пока. – Он положил трубку. – Все в порядке. Кип, единственное, что меня смущает: зачем я понадобился этим самым черверотым монстрам?

Я не знал, что ему ответить. Только вчера он рассказывал мне, что обобщает непонятные наблюдения, неожиданные помехи на космических трассах – все, что выходит за рамки обыденного. У такого человека наверняка есть что сказать – и к нему наверняка прислушиваются. Если у него и имеется какая-нибудь слабость, так это скромность. Чего, кстати, не унаследовала Чибис. Сообщи я, что космические захватчики занервничали из-за его любознательности, он бы только фыркнул. Так что я ответил:

– Об этом мне никто не говорил, сэр. Видимо, пираты сочли вас достаточно важной персоной, чтобы захватить.

Мистер Ван Дювендюк поднялся:

– Курт, я не буду тратить время, выслушивая чепуху. Рассел, я рад, что вопрос с вашим обучением решен. Если понадоблюсь, позвоните.

Когда он ушел, я попытался поблагодарить профессора Райсфельда.

– Я хотел учиться на собственные деньги, сэр. Я бы заработал до начала семестра.

– Меньше чем за три недели? Ну-ну.

– Я имел в виду, за остаток этого года и…

– Потерять целый год? Ну нет.

– Но я уже… – Я взглянул на зеленую листву за окном. – Профессор… которое сегодня число?

– День труда, разумеется.

«…к тем пространственно-временным параметрам, откуда они были изъяты…»

Профессор Райсфельд опрыскал меня водой.

– Пришел в себя?

– На-наверное. Мы же провели там несколько недель!

– Кип, ты слишком много пережил, чтобы теперь сломаться из-за ерунды. Можешь спросить наших заоблачных близнецов, – он махнул в сторону Джиоми и Брука, – но ты ничего не поймешь. По крайней мере я не понял. Почему бы просто не принять, что прыжки на сто шестьдесят семь тысяч световых лет оставляют место для люфта, вроде поправки на ветер, пусть крошечного, на волосок? Тем более что метод вообще некорректно использует пространство-время.

В дверях миссис Райсфельд расцеловала меня, Чибис прослезилась и заставила Мадам Помпадур попрощаться с Оскаром, который расположился на заднем сиденье. Профессор увозил меня в аэропорт.

По дороге он обронил:

– Ты нравишься Чибис.

– Ну, я надеюсь.

– А она тебе? Я не слишком нескромен?

– Нравится ли мне Чибис? Спрашиваете! Да она раза четыре или пять спасла мне жизнь! От нее, конечно, свихнуться можно, но она храбрая, верная, умная, а уж смелости у нее… В общем, характер что надо.

– Тебе и самому парочка медалей за спасение жизни полагается.

Я поразмыслил над словами профессора.

– Кажется, я чудом не провалил все, за что брался. Но мне помогали – и вдобавок здорово везло.

Я содрогнулся при мысли, что исключительно благодаря везению из меня не сварили суп.

– Везение или нет – это вопрос, – ответил Райсфельд. – По-твоему, удивительное везение – что ты попал на частоту, на которой моя дочь передавала сигнал о помощи. Но случайностью это не было.

– Не понял, сэр.

– Почему ты оказался на той частоте? Потому что был в скафандре. Почему ты был в скафандре? Потому что стремился в космос. Услышав сигнал с космического корабля, ты ответил. Если это везение, то беттеру везет каждый раз, когда он попадает по мячу. Кип, везение приходит после тщательной подготовки; невезение – результат расхлябанности. Тебе удалось убедить суд, более древний, чем человечество, что ты и твой народ заслуживают пощады. И это просто случайность?

– Ну… на самом деле я очень разозлился и чуть не испортил все. Надоело, что меня не принимают всерьез.

– Историю человечества творят как раз те люди, которым надоело, что их не принимают всерьез. – Он нахмурился. – Я рад, что тебе нравится Чибис. Она тянет лет на двадцать по уму и лет на шесть по эмоциям. И мало с кем находит общий язык. Рад, что она нашла друга, который умнее ее.

У меня челюсть отвалилась.

– Профессор, Чибис гораздо умнее! Она меня то и дело выставляет дураком.

– Со мной она это делает уже много лет, а я не так уж и глуп. Не следует недооценивать себя, Кип.

– Но это правда.

– Вот как? Мы знаем величайшего специалиста в области математической психологии, который всегда сам распоряжался своей жизнью, вплоть до того, что по собственному желанию ушел в отставку – а это очень сложно, когда на тебя такой спрос. Этот человек женился на своей лучшей ученице. Сомневаюсь, что их сын глупее моего ребенка.

До меня не сразу дошло, что речь обо мне. Я не знал, что ответить. Кто из детей действительно знает своих родителей?

Он продолжал:

– Чибис – сущее наказание, даже для меня. Вот и аэропорт. Когда начнешь учиться, навещай нас. И на День благодарения приезжай; ведь на Рождество ты, конечно, отправишься домой.

– Спасибо, сэр. Я приеду.

– Договорились.

– Да, насчет Чибис – если появятся педагогические трудности, у вас есть маяк. Мамми сумеет ее укротить.

– Мм… Это мысль.

– У Чибис ни разу не получилось ее переспорить. Да, чуть не забыл. Кому можно рассказывать? Не о Чибис. Обо всем.

– Разве не понятно?

– Сэр?

– Да говори что хочешь и кому хочешь. Язык не сотрешь, не беспокойся. Тебе почти никто не поверит.

Домой я полетел реактивным самолетом – это очень быстрый транспорт. Профессор Райсфельд всучил мне десять долларов, когда узнал, что у меня с собой только доллар и шестьдесят центов, так что на автобусной станции я постригся и купил два билета до Сентервилла, чтобы не засовывать Оскара в багажный отсек; там он мог пострадать. Самый большой плюс стипендии в том, что теперь не нужно продавать Оскара. Да я и так бы не продал.

Сентервилл выглядел прелестно – от вязов над головой до выбоин под ногами. Водитель остановился возле дома – из-за Оскара; его неудобно нести. Я прошел в сарай, повесил скафандр, сказал, что еще наведаюсь, и направился к черному ходу в дом.

Мамы не было; папа сидел в кабинете. Он поднял голову от книги:

– Привет, Кип.

– Привет, пап.

– Как съездил?

– Да ты знаешь, я не был на озере…

– Знаю. Звонил доктор Райсфельд, рассказал все подробно.

– А… В общем, удалась поездка…

Я заметил, что он держит том «Британики», раскрытый на статье о Магеллановых Облаках.