Путешествие внутрь страны

Глава II
На Виллебрукском канале

На следующее утро, когда мы двинулись по Виллебрукскому каналу, пошел сильный холодный дождь. Вода канала имела температуру тепловатого чая, и под холодными струями дождя ее поверхность покрылась паром. Мы отчалили с таким удовольствием, и байдарки так легко и быстро продвигались вперед при каждом ударе весел, что эта неприятность не смутила нашего хорошего настроения. Когда же облако прошло, и солнце снова выглянуло, нас охватило такое веселое чувство, какого мы никогда не испытывали дома. Ветер шелестел и дрожал в сучьях деревьев, окаймлявших берега канала. Купы листьев блистали на свету. На взгляд и слух казалось, будто можно было распустить паруса, но между берегами ветер долетал к нам только слабыми и непостоянными порывами. Мы шли с перерывами и не быстро. Какой-то человек, напоминавший моряка, закричал нам с бечевой дорожки: «C'est vite, mais c'est long».

На канале было довольно большое движение. Мы то и дело встречали или догоняли длинные вереницы барок с большими зелеными рулями, высокими кормами и окошечком по обе стороны руля. Часто в одном из этих окошечков виднелся букет в кружке или цветочный горшок. На палубе женщины хлопотали об обеде или смотрели за толпой детей. Эти барки привязывались одна к другой канатами, их бывало по двадцати пяти или тридцати штук. Вереницу обыкновенно вел пароход странной конструкции. В нем не замечалось ни колеса, ни винта, и он приводился в движение каким-то аппаратом, непонятным для немехаников. Этот прибор вытягивал через нос парохода блестящую цепь, которая лежала вдоль дна канала, и спускал ее опять через корму, таким образом пароход продвигался вперед шаг за шагом вместе со всей вереницей нагруженных барж. Для человека, не имевшего ключа к этой загадке, было что-то торжественное и странное в ходе длинных линий барок, которые бесшумно ползли по воде без всяких признаков движения, кроме расходившейся волнующейся струи за кормой.

Из всехсозданий коммерческих предприятий баржа канала – самое восхитительное. Иногда она распускает паруса, и вы видите, как она идет над верхушками деревьев и ветряными мельницами, между зелеными хлебными полями, точно самая живописная из всех амфибий. Иногда лошадь тащит бечеву таким шагом, точно на свете и не существует торопливости, и человек, дремлющий у руля, целый день видит один и тот же шпиль колокольни на горизонте. Становится удивительно, что при таких условиях барки могут когда-нибудь достигать очереди при входе в шлюзы, и человек получает прекрасный пример того, как можно спокойно относиться к миру. Вероятно, на палубах этих судов очень много довольных людей, потому что подобное существование – и путешествие, и жизнь дома.

Трубы дымятся, обеды готовятся, а баржа идет, и перед созерцательным взглядом зрителя медленно развертываются прибрежные сцены. Баржа плывет мимо больших лесов, через большие города с их общественными строениями, с их фонарями ночью. И хозяин баржи, путешествующий «у себя в постели», как бы слушает историю другого человека или перелистывает страницу иллюстрированной книги, не имеющей отношения к нему. Он может совершить дневную прогулку в чужой стороне, а к обеду вернуться к своему очагу.

Благодаря подобной жизни, человек не делает достаточно движения для здоровья, но меры для здоровья необходимы только для нездоровых людей. Лентяй, который никогда не бывает ни болен ни здоров, находит достаточно покоя на барже и умирает легче.

Я больше хотел бы быть хозяином баржи, нежели занимать положение, которое заставляло бы меня сидеть в конторе. Немногие призвания менее лишают человека свободы, давая ему хлеб насущный.

Барочник на палубе – господин своего судна: он может выйти на землю, когда ему вздумается, он никогда не бывает принужден стоять под ветром холодную ночь, делающую парус жестким, как железо, он располагает всем своим временем, насколько это ему позволяет распорядок дня, часы, назначенные для обеда или отхода ко сну. Право, трудно придумать, почему умирают барочники.

На полдороге между Виллебрукском и Филлефорде в прелестном месте канала, походившем на аллею, мы вышли на берег, чтобы позавтракать. На «Аретузе» было два яйца, ломоть хлеба и бутылки. На «Сигаретке» – пара яиц и кухня «Этна». Хозяин «Сигаретки» во время высадки разбил одно из яиц, но, заметив, что яйцо все же можно сварить à lapapier, опустил его в «Этну», предварительно обернув листом фламандской газеты. Мы пристали во время затишья, но не пробыли на берегу и двух минут, как ветер превратился в настоящий вихрь, и дождь застучал по нашим плечам. Мы жались к «Этне». Спирт горел довольно бурно, кругом нашей кухни то и дело загоралась трава, и ее приходилось тушить.

Через самое короткое время у нас оказалось несколько обожженных пальцев! Увы, количество превосходно приготовленных кушаний не было пропорционально этим неудачам! После двукратного растапливания нашей кухни, крепкое яйцо оказалось еле подогретым, а разбитое представляло собойхолодное, грязное fricassée из типографских чернил и осколков скорлупы. Мы попробовали спечь остававшиеся яйца, положив их в горевший спирт, и добились несколько лучших результатов. Затем мы откупорили бутылку вина и сели в канаву, покрыв колени носовыми покрышками байдарок. Шел сильный дождь. Неудобство, когда оно вызвано естественными условиями, – вещь веселая, а люди, хорошо промокшие под открытым небом, охотно смеются. С этой точки зрения, даже яйцо à la papier послужило добавлением к веселью. Однако развлечения такого рода, хотя они и могут быть приняты весело, не должны повторяться, и с этих пор кухня «Этна», как барыня, путешествовала в ящике «Сигаретки».

Незачем и говорить, что позавтракав мы опять сели в байдарки и распустили паруса, но ветер совершенно упал. Остальную дорогу до Филлефорде мы все же не убирали парусов и, благодаря изредка налетавшим порывам ветра и веслам, передвигались от шлюза к шлюзу между двумя ровными рядами деревьев.

Мы шли среди прекрасного зеленого ландшафта, вернее, по зеленой водяной дороге между деревнями. Берега имели жилой, обработанный вид издревле заселенных местностей.

Коротко остриженные дети плевали на нас с мостов, выказывая истинно консервативные чувства. Еще консервативнее были рыбаки. Не спуская глаз со своих поплавков, они не удостаивали нас ни одним взглядом. Они стояли на сваях, быках и на откосах, всей душой предавались рыбной ловле, казались равнодушными, как неодушевленные предметы, и шевелились не больше фигур на старинных голландских картинках. Листья шелестели, вода трепетала, а они продолжали стоять так же неподвижно, как церкви, установленные законом. Если бы вы трепанировали любой из их кротких черепов, вы нашли бы под его покровами только свернутую лесу. Я не люблю нарядных молодых людей в гуттаперчевых чулках, которые борются с горными потоками, забрасывая удочки для лососей, но я горячо люблю людей, которые каждый день бесплодно прилагают все свое искусство к тому, чтобы поймать хоть что-нибудь в тихой и уже лишенной рыбы воде.

На последнем шлюзе за Филлефорде мы встретили сторожиху, говорившую довольно понятным французским языком, она нам сказала, что до Брюсселя остается еще около двух миль. Тут же пошел дождь. Он падал вертикальными струями, под которыми вода канала всплескивалась кристальными фонтанчиками. В окрестности нельзя было переночевать. Нам осталось только сложить паруса и усердно работать веслами под дождем.

Прекрасные помещичьи дома с часами и закрытыми ставнями, чудные старые деревья, стоявшие группами и аллеями, темнели среди дождя и сумрака и придавали великолепный вид берегам канала. Помнится, на какой-то гравюре я уже видел такой же красивый безлюдный пейзаж с проносящейся над ним бурей.

Глава III
Клуб «Royal Sport Nautique»

Дождь прекратился подле Лекена, но солнце уже зашло. Было холодно, и на нас обоих не осталось ни одной сухой нитки. Теперь, когда мы были уже в конце зеленой дороги и подошли к Брюсселю, перед нами выросло серьезное препятствие. Все берега были сплошь заняты судами, ожидавшими очереди войти в шлюзы. Нигде не виднелось ни порядочной пристани, ни одного сарая или хлева, в котором мы могли бы оставить на ночь наши байдарки. Наконец, мы вскарабкались на берег и вошли в маленькую кофейню, в которой сидело несколько оборванцев, пивших вместе с хозяином. Хозяин обошелся с нами довольно-таки нелюбезно, он не мог указать нам ни одного постоялого двора, ни одного трактира и, видя, что мы не намереваемся пить, не стал скрывать своего нетерпеливого желания отделаться от нас поскорее. Один из оборванцев выручил нас. Где-то тут на углу бассейна был спуск, а рядом с ним еще что-то, он неясно определил это «что-то», но воображение слушателей построило на его словах надежду.

Действительно, мы нашли сход, а вверху двух милых юношей в гребных костюмах. Аретуза обратился к ними за сведениями. Один из молодых людей сказал, что поместить наши байдарки нетрудно, другой же, вынув изо рта папироску, спросил, не построены ли они фирмой «Сирль и Сын»? Название фирмы заменило представлевне. Из домика с надписью: «Royal Sport Nautique» вышло еще с полдюжины молодых людей, все они тоже вступили в разговор с нами. Молодые люди были вежливы, разговорчивы и полны энтузиазма. Их речи уснащались английскими гребными выражениями, именами английских судостроителей и названиями английских гребных и парусных клубов. К моему стыду, меня никогда не принимали так горячо на родной земле. Мы были английские спортсмены, и бельгийские спортсмены бросились к нам в объятия. Право, не знаю, встретили ли так сердечно английские протестанты французских гугенотов, когда те переправились через пролив. Впрочем, может ли какая-нибудь религия связать людей так тесно, как увлечение одним и тем же спортом?

Наши байдарки были отнесены в лодочный сарай, слуги клуба вымыли их, паруса вывесили сушиться, все приняло красивый, опрятный вид, как на картинке. В то же время наши обретенные братья провели нас в дом. Многие из них уверяли, что мы поистине близки им. Их умывальная комната была предоставлена в наше распоряжение. Один подавал нам мыло, другой губку, третий и четвертый помогали распаковывать наши дорожные резиновые мешки. В то же время нас осыпали различными расспросами, раздавались уверения в уважении и симпатии. Право, до тех пор я не знал, что значит слава!

– Да, да, «Royal Sport Nautique» самый старый клуб в Бельгии.

– Нас двести человек.

«Мы», «нас» – извлечение из многих речей, впечатление, оставшееся в моем уме после многих бесед. Чем-то молодым, привлекательным и патриотическим кажется мне это «мы».

– Мы взяли призы на всех гонках, за исключением тех случаев, когда нас побивал «Французский».

– Вам следует велеть просушить все ваши вещи.

– О, entre frères! В каждом клубе Англии мы встретили бы такой же прием. (Сердечно надеюсь, что они не ошибались).

– En Angleterre vous employez des sliding-slats, n'est pas?^[1].

– Днем все мы занимаемся коммерческими делами по вечером, vous voyez, nous sommes sérieux.

В этом была истина. Днем все они занимались легкомысленным корыстным, делом бельгийской торговли, вечером же у них находилось несколько часов для серьезных вопросов. Может быть, я неправильно смотрю на мудрость, но замечание молодого спортсмена кажется мне очень глубокомысленным. Люди, имеющие отношение к литературе и философии, всю жизнь стараются низвергать обветшалые понятия и фальшивые знамена! В силу своей профессии они, путем упорного мышления, в поте лица силятся вернуть себе прежние свежие взгляды и положить границу между тем, что в действительности нравится им, и тем, что они поневоле научились терпеть. Спортсмены же клуба «Royal Nautique» хранили в сердцах понятие об этом. Они ясно сознавали, что привлекает и что отталкивает их, что для них интересней и что скучно, хотя старые завистливые люди и считают их взгляд иллюзиями. Тяжелая, как кошмар, иллюзия зрелых лет, медвежье объятие обычая, постепенно вытесняющее жизненность из души человека, еще не наступили для этих счастливых молодых бельгийцев. Они еще верили, что выгоды коммерческих занятий ничтожны в сравнении с их непосредственной упорной страстью к гребному и парусному спорту. Если вы знаете, что вам нравится, а не просто отвечаете «аминь» на то, что свет предлагает вам, – вы сохранили живую душу. Человек же, сохранивший свежесть сердца, может быть великодушен и честен более, чем в коммерческом смысле этого слова, он может, по своему личному выбору, любить своих друзей в силу симпатии, а не дружить с ними, только считая их как бы принадлежностью своего положения. Словом, он имеет возможность следовать своим инстинктам и оставаться в той форме, которую Бог создал для него. Он ни за что не сделается бессознательным рычагом социальной машины, основанной нанепонятных для него принципах и служащей для целей не привлекательных по его мнению.

Ну кто осмелится сказать мне, что конторские занятия интереснее забав среди лодок? Если же кто-либо и скажет мне это, я отвечу ему, что он никогда не видал лодки или конторы. И, без сомнения, блуждание в лодке гораздо здоровее для человека, нежели конторские занятия. В сущности, удовольствие должно было бы составлять самую важную задачу жизни. В виде противовеса этому мнению можно выставить только желание наживы.

Лишь лживое лицемерие стало бы изображать банкира и купца людьми, бескорыстно работающими для человечества и особенно полезными, когда они погружаются в свои предприятия. Человек выше дела. Когда мой спортсмен клуба «Royal Nautique» настолько отойдет от дней юности, полной надежд, что потеряет способы увлекаться чем бы то ни было, кроме счетной книги, вряд ли он будет таким милым малым, вряд ли он так любезно примет двух промокших англичан.

Когда мы переоделись и выпили по стакану эля за процветание клуба, один из его членов проводил нас в гостиницу. Он не захотел пообедать с нами, но не отказался выпить стакан вина. Энтузиазм – вещь утомительная. Битых три часа этот прекрасный молодой человек сидел с нами и распространялся о лодках и гонках. Перед уходом он велел принести нам свечи для спален.

Мы пытались иногда переменить предмет разговора, но отвлечение действовало только на одну минуту. Член клуба неуверенно отвечал на вопрос, потом его снова увлекала, как волна прилива, прежняя тема. Я говорю, что он возвращался к своей теме, но мне кажется, что не он управлял ею, а она подчиняла его себе. Аретуза, считающий всякие гонки измышлением дьявола, находился в самом жалком положении. Ради чести Англии он не решался признаться в своем невежестве и говорил об английских клубах и английских гребцах, в первый раз слыша о них. Он несколько раз чуть было не попался, особенно когда дело зашло о подвижных сидениях «Сигаретки». В те времена, когда кровь кипела в нем, он участвовал в гребных гонках, но теперь давно отказался от заблуждений безумной молодости. Теперь ему было еще хуже, так как спортсмен-бельгиец предложил ему завтра взять одно из восьми весел в их восьмивесельной гичке, чтобы сравнить английскую манеру грести с бельгийской. Я видел, что, когда спортсмен заговорил об этом, пот выступил на теле моего друга. Другое предложение произвело на нас обоих такое же действие. Оказалось, что европейским чемпионом гребли на байдарках (как и многими другими чемпионами) был один из членов клуба «Royal Nautique». Если бы мы только подождали до воскресенья, этот адский гребец снизошел бы до того, что согласился бы проводить нас до следущей нашей остановки. Но ни я, ни мой друг не имели нималейшего желания состязаться в солнечных гонках с Аполлоном.

Когда молодой человек ушел, мы велели потушить свечи в спальне и заказали себе грог. Над нашими головами прокатились громадные волны. Члены клуба «Royal Nautique» были поразительно симпатичны, ноони показались нам слишком юными и преданными своему гребному спорту. Мы заметили, что мы стары и циничны, мы любили покой и приятное блуждание мысли с предмета на другой, вместе с тем нам не хотелось опозорить родную страну, сделав неправильный удар веслом или жалко следуя за кормой байдарки европейского чемпиона. Словом, мы решили обратиться в бегство. Казалось, мы действовали неблагодарным образом, но мы постарались излить все наши чувства в оставленной нами записке. И действительно, раздумывать было некогда, нам казалось, что мы уже чувствуем горячее дыхание чемпиона, догонявшего нас.