Кингс Хайвей

***

Кстати, о поесть. Знаете, что я обычно покупаю в магазе? В «Ки-Марте», который на углу Кингс-Хайвея и еще какой-то улицы, не помню ее названия? Пачку мороженой тилапии – 3 доллара, банку бобов – 1 доллар, «Сникерс» – 1 доллар, арахисовое масло или ягодное желе – доллара за три и пачку брауни – сладкого мягкого шоколадного печенья типа нашей «картошки». Все. Как видите, сладкого больше: просто его на работе не дают, а хочется.

***

– Марк, мне нужна вода на все мои столы.

– Конечно.

Нашим официантам я всегда отвечаю: «Конечно», хотя это не означает, что я отправлюсь делать то, о чем меня попросили. Дело в том, что я не очень себя уверенно чувствую в диалоге с англоговорящими от рождения людьми, но не хочу этого показывать. Правда, принести воды для меня − лишний повод покрасоваться умением, не морщась, за раз проносить три полных кувшина в одной руке. А красоваться есть перед кем.

Сегодня утренняя смена. Завтра – вечерняя. Это мой график. Народу нет: говорят, наверху погода плохая. Когда погода плохая, дождь или снег, окрестные бизнесмены по ресторанам на ланчи не ходят, сидят, видимо, в своих прозрачных небоскребах и жуют бутерброды из дома. Редко могут появиться влюбленные пары: парень и девушка, пожилая чета, парень и парень, других вариантов не видел.

Утром время очень быстро летит. Пока оботрешь спиной все пустые углы от безделья, скрутишь в наборы все серебро, поешь чего-нибудь несколько раз, если удастся, проходит полсмены.

Закручивать серебро в салфетки – самый приятный отрезок работы: не надо ходить, и с дальней позиции можно созерцать весь ресторан со всеми его муравьями. Много думать, всегда начиная с: «Что я, вообще, здесь делаю?»; потом: «Мария, какие у тебя красивые ноги!»; дальше: «А ведь эти двое за дальним столом – педерасты!» – и опять возвращаясь к: «Что я здесь делаю?».

Ленивые басбои соревнуются за право возиться в тишине с серебром. Те, кому охота работать или быть на хорошем счету у шифт-менеджера, это занятие не любят. За столовые приборы официантами не становятся. Здесь нужны пена у рта и прищуренный взгляд.

Да, да, быть официантом – это честь и повышение, если раньше ты бегал в басбоях. Знаете, как стать официантом и получать сотни три за смену? Делайте всегда неуспевающий, озабоченный вид и приставайте к начальству с любым дурацким вопросом. Ему это нравится. А я все всегда успеваю, и для милой беседы у меня слишком плохо подвешен язык.

Сегодня Рождество, кстати. У нас праздничное меню, из которого я опять ничего не успел попробовать. Зато была дегустация вин, всем досталась порция какой-то отличной французской настойки. Очень приятно работать, когда с утра тепло в животе. Не так хочется есть, и лица у всех чуток веселее. Каждый день бы еще наливали.

От вина осталась треть бутылки, Баха под шумок унес ее к себе в раздевалку.

− Баха, тебе же нельзя пить.

– Это я тебе. А то фейс что-то унылый.

– Пью много.

– Спишь много. Пойдем в покер после смены играть.

– Не умею, ты знаешь.

Баха сегодня опять опоздал. Говорит, что по пути задержала полиция «в честь Рождества», лицо им его не понравилось. Наши ему все поверили: с его лицом «сегодня я забыл бомбу дома» в его слова нельзя не поверить, иначе силуэт культурных стереотипов очень сильно пошатнется. Арабы – товарищи под подозрением. И палестинцы. Всем так привычнее.

На Рождество к нам никто не идет. Уже двенадцать, а всего трое жрунов: прямо передо мной сидит одинокий замерзший мужик и пьет свою чашку какао, чуть дальше два гея, о которых я уже говорил.

– Эван, это к тебе.

– Пошел в жопу, Марк.

– Ни за что.

Эван, бывший басбой, теперь официант, тоже гей. Он был моим типа коучем в первые дни работы здесь и до сих пор продолжает «лечить» меня. О его нетрадиционности мне кто-то сказал, сам бы я ни за что не допетрил: ничего в нем особенного нет, не гундосит, без телевизионных ужимок.

Много у меня в последнее время контактов с такими людьми. До сих пор не привыкну, когда два лысых верзилы, как сегодня, держатся за руки и говорят о погоде. Хотя я совершенно не против. Больше женщин достанется мне. Теоретически, конечно. Я говорил уже, что не очень преуспел в этом деле, и вечерами часто бывает немного грустно. И чем больше народу вокруг, тем даже хуже. Правда, есть Интернет и порнуха.

Я удивляюсь, как этот Эван так быстро насобачился вертеться в новой среде. Эван – мекс. Чистый, породистый мекс. Короткий, квадратный, с широченными скулами и глазами как два быстрых мазка женской тушью. Из Мексики он свалил три года назад, сейчас то ли учится где, то ли только работает – непонятно, он ничего не рассказывает о себе. Но другие сливают. Говорят, на юге Штатов с такими «цветными» построже, и поэтому он навострил лыжи на север. Сначала жил в Калифорнии, работал продавцом в «Кентаки Факин Чикен»^[6], потом перебрался в Нью-Йорк.

Умение залезать в зад без мыла, это я сейчас фигурально выражаюсь, принесло ему в здешнем ресторане четыре тысячи в месяц, грин-карту, ненависть всех басбоев и доверие администрации нашего заведения. Эмили от него без ума, она даже рацию дает ему самую новую, нешипящую и с чистым наушником. Рации положены всем басбоям, чтобы оперативно знать, какие и где блюда готовы и куда надо идти убирать за гостями.

Сам Эван – отличный актер: он вечно в спешке, с пеной у рта пашет за целую роту и успевает подгонять остальных. И это слишком сильно заметно. Я вижу его иногда на кухне за холодильником, жрущего остатки с тарелок. Очень неторопливо. Чавк-чавк.

Чаевых сегодня будет баксов на тридцать: весь день просто стою и надраиваю салфеткой вилки и ложки. Уже почти два месяца, как я здесь работаю. Надоело до черта. Те же непонятно почему веселые люди, коллеги, я имею в виду, посетители понятно почему веселые. И все почти в полтора раза старше меня, за тридцать, но до сих пор таскают подносы. Сюсюкают с посетителями. Воруют еду. В туалете распихивают по карманам зарплату: басбои – свои двадцать процентов, официанты – наши двадцать процентов. Все те же мокрые тряпки для протирания столов. Витрины. Заношенные «Excuse me» и «Welcome». Прешифты. Метро на 6-й авеню с закрытым выходом на правую, нужную мне сторону улицы.

Здесь, на точке упаковки столовых приборов, как будто зависаешь. Вокруг тебя мельтешат люди, создают какие-то звуки, какие-то запахи. Кто-то подходит, иногда говорит, что-то спрашивает, а ты слушаешь, дружелюбно киваешь, но не помнишь ни единого слова и интонации, ни кто это был и что ему/ей было нужно.

Рядом со мной уже минут десять трется другой бассер в черном фартуке с оторванным передним карманом и что-то шепчет мне в ухо. Хочет сменить меня. Типа «Ты, наверно, устал уже? Сходи выпить кофе. Я, так и быть, посторожу твое серебро». Мудила! Ладно, пусть отдохнет. Всегда забываю его имя. Энрике, да, его зовут Энрике. Но я зову его Лысый Урод. Потому что он лысый и жирный.

Ладно. Надо и правда за кофе идти. Я уступил место Уроду.

***

– Гриш, где мне нормально подстричься? Чтоб баксов пятнадцать?

– Пройди шесть блоков отсюда на юг. Угол второй и пятьдесят первой, там будет табличка «Boris’ BarberShop», – по-русски ответил официант Грэг, светловолосый парень, урожденный воронежец, в десять лет доставленный предками в Бостон. Неродной племянник какого-то знаменитого советского актера, кстати. Я только забыл какого.

– Boris? То есть Борис?

– Да, там главный владелец и парикмахер Борис, он еврей лет сорока из Одессы. Одновременно стрижет и морит приколы. Скажи, что тебя Гриша прислал, – и мне, и тебе тогда, может, что скинет, – сказал Грэг.

Стричься я пошел сразу после утренней смены. Парикмахерская нашлась быстро: большую желтую табличку с ножницами было видно издалека на фоне бледных баннеров с нарисованными на них чашками чая и китайскими иероглифами.

На мою фразу «I´m kinda lookin’ for Boris» низкий потрепанный мужичок, склонившийся над шахматной доской с расставленными для игры фигурами, кивнул на толстого дядю с копной черных волос в форме горшка.

– Здрасте, Борис, я от Гриши, подстричься, – сказал я, зачем-то сразу приплетя Грэга, словно я не за стрижкой пришел, а за чемоданом наркотиков. Прозвучало все это как-то по-гангстерски.

– От Гриши? Че за Гриша? А-а, парень светлый такой, клиент мой постоянный, да?

– Точно.

– Ну тогда за десятку при условии, что ты тоже другим расскажешь, как шикарно Борис здесь стрижет всех. Прямо шикарно! Вэт воркс?^[7]

– Работает, – ответил я, усаживаясь в низкое кресло.

− А что уже ты лысый такой? Тебе лет сколько? Или радиация дома?

– Двадцать два. А радиация, да, у меня там, на родине: когда-то под Тоцком испытания проводили. Давно, правда, лет пятьдесят назад.

– Вот и я говорю, а пятьдесят лет вообще херня, а не срок. Тоцк – это где Орск рядом, что ли? У меня там племянник живет.

– Да, там.

– А здесь где живешь? Тоже, как Гриша, официантом гоняешь? – спросил Борис,

примеряя к моей заросшей голове машинку для стрижки.

– В Бруклине. Да, тоже официантом.

– Fuck, в Бруклине! Мы все в Бруклине живем! Где именно-то?

– Кингс-Хайвей.

– А, мы туда раньше ездили по клубам девок хватать. Ну тех, которые, знаешь, на лето приезжают подработать. Сами они английский ни фига не знают, денег нет у них, а тут ты часов в пять ночи приезжаешь на тачке, берешь их, уже полубухих, в какой-нибудь ресторан дорогой, вино, красиво, и сразу нормально все. И им нравилось. Ты давно здесь уже?

– Шесть лет, – соврал я. Борис явно хотел разразиться важными советами и нотациями, надо было это предупредить.

Со стрижкой он управился за десять минут: просто сбрил машинкой все волосы и пару раз пощелкал ножницами то, что осталось. Ножницы он обтирал об штанину. Стрижка получилась хуже некуда: теперь я совсем стал похож на солдата вермахта. Выйдя на улицу, я хорошо чувствовал, как ветер холодил былую… Хм, как приятно морозил мой помолодевший, полуголый череп. Было шесть часов вечера, солнце уже садилось.

***

Уже третий месяц у моего носа большим красным пятном зреет какая-то фигня. Буквально. Физически. Это не прыщ, они все уже почти прошли, а грибок какой-то. Раз в неделю это пятно слазит чешуйками кожи, но продолжает держаться. Началось это еще до переезда в Нью-Йорк, в Атланте, когда я учился на курсах английского при местном институте, ужасно дорогом, но с очень грамотными преподами. Черт возьми, там было столько хороших людей, разумных, красивых. Зоопарк непосредственности. А я с лексиконом в два слова и физиономией сбежавшего из лепрозория. Короче, не к месту.

В Нью-Йорке надо было прилично выглядеть, чтобы искать работу, и я купил себе пудру. После нее мой нос менял цвет с красного на нежный пурпур и напоминал размытый синяк. Но синяк на лице смотрелся все-таки лучше инфекционной отравы.

Еще и поэтому я часто захожу в туалет на работе – для макияжа. Обновлять требуется раз в два часа.

В Нью-Йорке есть работа для всех, как мне кажется. Я потратил всего десять дней на поиски. Юра, мой сосед по комнате, за это время поменял две должности. Здесь только ресторанов семь тысяч. В каждом минимум тридцать человек персонала. Умножьте сами. В Атланте не так. За три месяца жизни там я лишь однажды проник на интервью на должность мувера, грузчика мебели то бишь, в компании «Два мужика и фура». Работодатель Дэн с глазами и челюстью человека, каждый день спасавшего мир от смертельной угрозы, сказал, что русских он любит, но лишней работы у него нет: «Прости меня, бадди!».

– А зачем тогда объявление?

– Не знаю. Я ничего не давал. Но я позвоню, если будет у нас что, окей?

Через дорогу от ангара фирмы муверов стоял знак, что здесь, прямо на этом месте, была важная битва времен Гражданской войны. Южане в ней в один из последних «разов» победили северян.

Сами курсы в Атланте стояли много – две двести баксов. Это за два месяца. Но весь персонал их вполне отрабатывал. По сравнению с тем российским вузом, где я раньше учился, местный институт был совершенством. Там было нескучно. Там профессора приходили на занятия в шортах и пляжных рубашках навыпуск. Я не проспал даже ни дня и прилежно являлся в восемь утра по пять раз в неделю.

Там было много разного народа. Каждый щебетал друг с другом о чем-то своем: арабы, наверно, о том, как хорошо, что за них платят их государства, латиносы – про любовь, азиаты – о еде и атомной бомбе у Ким Чен Ира. Ына. Как его там? Из Европы, ну как бы из Европы, я был один. Правда, сначала еще появлялась русская девушка Таня, но она была страшная, как торпеда, и поэтому в расчет не бралась. А потом она вообще куда-то пропала. Нашла жениха? Или свела счеты с жизнью? Не знаю.

Говорить мне о чем-то, кроме правил английской грамматики, было не с кем. Будь я способен прилично hablar español, можно было б сразу переходить к дружеским поцелуям с потомками конкистадоров. И разговор бы потек сам собой. Но я не знаю испанского, и латиносы в курсе, что в Северном полушарии интимная зона у человека якобы шире, и целоваться не лезли. Идиотские стереотипы.

Но один раз мне повезло. Ее звали Лусиана. Она была мечтой из какой-то сверхдалекой, невозможной Колумбии. Она до сих пор моя мечта. Хотя… Не важно, впрочем. И нет, мы не встречались. Не дружили. Как там это называют? Только в перерывах между занятиями сидели на улице и что-то произносили, за полчаса всего где-то слов двадцать.

Один раз вместе мы съездили в торговый центр где-то на севере Атланты, там она купила себе две тесные майки и узкие протертые джинсы. Я сказал, что ей они очень идут, они, правда, ей очень шли. Там же, только несколько позже, усевшись и закинув в фуд-корте ноги на стол, мы съели по гамбургеру. Я говорил про Россию и как там все нормально. Она с пониманием кивала, смотрела, но думала явно о чем-то другом.

Пару раз она довозила меня до дома на своем маленьком пузатом, как мой плазовский менеджер Брайан, «Крайслере». Остальное время я «юзал» метро.

Потом в октябре у нас кончились курсы, и у меня кончились деньги. Я уехал в Нью-Йорк. Она вернулась на облако.

Теперь она иногда мне пишет в «Фейсбуке» бессмысленные «Как дела?» и «Когда ты приедешь в Колумбию?». Отвечаю: «Дела хорошо», «Очень хочу приехать, но пока не могу», «Perdoname, pero un poco màs tarde». Я, вообще, не очень уверен, что такая страна существует. И что она сама еще существует.

***

Сегодня двадцать шестое декабря, ночь после Рождества. За вчера мне выдали двойную дозу зарплаты, что очень вовремя: завтра «дедлайн» оплаты спортзала. Спортзал меня бесит: все равно некому щупать мои развитые причиндалы, но это уже привычка. Брошу железки и бег по ночам – начну тратить деньги на сигареты. А они здесь дорогие, намного дороже качалки.

Нам пора закрывать ресторан, осталось выгнать последнюю парочку, протереть столы, закинуть стулья на эти самые столы и спереть по бутерброду.

Всю смену каждый новый посетитель мне сообщал: «Там такой снегопад!» и «Как вы попадете домой после работы?». Я отшучивался, что я из России и не боюсь. Один товарищ сказал: «Метро на Бруклин не ходит, мосты перекрыты».

– А вас будут развозить по домам? – спросил последний парень-клиент, когда мы пытались стянуть у него из-под руки полупустые тарелки, чтобы вынудить его побыстрее свалить.

– Нет, – ответили я, Баха и Джейн, официантка.

– А где вы живете?

– В Бруклине, – мы ответили хором.

Бруклин, чтобы было понятно, – это часть острова. Манхэттен, где сейчас мы, связан с ним тремя большими мостами.

– Ночуйте здесь тогда, – продолжил парень, – в Бруклин вы не уедете, а значит, и нам не надо спешить. Мы через дорогу живем.

– Почему не уедем? – дальше диалог вела Джейн как самый опытный переговорщик.

– А, да вы понятия не имеете, что там на улице. Ну тогда сами увидите. И дайте мне чек, пожалуйста.

На улице был снег. Представьте ураган «Катрина» зимой. Представьте темную ночь и ни единой души на Манхэттене. Света на полфонаря. Бродвей стал зимней тропой в сельский клуб. Метро работало, но, как гирлянда с прошлого года, кусками.

Джейн пошла ночевать к подруге в двух кварталах от «Плазы». Баха, доехал со мной до Канал-стрит и потерялся где-то в толпе: все люди с поверхности переместились под землю. Оттуда, сделав двадцать пять пересадок и пройдя пешком по сугробам две остановки, отморозив лицо, я попал в терминал вокзала и торгового центра «Атлантик-Пасифик». Полпути было пройдено. «Атлантик-Пасифик» – это уже Бруклин.

Магазины в самом торговом центре, естественно, давно были закрыты, находиться можно было только в прихожей между перроном и станцией метро со сквозящей металлической дверью на улицу. Дальше поезда не ходили. Помимо меня в этом отсеке спасалось, распластавшись на кафельном полу от усталости, человек пятьдесят. Столько же людей толпилось у выхода, готовых ринуться к первому автобусу или такси. Ни того, ни другого там не появлялось.

Для ста человек в одной комнате было тихо. Только один большой черный дядька вслух матерился на погоду и государство. Мужик с дипломатом, прислонившийся к центральной колонне, спросил у соседей разрешения закурить. Соседи дали добро, взяв с него дань по сигарете.

– Повезло нам с погодой, да? – Дипломат попробовал начать разговор, но ему только кивнули. Все очень устали.

Я закурил от него тоже. Больше нечего было делать. Мое лицо, поколотое снегом, оттаяло и по ощущениям напоминало отек. Сильно знобило. Очень сильно.

Кто-то крикнул про подъезжающий маршрутный автобус, и половина обитателей комнаты ринулась на перехват. Я видел в окне, как их заметало на остановке. Черный мужик, полоскавший американский Конгресс и лично мэра Блумберга за неготовность к снежной атаке, стоял первым в очереди. Авантюристы держались недолго: через пятнадцать минут все вернулись в берлогу. Автобуса не было. Афроамериканец проворчал несколько факов в адрес увязшей в снегу пустой машины полиции.

Потом, минут через тридцать, на большом электронном табло сообщили о реанимации линии метро R. Она проходит в трех километрах от моего дома на Кингс-Хайвее.

Три километра можно пройти и пешком. Оторвав согревшийся зад от кафеля, я полез под землю, очень хотелось домой: лечь в кровать и жевать обветренный сэндвич за книгой про Че Гевару, недавно взятой в местной русской библиотеке. За мной в метро потянулись другие, тоже настроившись на моцион.

На местности все было иначе: очень холодно и ни хрена непонятно, куда надо идти. В трех километрах были дом и тепло, но я бы сдох за эти три километра.

Я задубел за минуту, пройдя метров двадцать по улице. Сил организму хватало только на то, чтобы дрожать. Было страшно, вообще не шучу, мне было страшно. Я вернулся в метро, вытряхнул снег из кроссовок и поехал обратно к «Атлантик-Пасифик». Когда я лег на полу в подсобке вокзала на свое прежнее место, было три ночи. Зуб на зуб стал попадать к четырем.

Снегопад к тому времени вроде кончился, теперь надо было ждать, когда расчистят железную дорогу, ту, которая идет по поверхности. Рядом со мной сидели одна женщина средних лет, достаточно крупная, чтобы не чувствовать холода, и два мужика. Один был тот с дипломатом; он, кажется, спал. Другой, жидкоусый, видимо, мекс, говорил по телефону, помогая себе бурными жестами описывать погодный коллапс чьему-то уху на том конце провода.

Он мне напомнил кое-кого, кто точно так же был щедр на жесты. Его звали Мурат.

***

Когда Мурату звонили, он в одну руку брал телефон, другая была нужна ему для выражения эмоций. Если в это время он вел машину, то на руль он ставил колено, и его пассажиры начинали проверять прочность ремней безопасности.

– Моя жена не дает мне водить машину, чаще она за рулем. У меня мотоцикл.

Мурат был моим преподом английского. В институте в Атланте, помните? Среднего роста, но ниже меня, с лицом и глазами Синбада и лысым черепом Брюса Уиллиса. Наш первый урок он начал с такого заявления, призванного якобы растопить лед между учителем и студентами:

– Я расскажу вам три факта о себе. Два будут правдой, один будет ложью. Определите, где ложь. Got it? А потом поменяемся, и вы мне расскажете. Так вот. Я в пятнадцать прыгнул с парашютом. У меня было пятнадцать мотоциклов. И я шесть лет занимаюсь серфингом. Что здесь ложь?

– А ложь только одна? – спросил кто-то.

– Парашют тогда, – сказал я наобум.

– Марк почти прав. В Советском Союзе, а я родился и до семнадцати лет жил в Туркменистане, к парашюту в пятнадцать не допускали. Но я тогда договорился с друзьями и прыгнул. А вот мотоциклов у меня было двенадцать. Не пятнадцать.