Город

У меня есть возможность, вернее, есть один очень интересный контакт… информатор. Иными словами, я могу вести расследование недавних пропаж детей. Думаю, читателям это было бы интересно.

Луни не реагирует никак. И я тороплюсь и почти сбиваюсь на просительный тон, – Тема волнующая. А полиция представляет свои отчеты крайне редко, да и то в очень скупых и туманных выражениях. «Еженедельный журнал» первым действительно расскажет о преступлениях.

Томас кряхтит, морщится и наконец выдавливает фразу, – Боюсь, это не очень соответствует редакционной политике и ожиданиям целевой аудитории «Еженедельного вестника». Мы – домашний журнал для домохозяек.

Выдав такую длинную тираду, он с облегчением откидывается на спинку кресла. Я, сраженный мощным канцеляризмом, тоже какое-то время молчу.

Затем осторожно говорю, – Редакционная политика это, конечно, ваше дело. Но вам не кажется, что немного остроты, волнующих переживаний – это как раз то, что хотели бы видеть домохозяйки?

Луни не реагирует никак. Если бы он только что не говорил, у меня было бы полное впечатление, что передо мной валун, случайно напоминающий силуэт человека.

– Можно было бы сделать это в форме детективного романа с продолжением, – говорю, – Из номера в номер. Только настоящего детектива! А у читателей появилось бы чувство сопричастности большому и сложному делу.

Томас никак не реагирует, зато отвечает мне девушка.

– А вам не кажется, что это опасно?

– Что? Почему? – нервно кошу на неё глазом. Обстановка здесь явно выводит меня из колеи. А за окнами этого логова – сиреневые сады, ну надо же.

– Похититель или похитители тоже могут читать наш журнал. Они будут предупреждены.

Томас в своем кресле важно кивает на эти слова.

– М-даа, – говорю. Это мне в голову не приходило, – Риск есть. Но можно все это тонко организовать. Так, чтобы одновременно давать читателям остросюжетное чтиво и не открывать действительно важную информацию.

– То есть симулировать расследование? – спрашивает девушка.

– Нет. Просто подавать его в художественной форме.

Наступает пауза, затем Томас неожиданно говорит «Ясно» и несколько раз кивает. Я смотрю, как он махает большой темной головой, окруженной голубым ореолом неба в окне и думаю, что скорее бы все это закончилось и я бы пошёл домой.

Девушка вздыхает, – У вас что-то уже готово?

– Заканчиваю первый материал, – не моргнув глазом, бодро рапортую я, – Закончу завтра-послезавтра.

– Хорошо. Пришлите нам почтой, пожалуйста. Только с указанием источников, которыми вы пользовались и ссылками на все реальные факты. Т.е. те, которые не являются частью вашей «художественной формы».

Я оглядываюсь на Томаса. Тот снова кивает. Да кто здесь редактор вообще?

– А оплата?

– Если первый материал понравится Томасу, будете приняты как внештатный корреспондент. Оклад – 250 гульденов, плюс оплата документально подтвержденных рабочих расходов.

Она устало вздыхает, я тоже выдыхаю с облегчением.

– Хорошо, договорились. Пришлю материал завтра- послезавтра.

– Договорились, – важно вставляет Томас. Меня вдруг разбирает смех, который я сдерживаю с большим трудом.

Томас тем временем медленно поднимается и протягивает руку. Все еще внутренне хихикая, жму большую и мягкую ладонь, говорю о том, как рад был познакомиться и, подталкиваемый острыми локтями девушки, удаляюсь.

Внизу мы с ней синхронно облегченно вздыхаем. Затем она смеется и говорит, – Вот, значит, какой оказалась ваша эксклюзивная информация. Что вы безработный журналист, нуждающийся в деньгах.

Я улыбаюсь в ответ, – Но об этом действительно знаем только мы с вами.

– Ладно, – она махает рукой, – Идея интересная, пишите.

– Ага, – говорю, – Скажите, а Томас…

– Не стоит об этом говорить. Присылайте материалы вовремя и все будет окей.

– Окей, – я натягиваю шляпу, прощаюсь и выхожу.

За дверьми слепит солнце, в ноздри бьет свежий и густой запах сирени. Усевшись на крыльцо, скручиваю папиросу, и, закурив, неспешно иду назад. Мне кажется, что в спину мне смотрят – не враждебно, а, наоборот, дружелюбно и с интересом. Я не оборачиваюсь, но незаметно стараюсь расправить плечи и придать походке лихости и энергичности, подобающей молодому авантюрному журналисту.

Кот на тротуаре лежит на точно том же месте. Я осторожно обхожу его – на этот раз с другой стороны.

Уже в трамвае я вспоминаю, что не узнал имени девушки, а потом задумываюсь о том, что странно здесь газетный бизнес устроен. Сначала Отто Грюни, печатающий в брошенной больнице таинственный журнал только для Заречья и желтый листок на весь город. Теперь еще эти двое, устроившие себе тенистую берлогу в пригороде. И спрятанный в темноте Томас Луни! Кажется, он вообще с трудом понимал, о чем мы говорим. Вспомнить только, как он важно говорил «Ясно» и долго кивал большой темной головой!

Интересно, что бы я увидел в «Вестнике Ратуши»? Работа у меня уже есть, даже две, но завтра можно бы туда съездить. Просто поглядеть, какие чудеса там.

Мой район встречает меня дождем. Капли, как тысячи камикадзе, бросаются на стекло, а в свежих лужах я вижу отражение облаков и ярко-голубого мокрого неба.

Трамвай с треском разбрызгивает синие и желтые искры и останавливается. Выбегаю, бодро шлепая по лужам, на ходу машу рукой в окно почты и отправляюсь в ресторан к Клаасу.

В похожем на чалму, каком-то особенном поварском колпаке, в специальной сеточке для бороды, с несколькими маленькими, но очень яркими брызгами крови на белоснежном фартуке, Клаас выглядит необыкновенно представительно. Не повар, а настоящий жрец, только-только с жертвоприношения.

– Привет, – говорю, – Здорово выглядишь. С тобой можно сейчас говорить?

– Да, – улыбается Клаас, – Привет.

– В общем, я нашел работу. Даже две. И можно будет писать репортажи с расследованием исчезновений.

Клаас несколько секунд обдумывает мысль, – Не знаю. Не уверен, что стоит это печатать.

– Мы все продумаем. Когда заканчиваешь?

– В одиннадцать.

– Зайдешь ко мне после смены, обсудить всё? Или я могу к тебе.

– Лучше у тебя. Близнецы.

И мы прощаемся, и я убегаю, напоследок махнув Тиму, с интересом наблюдающему за нами из-за стойки.

По дороге заглядываю на почту и покупаю карту города. Мы с почтовой девушкой дружески улыбаемся друг другу, а еще я замечаю у неё на столе кучу листков с набросками чьего-то лица – мужского, всегда одного и того же.

– Это тот самый Маседонио Фернандес? – вспоминаю я.

– Нет, вряд ли, – непонятно отвечает девушка, – Ты что-то про него узнал?

– Ничего. А кто это?

– Понятия не имею. Как-то ночью я проснулась, повторяя имя «Маседонио Фернандес». С тех пор я его ищу. Ну, не то чтобы постоянно ищу, но пытаюсь узнать о нем при случае.

– Ого, – говорю, – Дай знать, если что-то разузнаешь. Загадочная история!

–Да мне просто делать нечего, – рассмеялась она

Глава пятая

Дома я распахиваю окно, и комната наполняется солнечными бликами, запахом соленой воды и криками чаек. Ветер треплет прижатые кружкой революционные памфлеты, а я быстро переделываю все домашние дела: мою посуду, чищу пальто и ботинки, в два счета нарезаю мясо и готовлю маринад из пива и вустерского соуса. Оставляю его напитываться, закрываю окно и мою руки.

Теперь, в наступившей тишине и образцовом порядке, можно приняться за настоящую работу. Список Клааса включал 67 имен и начинался с Эженки Новик, пропавшей три года назад. Значит, почти по два ребенка в месяц. Много это или мало? Статистики не было. Записал в блокноте: численность населения – ?, аналогичная статистика пропаж – ?.

Все это надо было выяснить, хотя я сомневался, что здесь удастся найти материалы по второму вопросу. Изначально я планировал самостоятельно перепроверить собранные Клаасом материалы и даже сдвинуть время исследования, посмотреть количество пропавших хотя бы за полгода до Эженки. Сейчас, оценив объем, я понял, что это невозможно. Может быть позже, а пока придется основываться на работе Клааса.

Напротив каждого имени в списке стояла дата исчезновения – это было очень удобно и в разы облегчало мне работу. Итак, Эженка Новик, пропала 3 октября. Я отобрал все газеты за октябрь месяц и принялся вычитывать.

Эженка Новик семи лет, дочь польских эмигрантов в третьем поколении. В "Еженедельном журнале" была фотография, правда, размытая и плохо напечатанная. Усатый высокий мужчина, женщина в белом с коляской и маленькая девочка, схватившая отца за штанину. Все трое на фоне двухэтажного деревянного дома с маленькими окнами, из-за крыши которого торчали голые черные ветви. Семья жила на Почтамтской улице, дом 7. На карте адрес найти удалось не сразу, это была северная окраина города, к которой сверху подступали стилизованные ледники. Недалеко от Заречья, между прочим.

Я нарисовал на карте единицу, а в блокноте сделал пометку: "1 – Эженка Новик, 7 лет, пропала 3 октября. Предположительно, хорошие отношения с отцом".

В октябре про исчезновение писали немного, к тому же в некоторых статьях были неясные намеки неизвестно на что. Картина складывалась следующая:

3 октября в полдень Эженка Новик и её подруга Бланка Ивински ушли гулять. По словам Бланки, они прошли вдоль канала и почти напротив консервного завода нашли «новое интересное место». В чем заключалась интересность, не говорилось.

Дальше описывалось нечто совсем уж странное. Бланка и Эженка выложили из осенних листьев и галечных камней большой круг, в центре которого была Эженка, а снаружи – Бланка. Все это описывалось в мельчайших подробностях – «Еженедельный журнал» даже счел нужным указать, что камень шел после каждых трех листьев, а светлые и темные камни чередовались случайно.

Бланка ушла, Эженка осталась в круге. По дороге Бланка встретила знакомых мальчишек, удивших рыбу. Они просидели на берегу до вечера и не видели ни возвращающейся Эженки, ни кого-либо, шедшего от города к «новому интересному месту». Но, как тут же пояснялось, вдоль канала ходили обычно дети, а взрослому добраться туда проще было по окружной дороге (если из предместий, где жили Новики) или Новому мосту (если со стороны завода).

Вот и все. Когда они вернулись домой, Эженки еще не было. Уже ночью родители начали самостоятельные поиски, на следующий день к ним присоединились все рабочие предместья. Круг нашли сразу, он был нетронут. Ни Эженки, ни её следов найти не удалось.

В самом конце октября «Искра» поместила небольшое интервью с Бланкой.

«Вопрос: То место могло быть видно из окон завода?

Бланка: Не знаю… Завод был совсем напротив, но вокруг были деревья и тростник.

Вопрос: Сами вы не смотрели на завод? Не видели ли кого-нибудь, смотрящего в окно или машущего рукой?

Бланка: Нет.

Вопрос: Когда ты сидела с мальчиками, ты не беспокоилась об Эженке? Не думала, почему она не возвращается?

Бланка: Нет, наверное, нет.

Вопрос: Почему?

Бланка: Она часто оставалась в кругах подолгу. Любила думать одна. Её оттуда руками было не вытащить.

Вопрос: Чужой человек смог бы вытащить её из круга?

Бланка: Я не знаю. Но ведь круг остался целым!

Вопрос: Чтобы выйти из круга, Эженке нужно было его нарушить, так?

Бланка: Это не ваше дело. И вообще это вопрос для Эженки».

На этой примечательной ноте интервью заканчивалось.

Все это было ужасно интересно, но непонятно. Что значит «её оттуда руками было не вытащить»? Сначала я решил, что это образное выражение, но судя по дальнейшим вопросам, предполагалась именно физическая невозможность.

А Грюни еще и предполагал, что это правило может не подействовать на чужака.

Интересно, каково ему было, революционеру и материалисту, задавать эти вопросы? Ведь он тоже чужой. Еще кое-что: мне он сказал, что «Искра» не занимается исчезновениями детей.

И кто, кстати, подразумевался под чужим? Просто житель центра, человек не из рабочих предместий? Эмигрант? Или вообще любой человек, родившийся не в Городе – моряк, например?

Но Эженка Новик пропала 3 года назад – я быстро посчитал – в самый разгар сезона отплывающих кораблей.

Я нарисовал в блокноте круг, отметив камни через каждые три листа, поставил рядом вопросительный знак.

Подумав, добавил два имени: Отто Грюни и Бланка Ивински.

И записал: »Кто такой чужой?».

Пересматриваю записи. Сплошь вопросительные знаки – неутешительно. Но ведь это только начало. И как интересно!

Поднимаю взгляд от бумаг и сердце быстро дергается: назад-вперед. На подоконнике, уже внутри комнаты, большая чайка. Она оценивающе смотрит на меня, склонив голову. Я смотрю на большой желтоватый клюв и темные глаза с прозрачно-голубым отблеском по краю. Чайка склоняется на другую сторону – движение удивительно напоминает качающего головой человека – и неодобрительно моргает.

Потоптавшись, она издает негромкий протяжный клекот, затем разворачивается и, сбросив комочек помета (вот поганка!) улетает в чистое синее небо. Я провожаю взглядом птицу и её тень, перетекающую по поверхностям крыш.

Вздыхаю, все еще взволнованный встречей, вытираю подоконник и ставлю кофе на огонь.

Беглый просмотр газет за следующие месяцы дал еще один интересный материал. В «Вестнике ратуши» было напечатано интервью с городским полицмейстером, своего рода ответ на материал «Искры». Причем ни до, ни после этого «Вестник ратуши» о похищениях не писал – очевидно, биржевые котировки были куда интереснее, чем пропажи детей из рабочих кварталов. Но вот тут они решили высказаться.

Полицмейстер вещал:

«Я считаю абсолютно недопустимым вот это интервью, о котором мы говорили. Абсолютно недопустимым. Оно представляет собой недопустимое и бессмысленное вмешательство в традиционную культуру детства в Городе, в наши обычаи и традиции воспитания детей.

Стоит заметить, что и сам редактор пресловутой «Искры» – чужак, приехавший к нам неизвестно когда и как. И я убедительно прошу наших гостей – соблюдайте традиции Города».

Там было еще много, и все в том же духе. Революционная направленность «Искры», чего я ожидал, вообще не была упомянута. Возмущение полицмейстера вызвало только интервью с Бланкой Ивински.

В конце материала было фото. Городской полицмейстер был толст, носил моржовые усы, а глаза у него были такие маленькие, что совсем исчезали в складках жира. На газетной бумаге они почти и не пропечатались. Фото производило жутковатое впечатление: как будто в полицейскую форму нарядили чучело с вспухшим блином вместо лица. Усы и брови дела не спасали: наоборот, казались еще более гнусной деталью розыгрыша.

Я добавляю в блокнот про «традиционную культуру детства» и полицмейстера. С Эженкой пока всё.

Следующим исчез Томас Раабе. Ему было 11 лет, он тоже был из мигрантов, но первого поколения. Родился Томас, что подчеркивалось, не в Городе.

Ни фотографии, ни даже точной даты исчезновения не было. Раабе были неблагополучной семьей.

В конце середине декабря мальчик перестал посещать школу. Через пару недель учителя забеспокоились и зашли к нему домой. Их встретила Ева Раабе и хладнокровно заявила, что не видела сына уже больше трех недель. Отец был мертвецки пьян и спал.

Все это вызвало очевидные подозрения у полиции. Раабе допрашивали несколько часов, но безрезультатно. Отец, Золя, с трудом понимал, где он находится, не ориентировался во времени и почти ничего не помнил начиная с осени.

Ева Раабе спокойно и равнодушно отвечала: Да, Томас пропал около трех недель назад. Просто собрал ранец, ушел в школу и не вернулся. Она не знает, были ли у него друзья. Она не знает, куда он мог пойти. Нет, Томаса не били и нет, она не беспокоится.

– Почему? – спросил полицейский.

В ответ, как описывалось в газете, Ева Раабе впервые за все время допроса улыбнулась и сказала, что недостаточно знает язык, чтобы объяснить. Это очень сложно, говорила она, и улыбалась.

Интересно, журналист присутствовал при допросе или записал все с чьих-то слов? Это надо было выяснить.

Статья не подписана. Придется наводить справки в редакции «Еженедельного журнала» – а это будет не очень удобно, по крайней мере, сейчас. Но пометку в блокноте я все же делаю.

Исчезновением мальчика дело не закончилось. 3го февраля были обнаружены тела Евы и Золя Раабе.

Следователь, занимавшийся делом Томаса, хотел узнать от них какую-то деталь, о которой забыл спросить во время допроса.

Была метель и к Раабе он добрался только поздним вечером. Фонарей не было и на улице стояла кромешная темнота – это была важная деталь. Почти полчаса он стучал в двери и кричал – никто не отзывался. Следователь обошел дом – окна были темны. Но ему показалось, что в кухне он успел заметить мелькающий огонек. Тогда следователь выломал дверь и ворвался в дом.

В комнатах было темно и холодно, электричество не работало. В спальне он обнаружил Еву и Золя Раабе: они лежали в спокойных позах, раздетые ко сну. Из груди у каждого торчала рукоятка кухонного ножа. Точно таких же ножей не хватало в наборе, обнаруженном на кухне. На кухне же следователь увидел кружку с чаем – она была почти горячая и еще парила в холодном воздухе.

Ева и Золя, между тем, были мертвы уже по меньшей мере неделю, а то и больше – из-за февральского холода коронер не мог определить срок точнее.

Следователь вызвал дежурную группу. Обыск не дал никаких следов. Кто прятался в темном и холодном доме с двумя трупами в спальне, осталось неизвестным.

Цифрой 2 отмечаю дом Раабе на карте. От Заречья и дома Эженки далеко, юго-западная окраина у самого моря. Пишу в блокнот: Как зовут следователя? Что он хотел узнать у Раабе?

Я закладываю блокнот картой и прижимаю стопкой газет. На сегодня хватит.

Мне неуютно, и сердце внутри тяжелое и холодное, как камень. Я думаю о том, каково это: сидеть в пустом темном доме, за стенами которого носится снег и тяжелое море накатывает на берег. Греться в темноте кружкой чая и спиной чувствовать трупы за дверью, исходящий от них холодок.

Почему-то я думаю об этом, а не сочувствую убитым.

Я допиваю кофе, смотрю на часы – шесть вечера, еще есть два-три часа, и выхожу из дома.

Глава шестая

Маленький Мик и Дом Потерпевших Кораблекрушение

С мешком за плечами и Зеленой Девочкой в руках, Мик вышел из дома. В спину смотрел проем разбитого окна. Длинная тень дома падала на белую пыльную дорогу и темно-зеленый, заросший и тенистый берег впереди.

– Но тень была не опасна, потому что дом теперь был пуст и даже его запахи ни о чем не напоминали. Поэтому я, не сворачивая, прошел прямо под тенью. Вот насколько все исчезло, понимаешь?

– Это опасно? – спрашиваю я, – Ходить под тенью?

– Смотря под чьей, – отвечает Мик.

Они спускались по крутому и неровному берегу реки. Между раскидистыми дубами – запущенные крохотные огороды, петляют узкие тропки, торчат оборванные силуэты пугал. Закатное небо краснеет сквозь развешенные рыбацкие сети и светятся яркие, желтые и синие, прищепки на бельевых веревках.

У реки, в глубокой тишине, еще тлел и бросался искорками костер Мика.

Здесь он оставил вещи, усадил Девочку лицом к огню и снял с углей котелок с картошкой и палочки с рыбой. Выложил все это на чистую тряпицу, щедро посыпал из своих невеликих запасов соли и украсил нарванной здесь же зеленью. Полюбовался. Не бог весть что, но ведь лодка была старая и без весел. И больше все равно ничего не было.

Оставив Девочку глядеть на тихо гаснущие под плеск волн угли, он ушел в темноту.

Лодка была на месте. Старая плоскодонка, когда-то выкрашенная в чистый голубой цвет и даже украшенная именем, теперь неразборчивым. Она лежала на берегу, а носовая веревка равнодушно свешивалась в воду. Мик аккуратно уложил в траву сверток с едой и придавил его камнем. Снял и забросил в лодку кеды, спустился по колену в теплую воду и повел лодку назад, к огню.

Крутой и заросший берег уже прятался в темноте, но небо было еще светлым. Подсвеченные закатом облака отражались в неспешных струях.

Мик сунул мешок на корму, забрался в лодку и, отталкиваясь шестом, вышел на середину реки. Здесь он развернул лодку по течению, принюхался к воде – она пахла палыми листьями и гниющими фруктами. Тогда он лег на дно, уложил рядом с собой гравюру с Девочкой. Они укрылись одеялом, которое Мик стащил у пугала и молчали, глядя на медленно проплывающие над ними серые облака и темное небо в промежутках между ними. Уютно плескалась вода, от одеяла приятно пахло сеном и птицами. Мик сладко вздохнул и заснул.

Когда он проснулся, лодка плыла посреди леса. Бок о бок с ними кружились в воде желтые и зеленые листья, сброшенные ветви, цветы, подозрительно большие и яркие перья, скорлупа орехов и тонущие насекомые. В темных и весело журчащих струях играли светлые и быстрые пузырьки воздуха.

Над головой простираются ветви, широкая и глубокая река накрыта аркой из широких сплетшихся друг с другом крон. В просветы падает яркий, как огонь, свет солнца. Жарко.

Мик зачерпывает воды и умывается. Оглядывается – Девочка спит. Наверное, днем ее лучше не трогать. Может, ее не существует днем.

Мик подождал немного, и когда мимо проплывала веточка с мелкими красными ягодками, ловко выудил ее из воды.

Попробовал одну – ягода оказалась страшно кислой. Подумав, он насадил сразу три на крючок и опустил леску в журчащую за кормой воду. И снова лег на спину. Удочку он ловко держал пальцами ноги, а сам принюхивался и прислушивался к лесу. Ни опасности, ни добычи Мик не почуял.

Весь день они плыли среди леса. Мик шестом вывел лодку ближе к берегу и срывал по дороге незнакомые плоды. Горькие или кислые он сразу отправлял на наживку, а остальные проверял на съедобность: съедал кусочек, долго пережевывая и прислушиваясь ко вкусу, потом ждал. Если ничего не происходило, брал кусок побольше и снова ждал. Если и тут все было хорошо, фрукт отправлялся в съедобные. Таких обнаружилось всего два: бледно-красный круглый плод с зелеными шипами, похожий на голову страшноватой улитки (вкуса у него почти нет, а мякоть белая) и что-то вроде огромной картофелины зеленого цвета, изнутри желтое, сладкое, как апельсин, и вкусно пахнущее еловыми иголками. Их он сразу полюбил и начал специально искать. Один раз удалось сорвать еще большую гроздь мелких зеленых бананов, а на кислые и горькие фрукты попались три рыбины: одна большая, серебристо-синяя, и две маленьких, пятнистых и колючих. Мик их пока оставил на леске за бортом, чтобы не мучать.

Когда жара спала, а воздух начал темнеть, Мик причалил к корням огромного дерева. Одной половиной оно росло из земли, а другой из воды.

Мик привязал лодку и вылез. Картину он поставил в уютную ложбинку между корней – так, чтобы девочка видела отблески заката по краям густой темной листвы. А сам занялся выгрузкой добычи и готовкой. Когда в сумраке заплясали, потрескивая, желтые язычки пламени, он удовлетворенно вздохнул и уселся в корнях. Лес ему нравился.

Отблески пламени играли на гравюре; молитвенно сложенные изящные ручки оставались неподвижны, но опущенные ресницы Девочки, казалось, подрагивали – как будто она исподволь смеялась чему-то своему.

– Ты здесь? – шепотом спросил Мик.

Но Девочка не отозвалась. Так что он поужинал в одиночестве, прислушиваясь к плеску воды и шорохам леса. Под эти звуки он и заснул, прижав к груди Девочку и завернувшись в одеяло.

На следующий день они продолжили плыть по реке. Девочка спала на носу. Мик с кормы ловил рыбу и глядел на причудливые разноцветные листья, плывущие по воде.

Было жарко и дремотно, несколько раз он засыпал в лодке и не знал, надолго ли. Когда мальчик проснулся в последний раз, что-то изменилось.

Стало прохладнее и воздух как будто потемнел; но это было не все. Мик, привстав на корме, тревожно озирался и принюхивался. Что-то было по-другому.

Наконец он сообразил – лодка двигалась намного быстрее, и с каждой секундой её скорость увеличивалась. А вскоре Мик понял, что давно уже слышит какой-то глухой басовитый шум – и этот звук тоже все нарастает.

Мик схватил шест и попытался выправить лодку к берегу, но не тут-то было. Шест до самого кончика уходил в воду, а дна не было.

Тогда Мик быстро собрал вещи, шепнув гравюре «Кажется, у нас приключение», убрал её в мешок. Закинул на плечи и, с шестом наготове, уселся на корме. Лодка неслась все быстрее, но вода пока была спокойной, гладкой, с редкими глубинными водоворотами. Шум все нарастал и нарастал, и вот когда он стал нестерпимым, река повернула и впереди открылся океан.

Он был огромен, весь серебряный от несшихся на берег волн, и он ревел. Темные воды реки летели навстречу серым и белым волнам океана, сталкивались со звенящим звуком, от которого было больно ушам; бурлящая смесь воды подпрыгивала на высоту деревьев.

А еще Мик успел заметить, что когда волны опадали, из воды на мгновенье показывались черные блестящие камни.

Мик в отчаянии привстал на корме и, сорвав с плеч мешок, изо всех сил швырнул его на берег. Докинул ли он, Мик не успел заметить. Берег промелькнул вместе с холодной мыслью «Вот и смерть» и лодку швырнуло в волны. Был удар, и мир исчез в яростных белых струях. Направления исчезли, сначала его вроде бы бросило вверх, потом неумолимо потянуло назад и вниз, наконец, схватившая его волна понеслась куда-то еще – и после удара Мик вдруг почувствовал твердость песка и схватил ртом воздух.

Его обтекала, стремительно уносясь назад, пена. Мик, весь дрожа, неуклюже и быстро встал и побежал прочь.

Только увидев под ногами сухой песок, он остановился и обернулся. Равнодушные, тяжелые, но гибкие волны все так же бились у берега, взлетая и падая всем весом на скалы. Не было видно даже обломков его голубой старенькой плоскодонки.

Мик отвернулся и побрел вдоль берега. Он дышал тяжело и ошеломленно, и каждая мышцы тела до сих пор отзывалась ноющей памятью о силе волн.

Перевалив через невысокий нанос песка, Мик увидел свой мешок – он лежал, как ни в чем не бывало, на берегу небольшой заводи, наполовину в обтекавшей его быстрой воде.

С радостным криком Мик бросился вниз.

Картина и вещи почти не пострадали. Только спички, которые, как на зло, лежали на дне, промокли.

Мик перебрался к опушке, развесил на ветвях одежду, разложил, присыпав сухим песочком, спички. А сам завернулся в одеяло, уселся на берег и прислонил картину к узловатому стволу дерева.

– Мы пережили кораблекрушение! – весело сказал он девочке.

Та в ответ слегка склонила голову и чуть улыбнулась тонкими белыми губами.

– Ты, наверное, тоже когда-то пережила. То есть не пережила. Расскажи, если вспомнишь.

Девочка промолчала. Мик смущенно погладил ее по плечу.

Так они сидели до вечера, глядя на бесконечный горизонт, хмурое небо и океан. Время от времени Мик на гармошке издавал дикие трубные звуки, приводившие его в восторг.

К вечеру океан немного успокоился и Мик спустился вниз, искать морские сокровища. Но, видно, море здесь было совсем пустынное – он не нашел ни обломков лодок, ни переломившихся в борьбе с бурей мачт, ни даже фантиков или пластиковых бутылок.

Только какую-то жуткую рыбину: большую, розовую, мягкую, как желе, и всю в черных иголочках. Рыба жадно шлепала губами, круглые выпуклые глаза помутнели. Мик веткой оттолкнул ее в воду.

Так что к Девочке он вернулся с пустыми руками. Спички так и не высохли, и ночлег пришлось обустраивать без огня. Мик выкопал в песке неглубокую ямку длиной и шириной с себя. Улегся в нее – ветер вроде бы не чувствовался. Конечно, можно было укрыться в джунглях, но без огня Мик не хотел туда соваться.

Он выстлал ямку сухими пальмовыми листьями, а сверху разложил одежду. Вышло даже уютно.

Сложив под голову мешок, Мик обнял Девочку, завернулся со всех сторон в одеяло и, подтянув колени к груди, превратился в маленький теплый клубок.

Стремительно темнело; в джунглях начали гортанную перекличку ночные птицы, а может, обезьяны. Океан поутих, только тихонько ворчал вдалеке и изредка плескал у самого берега.

В темноте Мик увидел нежное слабое свечение, исходившее от картины.

– Привет, – сказал Мик, – Мы пережили кораблекрушение.

Девочка чуть кивнула. Тонкие, как лепестки бледного цветка, веки слегка приподнялись, сверкнули неожиданно веселые глаза.

– Ты выжил?

– Да, – гордо отвечал Мик, – Меня какому-то океану не одолеть.

Девочка засмеялась, потом вдруг взяла и дунула Мику в нос. От щекотки, а еще от того, что она смогла сделать это прямо из картины, Мик засмеялся тоже.

– Вот здорово! Не знал, что ты так можешь.

– Я много чего могу, – серьезно сказала девочка, – Мне иногда кажется, что я была колдуньей.

– А почему ты тогда молишься? На картине? Колдуны не молятся.

– Перед костром, уготованном мне Святой Инквизицией, я раскаялась, – важно ответила девочка, – Жизнь моя прошла во грехе, но перед неизбежной смертью я вернулась в лоно церкви и веры.

– Ну не знаю. Давай выясним, как ты умерла и почему сейчас живешь в картине.

– Нет, – сказала девочка, – Не надо.

– Хорошо, – беззаботно ответил Мик.

Девочка внимательно посмотрела на него, потом кивнула, – Хорошо. А куда мы идем?

– Пока никуда. А завтра пойдем вдоль берега. Куда глаза глядят, – бодро отрапортовал Мик.

Так, перешептываясь под неспокойной луной, дети заснули.

Разбудило Мика солнце, нахально светившее прямо в глаза и гладившее по щекам ласковым теплом. Он с удивлением обнаружил, что отлично выспался, не окоченел и не продрог.

«А ночи здесь теплые», – с удовлетворением заключил Мик. Он выбрался из смятой кучи листьев и одежды, попрыгал по теплому песку и бросился в соленые волны океана. Вдоволь поборовшись с ними, Мик вылез на берег. Напился речной воды, быстро сложил пожитки в мешок и прямо так, голышом, отправился в путь (ему вдруг захотелось загореть).

Мик шел по сухому песку, не оставляя следов. Легкий голод придавал бодрости его быстрым ногам.

Берег впереди выгибался дугой, за которой ничего не было видно. На оконечности дуги громоздилась какая-то темная куча – то ли скалы, то ли валуны. Ни одного привала, пока не дойду до мыса, – весело решил Мик.

Это оказалось не так-то просто. Вскоре солнце, разозлившись, принялось жарить изо всех сил. Мик обернул голову пальмовым листом и время от времени прыгал в океан. Но это не помогало: вода была теплая, как чуть-чуть остывший чай. Из-за этого, а еще волн, казалось, что купаешься в чем-то огромном и живом.

Мик покрылся узорами из соли, кожа под лямками мешка горела, глаза болели от солнца и бликов на воде. Но он шел вперед, все так же твердо и широко ступая легкими ногами. Он думал, как станет загорелым дочерна и обрастет космами и будет жить на берегу, сражаться с океаном в бурю и охотиться в джунглях.

Гряда оказалась кучей огромных валунов, черных и с красными прожилками на сколах. Они уходили дальше в лес и глубоко в море – как будто великан ссыпал мешок великанской гальки. Мик попытался обойти их по воде, но не тут-то было. Прозрачность воды обманывала, Мик ступил – и тут же погрузился по пояс. От его ног разбегались рыбы, довольно крупные. Еще шаг – и Мик в воде по грудь. Высоко подняв над головой мешок, он, пятясь, выбирается из воды.