Служу по России

И вот он осел в Новгороде. И, работая в Новгороде, я, конечно, часто его посещал. А когда началась перестройка, то мы стали единомышленниками. И я видел его семью, его детей. И когда прочитал, что его убил сын, я не поверил. В Новгороде живёт великолепный человек – Владимир Иванович Поветкин. Я когда его первый раз увидел, то подумал, что он похож на человека из былинного окружения Садко. Довольно-таки строгий человек – реставратор. Янин раскапывал фрагменты музыкальных инструментов XI – XII веков, а Владимир Иванович их восстанавливал, реконструировал. Даже играл на них, причём играл великолепно. В Центральном Доме художника он дал великолепный концерт на древних, им же реконструированных инструментах.

Так вот, Балашов и Поветкин дружили. Я спросил Володю, несмотря на то, что очень тяжело было: «Скажите, Володя, сын убил?» – «Да, Савелий Васильевич. Страшно, конечно, но он. Хотя его к этому могли подготовить…»

Вольнолюбивый родной мой Псков

Этот город всегда рождал сильных и очень талантливых людей. В XIV веке здесь насчитывалось примерно 40 тысяч жителей, на которых приходилось около сотни церквей. И каждую надо построить, сделать иконостас, украсить фресками, миниатюрами, чеканкой, драгоценными окладами книг, вышивкой, шитьём… Уберите из 40 тысяч общего населения малых, старых, увечных – и выйдет, что каждый второй пскович был художником, как у нас говорят – мастером изобразительного искусства. Но для них это было повседневье, потому что одновременно сеяли, пахали, занимались строительством и торговлей.

Когда мы работали в Пскове, близких по духу людей я нашёл не только среди музейных работников или реставраторов. Так, общаясь с псковскими медиками, я узнавал в них тех прекрасных, ставших уже легендой земских врачей, которые не только давали медицинский совет, а ещё и окормляли духовно.

Дружба с местными врачами, писателями, прорабами, директорами предприятий и теми, кого называли инженерно-техническими работниками, не сводилась к приятным беседам и застольям. Они всегда шли навстречу и, чем могли, помогали реставраторам. Это были влюблённые в свой город, бескорыстные и очень чистые люди. К сожалению, я должен говорить «были», потому что многие из них уже в горних селениях.

Но для меня они живы. Когда я иду по Пскову, то вижу город, спасённый, восстановленный, преображенный Всеволодом Петровичем Смирновым, Борисом Петровичем Скобельцыным, Михаилом Ивановичем Семёновым, Анатолием Викторовичем Лукиным… Псковские древности хранят тепло их рук – так же, как хранят они тепло рук средневековых зодчих. Когда солнце падает на их неровные, неотшлифованные, но такие живые стены, кажется, что мастера где-то рядом и нет между нами бездны столетий.

За десять лет, в течение которых я болел и не выходил из квартиры, многие псковские мои друзья ушли из жизни. И я не мог не только присутствовать на их похоронах, но и как-то выразить свою скорбь, сказать слова соболезнования близким. И поэтому первым же делом, приехав летом 2002 года в Псков, я вместе с моим другом Валентином Яковлевичем Курбатовым, псковским старожилом, талантливейшим русским критиком, пошел на кладбище – поклониться родным могилам… Посетил места упокоения людей, на которых духовно держался тогда, да и держится нынче Псков. Мастер кузнечного дела Всеволод Петрович Смирнов, фотохудожник Борис Степанович Скобельцын и архитектор-реставратор Михаил Иванович Семенов…

Мы посетили могилу одного из талантливейших учёных русской провинции, филолога, профессора Вячеслава Сапогова. Последняя его книга называется «Молитва поэта», в ней собраны все молитвенные стихи русских поэтов, начиная с двенадцатого века и заканчивая двадцатым.

Вижу могилы друзей и думаю: «Как же хорошо они лежат». Действительно, они лежат хорошо: возле древних псковских церквей, которые сами восстанавливали; в окружении могил людей, с которыми они работали и дружили. Упокой, Господи, души рабов твоих!

Приятно, что в сегодняшнем Пскове об этих людях помнят, на домах, где они жили – мемориальные доски. То есть нынешний Псков ценит тех людей, благодаря которым он обрёл дыхание и продолжает творить свою историю…

Когда я читал молитвы на могилах друзей, настроение моё было вовсе не сентиментальным. Я знаю – эти люди жили не зря. Да, это был сложный конгломерат натур, характеров… Они часто между собой спорили, а иногда надолго прерывали общение. Но в конце концов это были такие сильные личности, что даже несмотря на какие-то ссоры, на них держался целый пласт России…

Михаил Иванович Семёнов лежит на новом кладбище в Орлецах. Самое потрясающее, что лежит напротив героической Шестой роты псковских десантников. И он боец, и они бойцы – и всё это история Пскова, история нашей Родины. Настоящая история, а не та, которую нам сейчас навязывают.

Ходил, искал около часа могилу Анатолия Викторовича Лукина, замечательного русского человека – директора крупнейшего в СССР завода тяжёлого электросварочного оборудования. Анатолий был коренным псковичом. Когда он умер, Сева Смирнов сделал ему великолепное бронзовое надгробие. Мы с Курбатовым ищем его могилу и найти не можем. Когда я вечером позвонил сыну, тот сказал, что надгробие украли – под корешок спилили. Триста килограммов бронзы кому-то очень понадобились. Гибель в Чечне Шестой роты и воровство памятника с могилы Лукина – это то, с чем нынешнему Пскову приходится бороться…

Дело реставрации фресок и икон в Пскове поставлено великолепно. Здесь уместно вспомнить фрески XII века в Мирожском монастыре. Руководит их восстановлением замечательный московский реставратор Владимир Сарабьянов. Работает он уже много лет. Эти фрески были целиком записаны в XIX веке, и мы думали, что они пропали, полностью сбиты. Но Володя был убеждён: фрески сохранились… И вот сейчас я увидел, что он прав. Практически всё открыто – и это настоящее чудо, древнерусская симфония… Володя, сын известного учёного, академика Сарабьянова, мог бы в Москве неплохо устроиться, работать в любом «дорогом» издательстве, участвовать в московской кайфовой жизни. Но нет. Он купил себе домик во Пскове и служит вечной России. Он – настоящий русский интеллигент-подвижник.

В Псковском музее заведует отделом реставрации икон Наташа Ткачёва. Она – уроженка Петербурга. Я считаю, один из лучших и тщательнейших наших реставраторов. И опять же о Петербурге: в Академии художеств кафедру реставрации возглавляет мой друг Юрий Бобров. Он каждое лето возит студентов на три месяца на практику в Псков. Студенты эти – уже часть города. Они помогают реставраторам, участвуют в консультациях по восстановлению монументальной живописи. Анатолий Алёшин – по масляной живописи крупнейший специалист, а работающий с ними Коля Гаврилов – тот мастер на все руки. Всегда полон идей и фантазий. Эти вот замечательные ребята, художники и реставраторы, поселились в деревне Олохово – это под Изборском. Первое, что они сделали, – построили деревянную часовню, посвященную княгине Ольге, основательнице и небесной покровительнице города Пскова.

Олохово, а рядом Малы. Начиналось-то всё оттуда. Сева Смирнов купил избу рядом с Мальским монастырем. Это одно из красивейших мест в России… Под обрывом, под изумрудными кручами лежит Мальское озеро. Потом туда приехал, ни много ни мало, Пётр Тимофеевич Фомин, ректор Репинского института Академии художеств. Чистейший был человек, замечательный художник: столько великолепных пейзажей псковских написал… А дальше Печоры – это для меня Алипий. Он всех вокруг себя собирал… А в двух километрах от Печор, в деревне Тайлово – хутор, там живёт замечательный русский художник Николай Иванович Кормашов.

Есть ещё один очаг духовности, в сторону от Изборска, почти на границе с Эстонией, в Гверстони. Там поселился архимандрит Зинон, один из самых выдающихся иконописцев нашего времени. Своеобразный, интереснейший человек. Помню, когда он подвизался в Печорском монастыре, говорил: «Если вы будете к ликам, которые я пишу, носить искусственные цветы и одеколоном прыскать, я работать не буду, потому что у меня свои иконописные принципы, христианские, ранние».

Я очень благодарен судьбе, что мы с Зиноном близки. Когда я болел, он мне очень духовно помогал, писал записки нам с дочкой, просил, чтобы не унывали… Книжка его по иконописи – моя настольная.

Гверстонь – деревня, где он с двумя своими помощниками, Петром и Павлом, построил каменный храм. Это нечто среднее между византийской и русской церковью. Уже надвратная мозаика исполнена с ликом Спасителя, уже престол готов и иконы написаны. Зинон работает в сложнейшей, в древней технике энкаустики. Это когда пишут по горячему воску, то есть связующим является воск. Для этой техники специальный инструмент применяется – кавтерий. Это такая палочка металлическая, с помощью которой краска наносится. У Зинона в работах удивительная чистота духа и формы.

Начало 1960-х. С наместником Псково-Печорского монастыря архимандритом Алипием (в центре) и архитектором-кузнецом Всеволодом Смирновым

Отцу Зинону ставят в вину тот факт, что в начале девяностых он вступил в литургическое общение с католическими священниками. Его многие тогда осудили, а я, грешный, считаю, что если не поступиться своей верой, то общаться можно со всеми. Однако после бомбёжек Сербии с католическим миром мы не вправе дружить. Мало того, что сам по себе акт сатанизма, убийства мирных людей должен был быть католиками осуждён, но ведь всему миру были показаны американские бомбы, на которых было написано: «Поздравляем с Пасхой». Это страшное кощунство: бомбы, значит, не только сербам уготовили, но и Христу!

Сатанисты оскорбляли Христа – и ни папа, ни какой ксёндз не выступил со словом осуждения. Не хочу я сейчас иметь дело и с ЮНЕСКО. Когда американцы, эти варвары двадцатого века, уничтожали древние сербские монастыри с уникальными фресками, которые входили в золотой фонд ЮНЕСКО, никто, ни один чиновник из ЮНЕСКО не произнёс ни слова в осуждение вандализма. Поэтому я лично с этой организацией сотрудничать не намерен. Что касается отношения Зинона к католической, западной культуре, то когда я вижу в его доме на стене репродукцию с картины Яна Ван Эйка, то она мне, право, не мешает…

Многие мне никак не могут простить моей многолетней дружбы и творческого сотрудничества с покойным настоятелем Псковско-Печорского монастыря отцом Алипием. Сейчас я всюду говорю: необходимо наконец открыть фрески XVI века, что в Успенском соборе Псковско-Печорского монастыря. Фрески, которые мы когда-то расчищали с Алипием. Фрески, творцом которых был сам игумен Корнилий, святой мученик, пострадавший от руки Ивана Грозного. Алипий мне когда-то говорил: «Вот помру – закроют эти фрески снова досками». И он был прав: закрыли их, и они по сей день находятся в плену. Тот же Зинон сказал, что он был единственным на совете старцев, который сказал, что надо их открывать. Говорят: мощи мироточат. Так фрески – это те же самые мощи, это то же самое мироточение духовное. Если их Корнилий писал, так это частица его святости.

Печорский краеведческий музей стоит прямо у Святых ворот монастыря. Там недавно открылась выставка памяти Алипия. Псков дал на эту выставку картины, подаренные Псковскому музею Алипием. Был выставлен обильный фотоматериал. Но вот обидно – ни один человек из монастыря на открытие выставки не пришёл. Не пришёл ни один из 150 насельников монастыря, который из руин воздвигнул Алипий. Ведь это он спас монастырь во время хрущевских гонений…

Присутствовал я на открытии замечательной выставки акварелей Наташи Рахманиной, это вдова Всеволода Смирнова. Она акварелистка милостью Божьей… Хорошо бы помочь Наташе обустроить мемориальную мастерскую Всеволода Петровича. Смирнов возрождал кузнечное дело на Псковщине. И это подтолкнуло развитие кузнечного дела во всей России.

И ещё одно радостное для меня событие: возвращение псковской реликвии и святыни – иконы конца XVI века «Богородице Псково-Покровской». Эта икона, известная как «Видение старца (кузнеца) Дорофея» или «Псковский покров», была вывезена из Пскова во время немецкой оккупации и теперь, через полвека, наконец-то вернулась на место, в Троицкий собор…

Февраль, Михайловское

В обыденной жизни чудес не бывает. Свидетельства святости, даруемые Богом, – лишь зримые напоминания о вечности бытия, бесплотные знамения Творца, указующие людям пути к духовному совершенству. В обыденной жизни случаются озарения, ради которых стоит терпеть невзгоды, прощать несправедливые обиды, помогать оступающимся, верить единожды солгавшим.

Я пишу эти строки под впечатлением такого озарения, дарованного мне судьбой, ещё не кончившегося, ублажающего мою душу, радующего мой глаз, заставляющего на эти мгновения забыть о мирской суете и обыденной скуке и тяжести повседневья.

«Мороз и солнце, день чудесный!» Сколь часто повторяем мы эти слова поэта к месту и не к месту. А сегодня я иду к его Михайловскому приюту сквозь мороз и солнце, когда-то увиденные им и воспетые на века. Дорожки пусты и уединённы впервые за десятки лет моих Михайловских встреч. В доме поэта, обычно наполненном толпами туристов, озвученном рассказами экскурсоводов и восторженными репликами паломников, – недвижная тишина. Так, видимо, было, когда хозяин в «день чудесный» уезжал в Тригорское, а Арина Родионовна, заботливо убрав покои своего любимца, уходила к себе, в домик-баньку. Сразу разочарую читателя – никаких видений из прошлого в пустынном сем приюте мне не явилось. Внимательно вглядывался я в ставшие почти родными лица Сергея Львовича, Надежды Осиповны, Оленьки, Лёвушки. Может, и они смотрели, с каким благоговением склоняюсь я над книгами, написанными их одержимым Божественным вдохновением родичем. Единственный голос, услышанный в этой вековой тишине, принадлежал девушке-смотрительнице, не сумевшей сдержать своего восторга, навеянного морозом и солнцем, и разделившей его с единственным посетителем. Любезно помогла она мне спуститься по обледеневшим за ночь ступенькам пушкинского дома, с крыльца которого открывались виды сразу и на застывшую Сороть, и на Маленец и Кучане. Рукой подать до Петровского, Тригорского, Савкиной горки – торжественных, нарядных, словно собравшихся отметить важное событие в своей жизни. Так оно у порога – это событие!

Десятого февраля 2003 года в сто шестьдесят шестой раз помянула Россия убиенного драгоценного своего сына, а четырнадцатого числа отметила столетний юбилей человека, сохранившего для современников и потомков память о Пушкине.

Так было и так будет – дата смерти поэта и день рождения его родственника по духу Семёна Степановича Гейченко станут вспоминаться в одной седмице.

Тих и пустынен сегодня приют неистового Симеона (он ведь назван в честь Симеона Богоприимца, в день его ангела принимающего младенца Иисуса Христа). Останавливаюсь у веранды, некогда заставленной полчищами диковинных самоваров, снимаю шапку и повторяю только что прочитанные в пушкинских покоях слова молитвы: «Сим, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Симеона в месте светле, месте злачне, месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь и печаль…»

А перед глазами летний псковский вечер 1971 года. Мы открываем выставку псковских икон, только что отреставрированных, чудом в те безбожные времена показанных в залах и галереях Москвы и Ленинграда. Во дворе Поганкиных палат – праздничное стечение людей. С крыльца, заменившего трибуну, с восторгом любуюсь теми, кто пришёл разделить с нами радость открытия. Митрополит Псковский Иоанн, в юные годы келейник опального патриарха Тихона; Семён Степанович Гейченко, хранитель Пушкиногорья; архимандрит Алипий, настоятель Псково-Печорского монастыря; Леонид Алексеевич Творогов, создатель древлехранилища книг в Псковском музее, рыцарь русской науки, один из ее великомучеников; Иван Степанович Густов, первый секретарь Псковского обкома КПСС, так много сделавший для псковичей; Лев Николаевич Гумилёв, великий учёный, приехавший заказать крест на могилу своей славной матери Анны Андреевны Ахматовой; молодые, мощные, уверенные в себе хранители древней псковской архитектуры – реставраторы Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын, Михаил Семёнов; Пётр Тимофеевич Фомин, профессор, а потом ректор Ленинградской Академии художеств, тонкий лирический певец пейзажей Псковщины. В толпе много приезжих из Москвы, Ленинграда, Новгорода…

На следующий день после открытия иконной выставки вместе с архимандритом Алипием, на многие годы заменившим мне унесённого войной отца, едем в гости к Гейченко. Несколько дней назад мягким, но строгим жестом прервал он наши застольные пересуды о хозяине Михайловского. Разгорячённые коньяком, чесали мы бескостные языки, потешаясь над причудами «Соломон Степаныча», понаставившего в Святогорье жестяных голов – пивных ларьков «а ля Руслан и Людмила», повесившего «златую цепь на дуб тот» и вообще чудившего безмерно. Мне, как наиболее близкому из всей компании, досталось от батюшки сполна, согласно принципу «наказую, кого люблю». «Не страшно, что в рот, а страшно, что изо рта», – сказал отец Алипий, прищемив наши болтливые уста.

Ох, и стыдно же мне было за безмозглую болтовню свою, когда увидел я Семёна Степановича в деле. Увидел, чтобы потом восторгаться этим суперпассионарием до конца дней его. Человек, сумевший соединить Псковщину с западным просвещённым Петербургом, перебросивший прочный мост между Петергофом и Михайловским, между русской деревней и столицей полумира, навсегда вошёл в мою жизнь.

Разве можно забыть, как виртуозно руководил он вверенным ему подразделением на бренной земле, как красноречивы были движения пустого рукава пиджака или рубашки его (рука оставлена на фронте), превращавшегося на наших глазах то в жезл полководца, то в палочку гениального дирижёра. Часами могу я вспоминать встречи с «дедом Семёном» в Михайловском и во Пскове, и в моей московской мастерской. Две из них отпечатались в памяти особенно отчётливо.

В 1985 году страна торжественно отмечала 40-летие Великой своей Победы. Директор Центрального Дома художника В. А. Пушкарёв, ещё один из близких к Пскову пассионариев, любивший Гейченко, попросил меня ежемесячный устный альманах «Поиски, находки, открытия» посвятить славной дате, не опустив ни в коем случае высоты планки популярного тогда в Москве места, где представляли свои творения лучшие художники, поэты, актёры и учёные. Все ещё помнили, что незадолго до Дня Победы прошедший вечер Льва Гумилёва не смог вместить всех желающих послушать автора теории пассионарности. Тот вечер Победы получился подлинно знаковым, ибо в нём приняли участие выдающийся художник-реставратор А. П. Греков, вернувший из небытия фрески новгородской церкви Спаса на Ковалёве (XIV в.), до основания разрушенной немецкими и русскими снарядами; о фантастических открытиях новгородской археологии рассказывал академик В. Л. Янин, приехавший в уничтоженный город сразу после войны. Но гвоздём программы стал артистический монолог Михайловского «домового» С. Гейченко, в течение двух часов заставившего не закрывать рты восхищённую московскую публику.

С юношеских лет начались поездки в Пушкинские Горы, которые продолжались до конца дней

Семён Степанович был человеком резким, вспыльчивым, за словом, частенько нецензурным, в карман руку не протягивал. Незнакомому человеку он мог показаться грубым, невоспитанным и даже циничным. Как же обманчивы оказываются зачастую первые впечатления!

Дочь моя Марфа с русской провинцией начала знакомиться с колясочного возраста. Кижи, Ярославль, Кострома (да и родилась она в служебной командировке моей в Сольвычегодске), Новгород и, конечно же, Псков надолго отрывали её от бабушкиных ухаживаний и забот. В рощах Михайловского и водах Сороти она тоже оказалась сызмальства, и Семён Степанович её и по головке гладил, и по попке охаживал.

Потом болезнь на несколько лет отдалила меня от родной провинции, а когда хворь отступила, приехал я с вымахавшей до 180 сантиметров дочерью в Михайловское. Мы были вдвоём радушно приглашены «домовым» на чай с традиционным яблочным пирогом. Милая спутница хранителя Михайловского Любовь Джалаловна – которую он, кстати, похитил, по её словам, – ухаживала за нами с восточной изысканностью, а вот хозяин был непривычно холоден, неразговорчив и даже зажат. Я спросил у его жены, не болен ли он или не разобижен чем, но получил отрицательный ответ. Попросив дочь передать сахарницу и произнеся «Марфа», я услышал громкий возглас «деда»: «Ну, сукин сын, Савелий! Так это же Марфа! А я думал, что ты, старый хрен, несовершеннолетнюю красавицу охмуряешь, и хотел тебе по шеям навалять».

В морозный и солнечный нынешний день, ежечасно вспоминая Семёна Степановича, радовался я, что в заповеднике, так прекрасно сегодня ухоженном, полностью подготовившемся к празднованию столетия его хранителя, продолжают трудиться воспитанные им хозяева Петровского Б. и Л. Козьмины, зам. директора Е. В. Шпинёва, хранительница дома в Михайловском В. В. Герасимова, зав. отделами И. Парчевская и М. Васильев, а руководит ими Г. Н. Василевич – человек тонкий, заботливый и деятельный.

К сожалению, большинство людей, запёчатлённых фотообъективами на открытии иконной выставки в Поганкиных палатах, покинули сей мир. Остались Александр Проханов да грешный автор этих строк. Но основы и заветы, чтимые ушедшими, и особенно С. Гейченко, не позволяют нам быть безучастными к судьбам Отечества.

Посмотрите, каким призывным набатом, вторящим звону псковских колоколов, звучат проникновенные слова Проханова. А какая молодёжь наследует дело Гейченко! С. А. Биговчий, возглавляющий псковскую типографию (теперь он уже работает в Москве. – Ред.), чуть ли не каждую неделю выпускает великолепно отпечатанные книги, рассказывающие о сельце Михайловском, печатает творения самого опального поэта, мемуарное и эпистолярное наследие «домового». И в морозный сей солнечный день держу я в руках пахнущий типографской краской экземпляр редкой книги оригинального русского поэта XVIII века, чудака Николая Струйского «Анакреонтические оды», изданного «Российским архивом», а месяцами раньше для того же заказчика напечатаны во Пскове прекрасные «Записки адмирала Чичагова» и татищевская «Юность Александра III». Многие работы псковской типографии оформлены самобытнейшим и бесконечно одарённым местным художником Александром Строило. Его коллега, художник, реставратор, керамист, дизайнер, а вдобавок и бескорыстный, увлеченный предприниматель Николай Гаврилов, вместе со своей бригадой исполнивший больше половины росписей храма Христа Спасителя в Москве, обустро ил ещё десятки музеев и изготовил сотни сувенирных изделий.

Сегодня все мы помним заветы С. Гейченко, архимандрита Алипия и других учителей хранить ценности земли Псковской. Хочется быть полезным родному городу и отдать дань уважения его прошлому.

Как-то в газете «Новости Пскова» был опубликован на первой полосе материал с аляповатым заголовком «Ольг для Пскова много не бывает». Речь в нём шла об установке сразу двух памятников равноапостольной княгине, основательнице Пскова, предложенных предприимчивыми московскими ваятелями в дар городу. В России сейчас в моде поставленная на поток монументальная пропаганда. Памятники вырастают как грибы. Вот и второй Достоевский в неуклюжей позе присел у Государственной библиотеки. А захотел ли бы скромный Фёдор Михайлович, чтобы к прекрасному памятнику у родной ему Божедомки прибавилась и эта несуразица, – это вопрос. Да и М. Булгакову колосс-примус и нечисть на Патриарших прудах вряд ли бы пришлись по вкусу.

Если же говорить об изобилии монументов во славу св. Ольги Псковской, то лучшими памятниками ей были и останутся неповторимые в своей псковской красоте храмы Богоявления с Запсковья, Николы с Усохи, Успения от Парома, Георгия со Взвоза и другие жемчужины, оставленные нам средневековыми мастерами. А пришлым ваятелям, «данайцам, дары приносящим» в русскую провинцию, посоветовал бы я поучиться сдержанности и скромности у талантливого нашего писателя Валентина Распутина. Очень звали и ждали его в Михайловском, где созданы все условия для творческой работы, и я уговаривал его именно здесь найти приют для вдохновения. «Нет, Савва, – сказал совестливый до застенчивости писатель, – не смогу я и строчки написать рядом с его обителью. Не от боязни, а от Божественного преклонения перед ним».

Кончился этот морозный и солнечный день в Михайловском. Наступили не менее чудесные вечер и ночь. Мы с Валентином Курбатовым пошли по Михайловским аллеям и были поражены звёздным небом, словно спустившимся на верхушки казавшихся гигантскими деревьев. Звёзд было так много и такими они казались близкими, что реальность превратилась в сказочную декорацию, сотворенную Всевышним. Возвращаться в дом не хотелось, не хотелось спускаться на землю. А «приземление» уже ждало в телевизионном окошке. В Москве раздавали человекоподобные статуэтки – призы телеакадемии. Люди боролись за них, состязались со свиньями Хрюнами и жалкими кроликами Степанами. Победили свиньи. Но это всего лишь призрачная эфирная победа. Ни людям этим, ни свиньям не отнять у нас чудесного дня, вечной красоты Михайловского, державного величия Псковщины. И как провидчески предугадал наше время и светлый выход из его тьмы Александр Пушкин:

 
Я твой, я променял порочный двор Цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубрав, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.