Лирика

НА КАВКАЗЕ

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

За грусть и желчь в своем лице

Кипенья желтых рек достоин,

Он, как поэт и офицер,

Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари,

В подножии большой горы

Он спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безгладь

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать,

Иль подсмотреть свой час кончины!

Мне всё равно! Я полон дум

О них, ушедших и великих.

Их исцелял гортанный шум

Твоих долин и речек диких.

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел —

И в клетке сдохла канарейка.

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русский стих

Кизиловым струиться соком.

Чтоб, воротясь опять в Москву,

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

И чтоб одно в моей стране

Я мог твердить в свой час прощальный:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

1924

БАЛЛАДА О ДВАДЦАТИ ШЕСТИ

С любовью – прекрасному художнику Г. Якулову

Пой песню, поэт,

Пой.

Ситец неба такой

Голубой.

Море тоже рокочет

Песнь.

Их было

26.

26 их было,

26.

Их могилы пескам

Не занесть.

Не забудет никто

Их расстрел

На 207-й

Версте.

Там за морем гуляет

Туман.

Видишь, встал из песка

Шаумян.

Над пустыней костлявый

Стук.

Вон еще 50

Рук

Вылезают, стирая

Плеснь.

26 их было,

26.

Кто с прострелом в груди,

Кто в боку,

Говорят:

«Нам пора в Баку —

Мы посмотрим,

Пока есть туман,

Как живет

Азербайджан».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь, как дыню,

Катит луну.

Море в берег

Струит волну.

Вот в такую же ночь

И туман

Расстрелял их

Отряд англичан.

Коммунизм —

Знамя всех свобод.

Ураганом вскипел

Народ.

На империю встали

В ряд

И крестьянин

И пролетариат.

Там, в России,

Дворянский бич

Был наш строгий отец

Ильич.

А на Востоке

Здесь

Их было

26.

Все помнят, конечно,

Тот,

18-й, несчастный

Год.

Тогда буржуа

Всех стран

Обстреливали

Азербайджан.

Тяжел был Коммуне

Удар.

Не вынес сей край

И пал,

Но жутче всем было

Весть

Услышать

Про 26.

В пески, что как плавленый

Воск,

Свезли их

За Красноводск.

И кто саблей,

Кто пулей в бок,

Всех сложили на желтый

Песок.

26 их было,

26.

Их могилы пескам

Не занесть.

Не забудет никто

Их расстрел

На 207-й

Версте.

Там за морем гуляет

Туман.

Видишь, встал из песка

Шаумян.

Над пустыней костлявый

Стук.

Вон еще 50

Рук

Вылезают, стирая

Плеснь.

26 их было,

26.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь как будто сегодня

Бледней.

Над Баку

26 теней.

Теней этих

26.

О них наша боль

И песнь.

То не ветер шумит,

Не туман.

Слышишь, как говорит

Шаумян:

«Джапаридзе,

Иль я ослеп,

Посмотри:

У рабочих хлеб.

Нефть – как черная

Кровь земли.

Паровозы кругом...

Корабли...

И во все корабли,

В поезда

Вбита красная наша

Звезда».

Джапаридзе в ответ:

«Да, есть.

Это очень приятная

Весть.

Значит, крепко рабочий

Класс

Держит в цепких руках

Кавказ.

Ночь, как дыню,

Катит луну.

Море в берег

Струит волну.

Вот в такую же ночь

И туман

Расстрелял нас

Отряд англичан».

Коммунизм —

Знамя всех свобод.

Ураганом вскипел

Народ.

На империю встали

В ряд

И крестьянин

И пролетариат.

Там, в России,

Дворянский бич

Был наш строгий отец

Ильич.

А на Востоке

Здесь

26 их было,

26.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Свет небес всё синей

И синей.

Молкнет говор

Дорогих теней.

Кто в висок прострелен,

А кто в грудь,

К Ахч-Куйме

Их обратный путь...

Пой, поэт, песню,

Пой.

Ситец неба такой

Голубой...

Море тоже рокочет

Песнь.

26 их было,

26.

1924

СТАНСЫ

Посвящается П. Чагину

Я о своем таланте

Много знаю.

Стихи – не очень трудные дела.

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла.

Стишок писнуть,

Пожалуй, всякий может —

О девушке, о звездах, о луне...

Но мне другое чувство

Сердце гложет,

Другие думы

Давят череп мне.

Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Был настоящим,

А не сводным сыном —

В великих штатах СССР.

Я из Москвы надолго убежал:

С милицией я ладить

Не в сноровке,

За всякий мой пивной скандал

Они меня держали

В тигулевке.

Благодарю за дружбу граждан сих,

Но очень жестко

Спать там на скамейке

И пьяным голосом

Читать какой-то стих

О клеточной судьбе

Несчастной канарейки.

Я вам не кенар!

Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивных свет.

Я вижу всё

И ясно понимаю,

Что эра новая —

Не фунт изюму вам,

Что имя Ленина

Шумит, как ветр, по краю,

Давая мыслям ход,

Как мельничным крылам.

Вертитесь, милые!

Для вас обещан прок.

Я вам племянник,

Вы же мне все дяди.

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Понюхаем премудрость

Скучных строк.

Дни, как ручьи, бегут

В туманную реку.

Мелькают города,

Как буквы по бумаге.

Недавно был в Москве,

А нынче вот в Баку.

В стихию промыслов

Нас посвящает Чагин.

«Смотри, – он говорит, —

Не лучше ли церквей

Все эти вышки

Черных нефть-фонтанов?

Довольно с нас мистических туманов,

Воспой, поэт,

Что крепче и живей».

Нефть на воде,

Как одеяло перса,

И вечер по небу

Рассыпал звездный куль.

Но я готов поклясться

Чистым сердцем,

Что фонари

Прекрасней звезд в Баку.

Я полон дум об индустрийной мощи,

Я слышу голос человечьих сил.

Довольно с нас

Небесных всех светил —

Нам на земле

Устроить это проще.

И, самого себя

По шее гладя,

Я говорю:

«Настал наш срок,

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Чтоб разгадать

Премудрость скучных строк».

1924

РУСЬ УХОДЯЩАЯ

Мы многое еще не сознаем,

Питомцы ленинской победы,

И песни новые

По-старому поем,

Как нас учили бабушки и деды.

Друзья! Друзья!

Какой раскол в стране,

Какая грусть в кипении веселом!

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

Я уходящих в грусти не виню,

Ну где же старикам

За юношами гнаться?

Они несжатой рожью на корню

Остались догнивать и осыпаться.

И я, я сам,

Не молодой, не старый,

Для времени навозом обречен.

Не потому ль кабацкий звон гитары

Мне навевает сладкий сон?

Гитара милая,

Звени, звени!

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

Советскую я власть виню,

И потому я на нее в обиде,

Что юность светлую мою

В борьбе других я не увидел.

Что видел я?

Я видел только бой

Да вместо песен

Слышал канонаду.

Не потому ли с желтой головой

Я по планете бегал до упаду?

Но всё ж я счастлив.

В сонме бурь

Неповторимые я вынес впечатленья.

Вихрь нарядил мою судьбу

В золототканое цветенье.

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Но есть иные люди.

Те

Еще несчастней и забытей.

Они, как отрубь в решете,

Средь непонятных им событий.

Я знаю их

И подсмотрел:

Глаза печальнее коровьих.

Средь человечьих мирных дел,

Как пруд, заплесневела кровь их.

Кто бросит камень в этот пруд?

Не троньте!

Будет запах смрада.

Они в самих себе умрут,

Истлеют падью листопада.

А есть другие люди,

Те, что верят,

Что тянут в будущее робкий взгляд.

Почесывая зад и перед,

Они о новой жизни говорят.

Я слушаю. Я в памяти смотрю,

О чем крестьянская судачит оголь:

«С Советской властью жить нам по нутрю...

Теперь бы ситцу... Да гвоздей немного...»

Как мало надо этим брадачам,

Чья жизнь в сплошном

Картофеле и хлебе.

Чего же я ругаюсь по ночам

На неудачный, горький жребий?

Я тем завидую,

Кто жизнь провел в бою,

Кто защищал великую идею.

А я, сгубивший молодость свою,

Воспоминаний даже не имею.

Какой скандал!

Какой большой скандал!

Я очутился в узком промежутке.

Ведь я мог дать

Не то, что дал,

Что мне давалось ради шутки.

Гитара милая,

Звени, звени!

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

Я знаю, грусть не утопить в вине,

Не вылечить души

Пустыней и отколом.

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

1924

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ

Вы помните,

Вы всё, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.

Вы говорили:

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел —

Катиться дальше вниз.

Любимая!

Меня вы не любили.

Не знали вы, что в сонмище людском

Я был как лошадь, загнанная в мыле,

Пришпоренная смелым ездоком.

Не знали вы,

Что я в сплошном дыму,

В разворочённом бурей быте

С того и мучаюсь, что не пойму —

Куда несет нас рок событий.

Лицом к лицу

Лица не увидать.

Большое видится на расстоянье.

Когда кипит морская гладь,

Корабль в плачевном состоянье.

Земля – корабль!

Но кто-то вдруг

За новой жизнью, новой славой

В прямую гущу бурь и вьюг

Ее направил величаво.

Ну кто ж из нас на палубе большой

Не падал, не блевал и не ругался?

Их мало, с опытной душой,

Кто крепким в качке оставался.

Тогда и я,

Под дикий шум,

Но зрело знающий работу,

Спустился в корабельный трюм,

Чтоб не смотреть людскую рвоту.

Тот трюм был —

Русским кабаком.

И я склонился над стаканом,

Чтоб, не страдая ни о ком,

Себя сгубить

В угаре пьяном.

Любимая!

Я мучил вас,

У вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

Но вы не знали,

Что в сплошном дыму,

В разворочённом бурей быте

С того и мучаюсь,

Что не пойму,

Куда несет нас рок событий...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь года прошли.

Я в возрасте ином.

И чувствую и мыслю по-иному.

И говорю за праздничным вином:

Хвала и слава рулевому!

Сегодня я

В ударе нежных чувств.

Я вспомнил вашу грустную усталость.

И вот теперь

Я сообщить вам мчусь,

Каков я был

И что со мною сталось!

Любимая!

Сказать приятно мне:

Я избежал паденья с кручи.

Теперь в Советской стороне

Я самый яростный попутчик.

Я стал не тем,

Кем был тогда.

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности

И светлого труда

Готов идти хоть до Ла-Манша.

Простите мне...

Я знаю: вы не та —

Живете вы

С серьезным, умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен.

Живите так,

Как вас ведет звезда,

Под кущей обновленной сени.

С приветствием,

Вас помнящий всегда

Знакомый ваш

Сергей Есенин.

1924

ПОЭТАМ ГРУЗИИ

Писали раньше

Ямбом и октавой.

Классическая форма

Умерла,

Но ныне, в век наш

Величавый,

Я вновь ей вздернул

Удила.

Земля далекая!

Чужая сторона!

Грузинские кремнистые дороги.

Вино янтарное

В глаза струит луна,

В глаза глубокие,

Как голубые роги.

Поэты Грузии!

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Я – северный ваш друг

И брат!

Поэты – все единой крови.

И сам я тоже азиат

В поступках, в помыслах

И слове.

И потому в чужой

Стране

Вы близки

И приятны мне.

Века всё смелют,

Дни пройдут,

Людская речь

В один язык сольется.

Историк, сочиняя труд,

Над нашей рознью улыбнется.

Он скажет:

В пропасти времен

Есть изысканья и приметы...

Дралися сонмища племен,

Зато не ссорились поэты.

Свидетельствует

Вещий знак:

Поэт поэту

Есть кунак.

Самодержавный

Русский гнет

Сжимал все лучшее за горло,

Его мы кончили —

И вот

Свобода крылья распростерла.

И каждый в племени своем

Своим мотивом и наречьем,

Мы всяк

По-своему поем,

Поддавшись чувствам

Человечьим...

Свершился дивный

Рок судьбы:

Уже мы больше

Не рабы.

Поэты Грузии,

Я ныне вспомнил вас,

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!..

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

1924

ПИСЬМО ОТ МАТЕРИ

Чего же мне

Еще теперь придумать,

О чем теперь

Еще мне написать?

Передо мной

На столике угрюмом

Лежит письмо,

Что мне прислала мать.

Она мне пишет:

«Если можешь ты,

То приезжай, голубчик,

К нам на святки.

Купи мне шаль,

Отцу купи порты,

У нас в дому

Большие недостатки.

Мне страх не нравится,

Что ты поэт,

Что ты сдружился с славою плохою.

Гораздо лучше б

С малых лет

Ходил ты в поле за сохою.

Стара я стала

И совсем плоха,

Но если б дома

Был ты изначала,

То у меня

Была б теперь сноха

И на ноге

Внучонка я качала.

Но ты детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Без причал

Ты с головой

Ушел в кабацкий омут.

Любимый сын мой,

Что с тобой?

Ты был так кроток,

Был так смиренен.

И говорили все наперебой:

Какой счастливый

Александр Есенин!

В тебе надежды наши

Не сбылись,

И на душе

С того больней и горше,

Что у отца

Была напрасной мысль,

Чтоб за стихи

Ты денег брал побольше.

Хоть сколько б ты

Ни брал,

Ты не пошлешь их в дом,

И потому так горько

Речи льются,

Что знаю я

На опыте твоем:

Поэтам деньги не даются.

Мне страх не нравится,

Что ты поэт,

Что ты сдружился

С славою плохою.

Гораздо лучше б

С малых лет

Ходил ты в поле за сохою.

Теперь сплошная грусть,

Живем мы, как во тьме.

У нас нет лошади.

Но если б был ты в доме,

То было б всё,

И при твоем уме —

Пост председателя

В волисполкоме.

Тогда б жилось смелей,

Никто б нас не тянул,

И ты б не знал

Ненужную усталость,

Я б заставляла

Прясть

Твою жену,

А ты, как сын,

Покоил нашу старость».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я комкаю письмо,

Я погружаюсь в жуть.

Ужель нет выхода

В моем пути заветном?

Но всё, что думаю,

Я после расскажу,

Я расскажу

В письме ответном...

1924

ПИСЬМО ДЕДУ

Покинул я

Родимое жилище.

Голубчик! Дедушка!

Я вновь к тебе пишу...

У вас под окнами

Теперь метели свищут,

И в дымовой трубе

Протяжный вой и шум,

Как будто сто чертей

Залезло на чердак.

А ты всю ночь не спишь

И дрыгаешь ногою.

И хочется тебе

Накинуть свой пиджак,

Пойти туда,

Избить всех кочергою.

Наивность милая

Нетронутой души!

Недаром прадед

За овса три меры

Тебя к дьячку водил

В заброшенной глуши

Учить: «Достойно есть»

И с «Отче» «Символ веры».

Хорошего коня пасут.

Отборный корм

Ему любви порука.

И, самого себя

Призвав на суд,

Тому же самому

Ты обучать стал внука.

Но внук учебы этой

Не постиг

И, к горечи твоей,

Ушел в страну чужую.

По-твоему, теперь

Бродягою брожу я,

Слагая в помыслах

Ненужный глупый стих.

Ты говоришь,

Что у тебя украли,

Что я дурак,

А город – плут и мот.

Но только, дедушка,

Едва ли так, едва ли, —

Плохую лошадь

Вор не уведет.

Плохую лошадь

Со двора не сгонишь,

Но тот, кто хочет

Знать другую гладь,

Тот скажет:

Чтоб не сгнить в затоне,

Страну родную

Нужно покидать.

Вот я и кинул.

Я в стране далекой.

Весна.

Здесь розы больше кулака.

И я твоей

Судьбине одинокой

Привет их теплый

Шлю издалека.

Теперь метель

Вовсю свистит в Рязани,

А у тебя —

Меня увидеть зуд.

Но ты ведь знаешь —

Никакие сани

Тебя сюда

Ко мне не завезут.

Я знаю —

Ты б приехал к розам,

К теплу.

Да только вот беда:

Твое проклятье

Силе паровоза

Тебя навек

Не сдвинет никуда.

А если я помру?

Ты слышишь, дедушка?

Помру я?

Ты сядешь или нет в вагон,

Чтобы присутствовать

На свадьбе похорон.

И спеть в последнюю

Печаль мне «аллилуйя»?

Тогда садись, старик.

Садись без слез,

Доверься ты

Стальной кобыле.

Ах, что за лошадь,

Что за лошадь паровоз!

Ее, наверное,

В Германии купили.

Чугунный рот ее

Привык к огню,

И дым над ней, как грива, —

Черен, густ и четок.

Такую б гриву

Нашему коню, —

То сколько б вышло

Разных швабр и щеток!

Я знаю —

Время даже камень крошит...

И ты, старик,

Когда-нибудь поймешь,

Что, даже лучшую

Впрягая в сани лошадь,

В далекий край

Лишь кости привезешь...

Поймешь и то,

Что я ушел недаром

Туда, где бег

Быстрее, чем полет.

В стране, объятой вьюгой

И пожаром,

Плохую лошадь

Вор не уведет.

1924

МЕТЕЛЬ

Прядите, дни, свою былую пряжу,

Живой души не перестроить ввек.

Нет!

Никогда с собой я не полажу,

Себе, любимому,

Чужой я человек.

Хочу читать, а книга выпадает,

Долит зевота,

Так и клонит в сон...

А за окном

Протяжный ветр рыдает,

Как будто чуя

Близость похорон.

Облезлый клен

Своей верхушкой черной

Гнусавит хрипло

В небо о былом.

Какой он клен?

Он просто столб позорный —

На нем бы вешать

Иль отдать на слом.

И первого

Меня повесить нужно,

Скрестив мне руки за спиной:

За то, что песней

Хриплой и недужной

Мешал я спать

Стране родной.

Я не люблю

Распевы петуха

И говорю,

Что если был бы в силе,

То всем бы петухам

Я выдрал потроха,

Чтобы они

Ночьми не голосили.

Но я забыл,

Что сам я петухом

Орал вовсю

Перед рассветом края,

Отцовские заветы попирая,

Волнуясь сердцем

И стихом.

Визжит метель,

Как будто бы кабан,

Которого зарезать собрались.

Холодный, ледяной туман,

Не разберешь,

Где даль,

Где близь...

Луну, наверное,

Собаки съели —

Ее давно

На небе не видать.

Выдергивая нитку из кудели,

С веретеном

Ведет беседу мать.

Оглохший кот

Внимает той беседе,

С лежанки свесив

Важную главу.

Недаром говорят

Пугливые соседи,

Что он похож

На черную сову.

Глаза смежаются,

И как я их прищурю,

То вижу въявь

Из сказочной поры:

Кот лапой мне

Показывает дулю,

А мать – как ведьма

С киевской горы.

Не знаю, болен я

Или не болен,

Но только мысли

Бродят невпопад.

В ушах могильный

Стук лопат

С рыданьем дальних

Колоколен.

Себя, усопшего,

В гробу я вижу

Под аллилуйные

Стенания дьячка.

Я веки мертвому себе

Спускаю ниже,

Кладя на них

Два медных пятачка.

На эти деньги,

С мертвых глаз,

Могильщику теплее станет, —

Меня зарыв,

Он тот же час

Себя сивухой остаканит.

И скажет громко:

«Вот чудак!

Он в жизни

Буйствовал немало...

Но одолеть не мог никак

Пяти страниц

Из “Капитала”».

1924

ВЕСНА

Припадок кончен.

Грусть в опале.

Приемлю жизнь, как первый сон.

Вчера прочел я в «Капитале»,

Что для поэтов —

Свой закон.

Метель теперь

Хоть чертом вой,

Стучись утопленником голым, —

Я с отрезвевшей головой

Товарищ бодрым и веселым.

Гнилых нам нечего жалеть,

Да и меня жалеть не нужно,

Коль мог покорно умереть

Я в этой завирухе вьюжной.

Тинь-тинь, синица!

Добрый день!

Не бойся!

Я тебя не трону.

И коль угодно,

На плетень

Садись по птичьему закону.

Закон вращенья в мире есть,

Он – отношенье

Средь живущих.

Коль ты с людьми единой кущи, —

Имеешь право

Лечь и сесть.

Привет тебе,

Мой бедный клен!

Прости, что я тебя обидел.

Твоя одежда в рваном виде,

Но будешь

Новой наделен.

Без ордера тебе апрель

Зеленую отпустит шапку,

И тихо

В нежную охапку

Тебя обнимет повитель.

И выйдет девушка к тебе,

Водой окатит из колодца,

Чтобы в суровом октябре

Ты мог с метелями бороться.

А ночью

Выплывет луна.

Ее не слопали собаки:

Она была лишь не видна

Из-за людской

Кровавой драки.

Но драка кончилась...

И вот —

Она своим лимонным светом

Деревьям, в зелень разодетым,

Сиянье звучное

Польет.

Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами!

Я нынче, отходя ко сну,

Не поругаюсь

С петухами.

Земля, земля!

Ты не металл, —

Металл ведь

Не пускает почку.

Достаточно попасть

На строчку,

И вдруг —

Понятен «Капитал».

1924

ЛЕНИН

Отрывок из поэмы «Гуляй-поле»

Еще закон не отвердел,

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Россия! Сердцу милый край!

Душа сжимается от боли.

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье, пёсий лай.

Уж сколько лет наш тихий быт

Утратил мирные глаголы.

Как оспой, ямами копыт

Изрыты пастбища и долы.

Немолчный топот, громкий стон,

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Не сон, не сон, я вижу въявь,

Ничем не усыпленным взглядом,

Как, лошадей пуская вплавь,

Отряды скачут за отрядом.

Куда они? И где война?

Степная водь не внемлет слову.

Не знаю, светит ли луна

Иль всадник обронил подкову?

Всё спуталось...

Но понял взор:

Страну родную в край из края,

Огнем и саблями сверкая,

Междоусобный рвет раздор.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Россия —

Страшный, чудный звон.

В деревьях березь, в цветь —

подснежник.

Откуда закатился он,

Тебя встревоживший мятежник?

Суровый гений! Он меня

Влечет не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,

Не обращал в побег пехоту.

Одно в убийстве он любил —

Перепелиную охоту.

Для нас условен стал герой,

Мы любим тех, что в черных масках,

А он с сопливой детворой

Зимой катался на салазках.

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных, —

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Но он потряс...

Шуми и вей!

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была пора жестоких лет,

Нас пестовали злые лапы.

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Монархия! Зловещий смрад!

Веками шли пиры за пиром,

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам.

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь...

И он пришел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: «Чтоб кончить муки,

Берите всё в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мы пошли под визг метели,

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племен...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот он умер...

Плач досаден.

Не славят музы голос бед.

Из меднолающих громадин

Салют последний даден, даден.

Того, кто спас нас, больше нет.

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

Для них не скажешь:

«Ленин умер!»

Их смерть к тоске не привела.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Еще суровей и угрюмей

Они творят его дела...

1924