Все просто. До сих пор – ни одной раны, ни одного пореза. Только мнимые раны, которые затягиваются на глазах. Чему удивляться? Тут же нет ни одного предмета, которым можно порезаться, повредить тело. Только песок. Остальное – иллюзия.

Мы идем к берегу. Я должен показать ей свод. Камень. Плиту.

Эта могила не для Эзри. Его нет здесь. Его нет там. Он за пределами жизни и смерти. Но то, что открылось для нас – путь к побегу.

Я совсем не удивлен, что на камне следы крови. Странно, если бы их не было.

Но вот теперь наша очередь.

В трехстах метрах от могилы – берег. Оливковая вода. В трех километрах дальше – гора Сара. Граница территории мертвого озера. Выход. День пути по берегу.

– Мы должны пролить свою кровь в воду. Неважно как. У нас будет для этого осколок камня.

Это легко сказать. Лопата (выдуманная лопата, да!) лишь выбивает искры. Не зубами же его грызть? Ногтями царапать? Или, как Эзри – головой…

Но вот же он, осколок. Тонкая гранитная чешуйка отделяется от плиты. Настоящая? Или опять… Взвешиваю в руке. Она внимательно смотрит на меня. Я – на нее.

ВОТ ТАК

Красная капля. Вода становится белой. Я никогда не видел белой воды. Как молоко. Как сперма.

Еще одно движение, еще одно… Вырвать этот мир из себя. С корнями. С корнями волос, с корнями мыслей. Выйти из себя, сквозь разверстую рану – на свободу! Свобода – она там, на том берегу, где играет «блю валентайн» в занесенном песком Форде, где идет дождь над румынской границей, где в Стамбуле кричат муэдзины, где грабят и убивают, бросают бомбы, поют глупые песенки о любви и считают бессмысленные полоски бумаги в небоскребах, где…

Я чувствую, как все мое лицо начинает гореть. Как будто в него горстями кидают раскаленный песок. Песок, засыпающий глаза, засыпающий мозг горсть за горстью – холмом – бегущим барханом, бархатным барханом, барашком, быстрее и быстрее.

Свет бьет мне в глаза. Берег. Живые, легкие волны лижут отмель. Я стою в бухточке диаметром в разворот ангела, отвесные стены песка справа и слева, водная гладь впереди. Я один.

Все кончилось. Я один – отныне и навсегда. Эту воду можно пить. В нее нельзя ступить дважды. Мир больше не создан по моему подобию, мир говорит со мной на всех известных ему языках: шелестом волн и песка, подрагиванием случайной травинки над головой, солнечной болью. Но что толку?

Единственное, что осталось от нее – эта маленькая бутылочка на шнурке. Я не смог выбросить ее из памяти. В ней достаточно воли, чтобы потянуть меня назад. Ведь я знаю, что там, внутри.

Возможно, вот так все и началось. С кем-нибудь. Может, с ней. Может, с Эзри. Может, со мной. И кто-то из нас однажды взял эту крошечную бутылочку ангельских слез, вырвал из блокнота десяток листков бумаги, и написал:

«В ее неподвижные губы стекают капли дождя…»

Глупости! Нет здесь никакой горы Сара, но это все равно, и я буду допивать последние глотки из флакона, где, говорят, была спрятана свобода, а вокруг на бесконечные годы – смерть, и это тоже все равно. Потому что теперь я буду плакать этой водой, она выйдет через мои глаза, через эти строки, и больше не будет места на Земле, где не было бы озера, не было бы тебя.

Чао, бамбино!

5

МЫ ЖИВЫ

Я делаю глоток, потом еще. Открываю глаза. Белый потолок, пылинки в солнечном луче. Пахнет медициной. Во рту странная тонкая трубка. Надо мной склоняется Эзри. Он в белом халате. Светит в глаз каким-то острым фонариком.

– Отлично! Шестью шесть?

– Тридцать шесть.

– Ладно. Аварию вспомнить можете? На какой машине ехали?

– Да. Форд-фиеста. 1991 года выпуска. Серебристый. Наверное, он уже пропал…

– Не знаю. Это от полиции зависит. Вообще вы хорошо отделались. Память в порядке? Все помните?

– Да. И, кажется, много лишнего.

– Это ничего. Клиническая смерть, фантомная память. Главное, чтобы кора головного мозга не пострадала. Надо бы сделать энцефалограмму. Но у нас нечем. Только в Бухаресте, за деньги.

– Вас зовут Эзри?

– Да. Вероятно, слышали имя, когда сознание еще не включилось. Значит, все функции работали. Тогда черт с ней, с энцефалограммой. Будем долечивать сотрясение, больше ничего не нужно. Вам повезло. Вообще ни синяка. Головой протаранили дерево – а череп цел, кости без смещений. Встали на место, как у новорожденного. Редко такое бывает.

– А что с девушкой?

– С какой девушкой?

– Там была девушка. В машине. Нас вместе выбросило, мы лежали под деревом…

– Ничего не знаю ни о какой девушке, с кем вы там лежали еще… И дочь моя не знает. Она там первая проезжала, вызвала вам медицинскую карету. Вы один были.

– Ваша дочь?

– Ну вряд ли вы можете ее помнить.

– Вы хорошо говорите по-русски.

– Нормально. Старшее поколение все говорит. Молодые – нет. Для них это уже фантомная память. Их стукнуло сильнее чем вас. Ладно, отдыхайте, постарайтесь подремать. Капельницу я пока убирать не буду.

МИР БЕЗ СЛОВ

День идет за днем. Солнечно. Больница совсем маленькая, поселковая, на несколько палат. Эзри заходит ко мне довольно часто.

– Эзри, а что полиция? Что с машиной? И когда меня выпишут?

– Еще дня два надо полежать. Потом посмотрим. Все равно завтра суббота, у полиции выходные. В выходные они не работают. У нас так – если тебя грабят в субботу, полиция приезжает только в понедельник.

– То есть от полиции вообще никакого проку?

– Ну почему же? У нас, бывает, и три дня подряд грабить могут, – усмехается Эзри.

– А что ваша дочь? Она живет в России?

– С чего вы взяли? Конечно, нет. В России она вообще не бывала, только в Киеве, но это теперь не Россия, да? Здесь работает, вернулась из Бухареста, преподает в школе.

– Литературу? Она филолог?

– Угадали. К сожалению.

– Почему к сожалению?

– Потому что скоро все это будет никому не нужно. Стихи, проза, и вообще слова. Только картинки. Муви. Мы скоро и говорить перестанем. Телепатическое общение, – до этого недалеко. В Америке разработали приборы, транслирующие мысли. Подключаешься к сети – и будь здоров. Сейчас они все наладят, и никаких слов.

– Но мы мыслим словами. Человек – это язык.

– А кто вам сказал, что мы останемся людьми? История человека кончилась. Мы стали закваской, миллиардной биомассой для чего-то нового.

– Одна девушка сказала мне, что история человечества всегда начинается заново – с истории одного или двух людей.

– Да? Очень романтично. Вам следует в эту девушку немедленно влюбиться и проверить этот тезис. А мне как старику приятней картина угасания. Ладно, отдыхайте. Набирайтесь сил.

СИЛА СЛОВ

В понедельник я уже могу ходить. Конечно, голова слегка кружится, но до полицейского участка не далеко. Правда, он за решетчатым забором, а ворота закрыты.

Пять минут хожу вдоль забора, ищу какую-нибудь кнопку, кричу – бесполезно. Наконец в домике за оградой открывается дверь, из нее выходит невероятно унылый румынский полицейский, задумчиво ковыряющий в носу. Смотрит на меня, вынимает палец из ноздри, указывает им на ворота:

– Финиш!

– Что – финиш?

– Нас замкнули!

– Кто замкнул?

– Босс. Финиш.

Кажется, он знает только эти три слова – и убежден, что их вполне достаточно для объяснения. Пожалуй, Эзри прав. Планета готовится к чему-то лучшему, чем мы.

К счастью, его напарник (а, оказывается, собрат по несчастью) умеет говорить по-русски чуть лучше. Выясняются подробности: их босс (видимо, начальник отделения) уехал обедать. В ресторан. А участок запер, и ключа у них нет. Зачем он это сделал, они не знают. Вернется ли босс сегодня – неизвестно. А нет ли у меня сигарет? Нет, к сожалению. А могу сходить купить?…

Но босс все-таки возвращается. Он вылезает из ржавой черной «семерки» БМВ, явно навеселе. Говорит по-русски, можно сказать, в совершенстве.

– О, мы давно вас ждем! Ваша машина в полной сохранности! Кстати, это ваша машина?

Протягиваю ему документы.

Он вертит их, поворачивает вверх ногами, как все румынские полицейские, потом раздраженно сует мне обратно в руки.

– Где тут номер?

– Вот он.

Еще раз внимательно рассматривает техпаспорт, мою фотографию в правах, морщится и поворачивает к двери участка.

– Пойдемте!

За дверью – дворик, уставленный иномарками. Ближе всех стоит мой Форд. И вмятина на боку совсем небольшая, даже водительская дверь закрывается. Стекла и фары целы. Действительно, ничего страшного.

– Ну вот, забирайте, машина в полной сохранности. В идеальной, можно сказать! Сел и поехал. Аварию мы вам прощаем. И повреждение реликтового дерева – тоже. Доброй дороги. За хранение с вас сто долларов, платите и езжайте.

– Сто долларов! За что? Разве есть такой закон, чтобы требовать с меня сто долларов?

– Ты глупый человек, – говорит босс. – Жалеешь сто долларов, а ведь если бы не мы, у тебя бы вообще сейчас не было машины. Колес, половины мотора не было. Стекол. Ее бы за одну ночь разобрали. Понимаешь?

– Понимаю.

– А потом бы тебя оштрафовали за то, что ты не вывез машину из страны. На тысячу долларов. И никогда бы больше не впустили в Европу. И много еще за что тебя можно оштрафовать. Понимаешь?

– Понимаю. Но у меня просто нет ста долларов…

– Э! Разве такое бывает, чтобы ехать на машине через Румынию – и не иметь сто долларов?

– Ладно. Держите.

– Вот! – говорит босс, обращаясь скорее не ко мне, а к полицейским. – Понимаете! Надо учиться. Надо налаживать с людьми диалог. По-европейски. Сила слов. Слова – наше главное оружие. И тогда все будут довольны. Правда?

ОРИЕНТИРЫ

Не знаю, стоит ли прощаться с Эзри. В сущности, мы с ним совсем не знакомы. Я не знаком ни с кем. Я никого не знаю.

И себя тоже.

Может, все, что мне мнилось в клинической смерти – мертвое озеро, вымороченный мир – и было настоящей жизнью?

Банальный вопрос – что внутри, а что снаружи. Его окончательно решить невозможно. Надо просто условиться, что – где. Условиться. Назвать словами.

Значит так.

Это маленький румынский поселок по дороге в Болгарию. До границы 150 километров. Завтра вторник, последняя «стрелка» у Айя-Софии. Думаю, друг меня еще ждет.

Надо проверить масло, канистра лежит в багажнике. Я поеду через горы. На бензин хватит. Двадцать долларов на турецкой таможне. Платный автобан до Стамбула. Должен уложиться.

Главное – ехать. Ехать вперед.

Выкликать случайности.

Вот, собственно, и вся моя история. Вернее, наша.

Где мы с ней встретились, на таможне, на трассе или здесь, у входа в Софию – не важно. «Будто знали друг друга всю жизнь», глупая фраза, только она про нас. Если признать, что жизнь – тонкое мгновение прокола между мирами.

И кстати, о проколах. У нее на шее висел старинный флакончик. Византийская «слезница» – были тысячу лет назад такие сосуды для сбора слез. Отцовский подарок. Мы только что выбросили его в Босфор. Антиквары нас не поймут. Если, конечно, в этом мире сохранились антиквары.

Ты спрашиваешь, почему ее нет со мной, где она? Вот здесь, в голове. Ну ладно, шучу, я не сумасшедший. Смотри внимательно на площадь за Святой Софией. Смотришь? Сосредоточься. Сейчас она появится, светловолосая, в малиновом платье, отгоняя чистильщиков сапог, с маленьким черным рюкзачком, с бумажным свертком в руках… Видишь? Ну конечно, это она.

Думаешь, я опять создал ее в своем воображении? Да, понятно. Как и весь этот мир, и тебя в том числе, чего уж мелочиться, и всех, читающих эти строки, и буквы, и свет, который на них падает. Ох, какая у меня вместительная голова!

Но вообще-то воображение здесь ни при чем, она просто отошла на минутку за шаурмой.