Воинский дискурс: три источника, три составные части

Призывающие к войне речи опирались на категорию справедливости, на которой стояло все средневековое христианское мировоззрение. Ближе всего к византийской трактовке справедливости стояло понятие «праведности» как соответствие поведения требованиям религиозной морали и нравственности, путь беспрекословного следования божественным заповедям, утверждение евангельской истины в земной жизни. Отсюда повышенная чувствительность византийцев к справедливому и несправедливому, особенно в такой важнейшей сфере человеческой деятельности как война и военная служба, от которой зависели жизнь и благополучие огромного количества людей.

Византийские полководцы побуждали воинов сражаться прежде всего за справедливость. «Ведь ни одно из прекрасных дел не приносит столько добра жизни, как справедливость, – говорится в трактате, – которую поэтому следует всем почитать и защищать от врагов, во-первых, потому что они нечестивцы и презирают нашу веру; во-вторых, потому что они часто дерзали выступать против нашего отечества, и теперь, если они избегут теперешней войны, то тотчас снова дерзнут выступить против разоренного <отечества> в подходящий момент и достигнут успеха; в-третьих, из-за нашей любви друг к другу, когда не каждый охраняет свое, а все относятся к имуществу соплеменников как к собственному; в-четвертых, потому что мы много от них претерпели, за что следует отомстить им, как поступившим несправедливо; ведь так поступают все» [R.m., XXXVII, 7].

Второй по значимости темой, с которой византийские риторы рекомендовали обращаться к войскам, была тема защиты отечества. Аргументация по этой теме была совсем проста и ничем, в сущности, не отличалась от современных подходов к этому вопросу: «Должно воевать за отечество, увеличивать блага его, потому что оно о нас заботилось, и кормило, и воспитало прекраснейшим образом» [R.m., XXXVIII].

Византийцы не были бы достойными наследниками римской прагматичности, если бы в качестве темы военных речей не вынесли пользу, полагая, что «все остальное, как например, законное, справедливое, прославленное – это то, чем многие пренебрегают; но за полезное держатся крепко» [R.m., XXXIX, 5]. Война в такого рода речах рассматривалась как крайнее средство спасти родных и близких, отстоять собственные дома и имущество, сохранить скот и посевы.

Второстепенными, «обеспечивающими» для этого вида речей являлись темы:

– «о приготовлении оружия», т. е. о содержании воинами в добром порядке своего вооружения;

– «об упражнении в построении войска», ибо от знания каждым своего место в строю фаланги и тагмы и умения правильно и быстро выполнять тактические эволюции зависела победа;

– «о храбрости» в бою, что «жизнь может быть счастливой благодаря самым разным вещам, но прежде всего храбрости, благодаря которой не только наши дела в безопасности, но и врагам мы можем причинять зло» [R.m., XLII];

– «о перенесении трудов», что можно трактовать как известное требование современных уставов стойко переносить тяготы и лишения военной службы;

– «о повиновении командирам», так как то, что они делают, они делают ради подчиненных. «Что же они делают? Бодрствуют, заботятся, несчастья подчиненных делают своими собственными, и сами, раньше остальных и вместе с остальными испытывают сердечную боль и ни в чем не отличаются от отцов» [R.m., XLIII].

Все это напоминает тематику современных воспитательных бесед с военнослужащими, посвященных качественному обслуживанию оружия и боевой техники, перед началом занятий по боевой подготовке, а также в процессе воинского воспитания или дисциплинирования.

Победную речь – «о том, что, блестяще сразившись с врагами, мы прославим победу» – следовало произносить, воздавая хвалу сначала Богу, потом царю, наградившему воинов, а потом уже и самих воинов за проявленные мужество и героизм. Автор трактата особо отмечал, что «следует после такого благодарения похвалить всех сообща, затем поименно особо отличившихся, и снова общую похвалу воздать воинам, и, наконец, указать, что настоящая победа является доказательством будущих подвигов» [R.m., LV, 5].

Убеждающая речь произносилась в случае поражения, чтобы не допустить падения боевого духа войска. Трактат уделяет этому виду речей самое серьезное внимание. «Убеждая же побежденных, сначала скажем, что не из-за малодушия они побеждены врагами, но или из-за множества врагов, или из-за случайности судьбы, или из-за местности, например: «Может показаться врагам, о, воины, что они победили или из-за вашей трусости или из-за их храбрости, я же сознаю и убежден, потому что их или было гораздо больше, чем вас, или из-за места, которое они заранее захватили; в третьих, скажем, что они, хотя Бог на них рассердился за какое-то прегрешение в жизни, но если они его искупят, снова Бог будет сражаться вместе с ними».

Последний аргумент увязывается с популярной у византийцев категорией справедливости. «Наконец, – продолжает автор, – необходимо сказать, что хотя и мы претерпели то, что претерпели, потом война принесет нам пользу, так как враги, презирая нас, будут вести себя более беззаботно на войне, мы же, став более осторожными, будем сражаться более энергично с ними». С явным сарказмом, вызывающим улыбку и по прошествии пятнадцати веков, автор отмечал, что «наш же царь, переложив вину за поражение с воинов на стратега, и нечто более неожиданное нашел» [R.m., LVI, 1–4].

Произнося гневную речь, – «что из-за нашей беззаботности и отсутствия военной дисциплины враги одолеют нас» – полководцу рекомендовалось «не только стыдить потерпевших поражение из-за нерадивости, но и ободрять убеждающей речью и, наконец, побуждать к войне призывающей речью» [R.m., LVII, 1, 2]. При этом оратору следовало удерживаться от грубости и горячности и ни в коем случае не оскорблять слушателей, «ибо, где имеет место поношение, исчезает исправление вины» [R.m., LI, LVIII, 1]. Чтобы высказанное порицание не оскорбило воинской чести провинившихся, византийским стратегам даже рекомендовалось не называть их поименно. В обращении к воинам автор трактата всегда был изысканно вежлив: тексты образцовых речей пестрят выражениями «прекрасные и благородные соратники», «благородное и возлюбленное войско», «любимые дети и братья», «мужи братья и соратники». Последнее выражение было в большом ходу у Цезаря, он пользовался им весьма умело, когда хотел подчеркнуть общность интересов полководца и войск. Об этом писал в своих «Стратагемах» Полиэн (II в.).

Византийцы в своей практике обучения и воспитания войск твердо придерживались метода убеждения. Каждое требование византийского стратега, как подчеркивается в трактате «Rhetorica militaris», должно было быть всесторонне аргументировано; только в критических ситуациях, в условиях недостатка времени признавалось возможным использовать в речи исключительно главные тезисы (т. е. утверждения или отрицания чего-либо).

Византийцы, как и древние греки, любили пространные, хорошо композиционно выстроенные, аргументированные речи. Искусство оратора, его умение логически безупречно вывести умозаключение, наилучшим образом расположить аргументы помимо очевидного выигрыша в убедительности косвенно свидетельствовало в глазах воинов о «компетентности» их военачальника, вызывая уважение к его кругозору и образованности и доверие к последующим приказам.

О необходимости для военачальника владеть «искусством умозаключений, критическим даром»^[13] говорилось и в анонимном византийском трактате VI века «О стратегии». Ясно, что данное требование необходимо рассматривать во взаимосвязи с искусством речи, ибо сама по себе мысль полководца, не воплощенная к его распоряжения и приказы, ценности не имеет – об этом писал еще Ксенофонт^[14].

В «Тактике» (рубеж IX–X вв.) императора Льва VI обязанности кантаторов, о которых у Псевдо-Маврикия упомянуто вскользь, были разработаны более подробно. Во-первых, заявлялось, что кантаторы существуют специально для подготовки войск к битве. Во-вторых, в кантаторы рекомендовалось отбирать солдат и архонтов, отличающихся красноречием и искусных в обращении к воинам. Особо подчеркивалось, что совместно перенесенные тяготы и лишения воинской службы располагают слушателей быть более восприимчивыми к словам оратора. Определялся и примерный круг тем выступлений этих средневековых «агитаторов»: «Обращаясь к войску перед сражением, кантаторам надлежит сказать следующее: необходимо помнить, что самое первое, что заслуживает вознаграждения, это верность Господу и благодеяния, оказываемые императору (преуспеяние в этом выше всего остального), что каждый ходит под Богом, проявляя любовь к Нему и к любому из живущих, к братьям по вере, к женам и детям, если они есть, к отечеству. Следует также сказать, что останется вечной память тех, кто отличился в сражениях за свободу своих братьев, что со стороны врагов такая война противна Богу, что мы, располагая благоволением Бога, обладаем преимуществом в войне, а они, действуя против Его воли, не пользуются Его доверием; следует дополнительно продумать и друге вдохновляющие увещевания, подобные этим. Такие слова, вовремя сказанные, способны очень сильно возбудить душу – даже больше, чем обещание материальных благ» [8, 199].

На фоне ожесточенного арабо-византийского противостояния на первый план выходили идеальные ценности религиозного пафоса, недаром накануне сражения слово военачальника трактат рекомендовал усиливать словом пастыря: «Следует еще до ночи провести усердную молитву и всем получить благословение священников, чтобы благодаря этому все должны быть убеждены словами и делами в благоволении Бога, а потому шли в бой просветленными и уверенными» [8, с. 211].

Наличие службы кантаторов не слагало со стратига обязанности уметь говорить с войсками; император неустанно твердит: «…тебе следует с бодрым и неустрашимым видом обойти боевой строй и вдохновить всех собственными словами»^[15]; «Прежде чем мужество будет окончательно утрачено, тебе, стратиг, следует через архонтов тагм, декархов и пентархов вдохновить войско и разъяснить ему, что не время впадать в страх, но необходимо еще более ожесточиться против врагов и мужественно исправить ошибку, происшедшую по вине некоторых. Все это и тому подобное должно быть тобой оглашено^[16]; «Если случится так, что войско будет побеждено, не оставляй мысли с помощью речей ободрить оставшихся в живых и воодушевить их»^[17]; «Вновь обращай стратиотов, впавших в страх, к высоким помыслам и различными способами вновь возвращай им мужество, привлекая их к себе словами и дарами и тем самым превращая их уныние в благорасположение»^[18]; «Регулярно обращайся к стратиотам со словами увещевания, чтобы во время сражения они испытывали воодушевление. Старайся воспитать в них чувство любви, чтобы он всегда были готовы прийти на помощь друг другу»^[19]. Развернутые, риторически разработанные речи произносились, очевидно, в лагере, до сражения. В бою речи уступали место кратким призывам вроде следующего: «Сразимся с врагами и победим!», с которыми автор трактата рекомендует военачальнику обращаться, объезжая строй стратиотов перед самой сшибкой с неприятелями.

В том, что стратигом может быть только «способный держать речь и быть оратором»^[20], «Тактика» Льва фактически цитирует соответствующее положение «Стратегикона» Псевдо-Маврикия.

Идеи, высказанные Львом VI, нашли окончательное воплощение в «Стратегике» (втор. пол. Хв.) императора Никифора II Фоки. К тому времени в Византии, на протяжении более двух веков занятой борьбой с арабо-мусульманской угрозой, концепция «справедливой войны» окончательно трансформировалась в концепцию «священной войны», которая трактовала военных противников не только как врагов государства, но и как врагов Божиих, борьба с которыми являлась обязанностью и добродетелью воина-христианина. Недаром император пытался организовать почитание павших на поле боя как святых православной церкви. Религия в этот период стала играть роль военной идеологии.

В «Стратегике» подробнейшим образом расписывалась организация в армии богослужения, практически как вида обеспечения боевых действий: «Следует же командиру люда заранее постановить стратигам, начальникам и остальной армии, чтобы в лагере, в котором все войско разместилось, во время славословия и в вечерних и в утренних гимнах священники армии совершали после исполнения гимнов усердные молитвы, а все войско люда восклицало «Господи помилуй!» вплоть до сотни раз со вниманием и страхом Божиим и со слезами (выделено мной. – С.З.), чтобы никто не отваживался в час молитвы заниматься каким-то трудом… Кто же будет найден в час произнесения усердной молитвы занимающимся какими-либо делами и посчитавшим все побочным, кто не встал и не воздал Богу свою молитву в страхе Божием, оного с наказанием, остриженными волосами и достойной его процессией пусть понизят, опуская до незначительного чина. Когда же неприятели приближаются, следует выдать решение, как и когда должно вести бой. И когда решение принято, то командир армии должен созвать и всех стратигов, и начальников, и весь их люд и поощрить, и определить им очиститься и поститься перед боем три дня, занимаясь сухоядением и кушая лишь однажды к вечеру. Однако пусть каждый выбросит из своей души соперничество друг с другом, и злопамятность, и ссоры. Точно так же и в остальных прегрешениях перед Богом каждый пусть дает обеты покаяния и чтобы он, позже отступив от них, не был захвачен этими же пороками, но жить ему в достойном существовании и покаянии. Когда и это также хорошо исполнено, за один день до боя следует священникам совершить бескровные жертвоприношения и, совершив обычную службу, удостоить все войско участия в божественных и незапятнанных таинствах. И потом так же смело и мужественно с верой и доверием к Богу отважиться отправиться на супостатов» [11, с. 38–39].

Эти наставления принадлежат перу не монаха, как может показаться вначале, но императора-воина в полном смысле этого слова, с юности жившего среди войск боевой жизнью походов и сражений. Поразительно придирчивое внимание полководца к морально-психологическому обеспечению боя, простирающееся вплоть до установления текстов молитв и порядка их произнесения войсками перед столкновением с противником: «Когда неприятели приближаются, всему войску люда пристойна именно для христиан непреоборимая молитва; каждый из них пусть говорит: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь»; и таким образом пусть натиск производят на неприятелей, стройно медленно идя так называемым шагом… Пусть же дадут им условный сигнал либо рожком, либо другим музыкальным инструментом, чтобы, перестав идти, это же сказать им опять, ту же молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь» и «Христиан нас приими, удостоивая постоять нас за веру и за братьев наших и побороться до смерти, укрепляя и усиливая души, сердца и все тело наше, о Боже, крепкий во бранях и в силе ни с кем не сравнимый, молитвами родившей тя Богородицы и всех святых. Аминь» [11, с. 30–31].

Примечательно, что в трактате Никифора Фоки нет как вообще никаких упоминаний о кантаторах, так и о необходимости для стратига и архонтов умения говорить с войсками. Все внимание автора сосредоточено на молитве, которую в этот период можно рассматривать как жанр воинского дискурса.

О переменах, произошедших в сознании византийцев под влиянием религиозного пафоса общественной речи, говорит тот факт, что еще в «Стратегиконе» Псевдо-Маврикия возгласы «Господи, помилуй!» и «С нами Бог!» положено было произносить только при выходе из лагеря. Также выражалось сомнение в целесообразности употребления в бою крика «С нами Бог!» в пользу соблюдения тишины и порядка в строю, чтобы излишне не возбуждать людей и лошадей и обеспечить внимание к подаваемым командам. Только воинам задних шеренг необходимо было перед самым столкновением с врагами испускать устрашающий «рев». Во второй половине X века уже настолько полагались на слово Божие, что всякие суетные человеческие мудрования были отставлены, по крайней мере, военная риторика, которая находила еще широкое применение на полях сражений, в частности, самим Никифором Фокой, перестала регламентироваться военными трактатами.

Правление воинственных императоров Македонской династии, известного под названием «византийской реконкисты», основательно истощило людские ресурсы и привело в расстройство финансы Византии. Менее чем через полвека после царствования Василия II Болгаробойцы, «мечом раздвинувшего пределы» империи почти на треть, реалии возобладали над идеологией. «Справедливость – оружие войны»^[21], – полагал Кекавмен, та самая справедливость, которая двигала в бой византийские полки почти полтысячелетия тому назад. В «Советах и рассказах Кекавмена» (XI в.), который только отчасти можно считать военным трактатом, вера и благочестие стратига уже не рассматриваются как залог победы над внешними врагами, но как средство сохранить ясность мысли, осторожность и умеренность в личной и общественной жизни, чтобы не навлечь на себя гнев переменчивых василевсов и особенно столичной и провинциальной бюрократии, недоброжелателей и завистников.

Кекавмен в своей трактовке значения и содержания речевой деятельности полководца фактически возвращается к установлениям «Стратегикона» Псевдо-Маврикия, по крайней мере, в части, касающейся умения слушать: «Беседуй со всеми и выслушивай речь каждого. И если говорящий тебе верное и умное слово – простой человек, не отсылай его. Может быть, бог хочет его прославить и вдохновил на мудрое слово. Не пренебрегай им из-за его низкого положения» [17, с. 141]. Современный американский устав FM 22-100 «Армейское руководство» (1999) также не столько акцентирует внимание начальника на умении говорить, сколько на необходимости выработки у себя навыка активного слушания в общении с подчиненными.

Воинский дух византийцев угасал. Красноречие теперь рассматривалось уже не как средство двинуть войска в битву, но как средство достижения успеха в жизни и службе, как показатель общего развития государственного деятеля: «Ведь я хотел бы, чтобы ты был таким, что все удивлялись тебе – и твоему мужеству, и твоей рассудительности, и знаниям, и красоте твоей речи», – пишет Кекавмен [17, с. 155]. Да и сам авторитет должности стратига значительно потускнел; свои прежние военные и гражданские полномочия полновластного хозяина фемы он теперь делил соответственно с катепанами (дуками) и судьями (преторами). В условиях тотальной коррупции, распространения наушничества, доносительства, обуздывать себя, чтобы не сболтнуть лишнего, предлагалось и в частной, и в общественной жизни: «Не старайся быть общительным, ибо не можешь оказаться и стратигом и мимом» [17, с. 157]. Эта рекомендация полезна для современных военачальников – умение говорить с войсками не должно использоваться для завоевания дешевой популярности в солдатской массе.

Угасал и религиозный пыл. Отошли в прошлое времена Константина Багрянородного, ниспровергавшего на головы врагов громы и молнии, уравнивая «агарян» с потомками «Велиала или Мухаммада»^[22]. Византийские стратеги стали удивительно «политкорректны», если не сказать кротки и сдержанны на язык: «Если враг явится осаждать крепость – отнюдь не оскорбляй его, а по-дружески говори с ним со стен. Когда же дело дойдет до войны, воюй с ним. Дело в том, что оскорбляя его, ты приводишь его в ярость и толкаешь на коварство против тебя. Какая тебе выгода от брани и сквернословия? Более того, если ты увидишь кого-нибудь и услышишь, что он оскорбляет врага, заткни ему рот и пристыди его» [17, с. 273]. Последние рекомендации нельзя, конечно, не посчитать справедливыми и сегодня, но были ли они полезными в условиях бескомпромиссного противостояния народов и религий, или просто отражали реалии времени – вопрос принципиально открытый.

Господство религиозного пафоса в военной риторике Средневековья, развитие жанра воинской проповеди и молитвы, оглашавших поля сражений, привело к тому, что нужда в военных трактатах в ту эпоху незаметно отпала. Их место в воспитании воинского сословия заняла Библия, в особенности Ветхий Завет, с его обилием военных сюжетов и персоналий, который рекомендовал читать византийским стратигам еще Кекавмен. Средневековая вассальная верность, как полагал С.С. Аверинцев^[23], во многом питалась идеей жертвенной христианской верности Богу.

С другой стороны, в условиях слабости централизованной власти, военное красноречие просто не могло регламентироваться – могущественные вассалы скорее всего сочли бы прямым для себя оскорблением руководствоваться в речевой деятельности чьими-либо указаниями, кроме Бога и отчасти церковной иерархии. Вот и приходилось королям, великим князьям и царям, обращаясь к своему воинству, придерживаться следующего образца речевого поведения: «Пусть будет целью твоей укрепить сердца воинов твоих; и обещай им, что ты достигнешь победы; и покажи им, что ты имеешь в доказательство этого… Следует, чтобы встал законоучитель твой и произнес речь от твоего имени (а ты бы стоял здесь же в смирении великом), негодуя со слезами (выделено мной. – С. 3.) о неправде раба твоего, и обещая каждому из них милость свою больше прежней, и каждому обещая помнить доброту его и чистое сердце его. И обещай им, что сделаешь их вечными слугами своими, и увеличь им дары свои, и обещай сделать поселянина боярином, а боярина витязем. И скажи им, что правило и заповедь государственная гласит, что те, кто покинет государя своего на поле брани – лишены чести и доверия. Следует, чтобы законник твой рассказывал им пространно в поучении должном и что нужно поститься, молить Бога со страхом и смирением, потому что так избавятся они от скорбей и печалей, которые их ожидают» [19, с. 580–581].

Это цитата из «Тайная тайных» – русского варианта средневекового трактата о правилах государственного управления, пользовавшегося в свое время исключительной популярностью в Европе. Сочинение, представляющее собой собрание житейских наставлений, будто бы преподанных Аристотелем Александру Македонскому, восходит к арабскому оригиналу VIII–IX вв. Согласно приведенному отрывку, властителю оставалось только немного подстегнуть рвение воинов обещаниями наград, поскольку вся основная работа по формированию их боевого духа выпадала на долю законоучителя – духовного лица.

Однако постепенное обмирщение религиозного пафоса, характерное для позднего Средневековья, привело к постепенному падению нравственности воинского сословия, пропорционально падению значения рыцарства и растворению его в массе наемных контингентов. Не сдерживаемые уздой религиозных ценностей нравы кондотьеров эпохи Возрождения стали крайне грубыми, сквернословие и божба поразила ряды наемных воителей настолько, что стали притчей во языцех. Лишенное поддержки в одухотворяющем дискурсе воинское служение обратилось в низкое, презираемое ремесло. Не случайно именно в Италии, территория которой в XV–XVI веках стала полем сражения буквально всех против всех, была сделана последняя попытка указать на важность военного красноречия и попытаться как-то регламентировать речевую деятельность полководцев, опираясь на богатейшее наследие античных и византийских авторов.

В трактате Н. Макиавелли «О военном искусстве» (1521) фактически была поставлена задача речевого воспитания полководцев и войск: «Убеждать или разубеждать немногих очень легко, потому что там, где слова не действуют, помогает власть или сила. Труднее расшевелить толпу, заставить ее отказаться от мнения, противного твоему собственному или вредного для общего блага. Здесь можно действовать только словом, и если вы хотите убедить всех, то надо говорить перед всеми. Поэтому выдающиеся полководцы должны быть ораторами, ибо едва ли можно чего-нибудь добиться, если не умеешь говорить перед целым войском… Ведь война – это бесконечная цепь случайностей, каждая из которых может погубить войско, если полководец не умеет или не привык говорить с солдатами, ибо слово рассеивает страх, зажигает души, укрепляет стойкость, раскрывает обман, обещает награду, разоблачает опасность и указывает пути к спасению, дает надежду, восхваляет или клеймит, вообще вызывает на свет все силы, способные воспламенить или уничтожить человеческую страсть. Поэтому князь или республика, замышляющие создание нового войска, должны приучить своих солдат выслушивать речь вождя, а самого вождя – говорить с солдатами (выделено мной. – С. 3.)» [6, с. 445–446].

Очень правильно было подмечено, что для воспитания войск недостаточно, чтобы полководец владел основами ораторского искусства. Не меньшее значение имеет желание и привычка воинов слушать. Древние греки и римляне периода республики и даже принципата, византийцы VI–IX веков еще умели ценить со вкусом составленную и талантливо произнесенную речь, но за столетия преобладания в общественной речи первых двух сословий при практически полном безгласии сословия третьего, народ просто отвык реагировать на другие стимулы, отличные от властного кнута и пряника. При таком положении солдатская масса не отличалась от вооруженной черни, на которую даже блестящая речь не могла бы оказать иного действия, кроме подспудного раздражения от «говорильни». Но очевидно, что арсенал поощрения и наказания не столь велик и отнюдь не неисчерпаем, поэтому привитие даже наемному солдату основ воинской сословной или корпоративной чести, любви к родине и доверия к полководцу настоятельно требует их воспитания словесными методами и, самое главное, побуждения их самих пользоваться даром слова, в котором сначала проявлялось бы то лучшее, что живет в душе человеческой, затем закреплялось в ответственной и значимой речевой деятельности, а потом подкреплялось в деятельности практической, воинской.

До воспитания «нового войска» в XVI веке дело, конечно, не дошло, но уже столетие спустя в армии «новой модели» О. Кромвеля указанный принцип нашел применение, увенчавшись прекрасными результатами.

Макиавелли, при всей своей прагматичности, верно замечал, что победа, стремление к которой закладывается на уровне инстинкта самосохранения, обязательно должна находить поддержку в «идеальных» факторах, возвышающих цели борьбы над простым выживанием на поле боя: «Другие вынуждали своих воинов к бою, заявив, что единственная надежда на спасение – это победа. Последнее средство – самое сильное и лучше всего развивает в солдате стойкость. Стойкость эта еще укрепляется любовью к родине, привязанностью к вождю и доверием к нему. Доверие же создается хорошим оружием и боевым строем, одержанными победами и высоким мнением о полководце. Любовь к родине дана природой, любовь к вождю создана его талантами, которые в этом случае важнее всяких благодеяний. Необходимость многолика, но она безусловна, если на выбор остаются победа или смерть» [6, с. 446–447].

В этом он намного опередил свое время. Идеи Макиавелли, хоть и не везде и не в полном объеме реализованные, легли в основу последующих воинских уставов и ими же, в сущности, руководствуются при воспитании современных военнослужащих.