Диско

Где-то, на краю земли, стоит игрушечный домик – там мы с ним и живем. Но мне кажется, что я не знаю эту девушку – красивую с распущенными волосами, в модных топах; она сильная и гордая – в каждой ее черточке эти качества! – она получила целый мир, знает все, что было и будет, она уже почти-почти научилась колдовать и она бессмертна… А он? Кто видел его кроме нее – кто видел его настоящего? Никто даже не знает, что он – это квинтэссенция всего истинного, будто открылось слепым глазам новое созвездие. А может быть, меня здесь и нет? Может быть, это прежнее страдание страдает, запертое наконец на веки вечные? А настоящая я там, с ним – счастливая-пресчастливая?…

… Мне часто холодно и одиноко, и кажется, сам ужас поселился в моей комнате. Я теряю смысл, оттого что живу в реальности. О, но ведь ты был-был моим! Хоть один миг! Летом, утром я открывала первый свой журнал и смотрела на тебя. И тогда я еще тебя не знала… Казалось, ты принадлежишь только мне, потому что твое изображение лежит у меня в ящике. И я смотрела на твое лицо и взгляда не могла отвести – спрашивала в пустоту, кто же ты такой! И вдруг будто узнала, по одним глазам, по одной-единственной фотографии, а потом, сама не понимая, вдруг захотела, чтоб ты меня поцеловал. Уже целый год я помню, как тогда разгорелось мое сердце и впервые появилось какое-то чувство, трепетнее которого не было на свете. Слезы текли по щекам и сохли, как и сейчас. А я не понимала, что уже люблю тебя… Целое лето провели мы вместе, и я стала сходить с ума… Потом я поняла, что ты – достояние толпы. Механически покупала журнал за журналом, и чем больше становилась кипа, тем меньше ты был моим…

Так зачем я тебя люблю?

Я могу ночью бежать на улицу и до потери голоса кричать в пустоту – и ты не придешь ко мне. Не придешь, будто это совсем невозможно, будто ты умер давно, а я не могу допроситься призрака. Я любила тебя за одни глаза, а потом словно отняли… А мне бы еще хоть раз свободы от твоей звездности и чистого поцелуя!

Так зачем же я люблю тебя?

И как мне любить тебя, всеми любимого, которого я не видела ни разу в жизни? Но как тебя забыть? Как отдать другой? Почему – отдать? Я не могу без человека, у которого обычное имя Мигель, обычная фамилия Мартинес, обычные черные глаза, обычная испанская внешность… Я не хотела, просто совпало… Мне дерет плоть, когда я думаю о тебе, мне дерет душу, когда я смотрю на тебя, во мне уже рождается твой ребенок. Да ты и сам воспитал меня, как ребенка, ты сваял из меня женщину… свою женщину! Я вдруг перестала принадлежать родителям, как раньше, я могу бросить все и иногда просто хочу так и сделать! Ты дал мне новую жизнь и именно ты (и никто другой) убедил меня в том, что я могу родить новую жизнь!

Я стала другой, стала взрослой вдруг. Закрываю глаза и вмиг уношусь на полвека вперед и иногда просто ужасно! – будто с каким-то грузом возвращаюсь назад. О, я бы наверное уже давно не была девственницей, я бы прожила жизнь в одном сне… Уже пять раз умирала и все время сваливаюсь откуда-то в ту же реальность, в тот же возраст… Что такое мужчина, кто бы знал! Мужчина – это слишком многое, чтобы сказать, будто он не нужен… Это даже не мамин мужчина, это мой мужчина… Мой! Это значит, я стала плохой девочкой. Я могу быть твоей фанаткой и даже имею на это право – никто мне не запрещал. И женой твоей мне тоже никто не запрещал быть! Но я почему-то тебе никто. И нет ответа. И все пусто. И ты, может, сейчас так же одинок, как я, но даже после смерти не узнаешь, что я отдавала тебе сердце, а вместо тебя забирали его пустота и полное ничто…

Так зачем я люблю, кто скажет?!

… Даже зима здесь будто игрушечная – теплая, ласковая, приятно покалывающая холодком от окна. Я словно выше всего, что происходит, выше всех ощущений – кроме одного… Неужели я в самом деле начала завоевывать мир? Может быть, все так оттого, что он теперь ближе? Но ведь какой это стресс!

Не со мной мое сердце, далеко дом, я – словно странник, лишь на секунду замерший среди океана; один только миг покоя, когда буря делает новый разворот – и снова мчимся, гордые в своей безысходности, все человеческое растеряли, мораль и чувство меры, одно лишь страдание возвращает к реальности. А была зима и снег, и холод, и метель – и полный отстой. И я возвращалась из лицея, как с вечной каторги, и не хотелось учиться, и жить временами – тоже… Но все-таки ходила и училась, все сдавала и носила в себе это горячее, больнючее сердце… И ты бы знал, сколько раз мне хотелось найти тебя в метели. Появился бы вдруг, как знакомый, и я бы просто прижалась к тебе, не говоря ни слова…

Очень много писем осталось у меня с прошлогодней зимы. Я адресовала их Мигелю, а отдавала Анне. Теперь они вдруг находятся – в самых разных тетрадях. Древние рукописи, ужасная боль чьей-то сентиментальности. Это была та девчонка шестнадцати лет, которая теперь – я… именно я. Эй, я уже в Англии! Что бы ты тогда на это сказала?!

«Слушаю песни… и пока я их слушаю, спускается темнота, так незаметно – в комнате полумрак, а небо за окном все еще голубое. Но это минут на пять!..

Ты знаешь, что-то случилось со мной! Нет, я не сумасшедшая, я почти не плачу… Подхожу к окну и вижу луну, которая еще на себя не похожа – смахивает на какую-то планету. Она повернута ко мне боком, с одной стороны – темная, а с другой освещена солнцем… Нет, она не светится, просто видно, что на ней солнечное пятно. А самого солнца я не вижу: сейчас оно не со мной, оно сейчас с тобой. Но ты не видишь луны, потому что она скрыта в лучах. Так что мы все-таки разделены, наши взгляды не могут пересечься на одном предмете. Но я увидела кусочек твоего мира – это светлое пятно луны, которое сейчас находится над твоей головой. Ты стал мне будто ближе – не знаю, что же такое произошло, но ты мне ближе. Отхожу вглубь комнаты – как же быстро темнеет.

Люблю темноту теперь – видно красную лампочку от магнитофона, она светится, я на нее смотрю. За окном зажглось много разноцветных огней, они расплываются, мне режет глаза, но я смотрю на них. Только сейчас почему-то поняла, что всегда любила эти огни. Однажды, лет пять тому назад, ехала в машине с мамой и папой вечером по городу, кругом были огни – и у меня возникло чувство, что я в кого-то влюблена.

Вчера из автобуса опять увидела луну с темной и светлой стороной. Я сидела, теребила собачку на рюкзаке, она висит на кольце – и вот это кольцо наделось мне на палец… Нет, я не плачу – не из-за чего, ведь правда? Я знаю, что должна получить золотую медаль! Может быть, это ты? Пока ты жив, ты мой, что бы ни случилось! Я знала, что иду к пропасти, но все еще иду – как к судьбе…

А еще говорила маме в четырнадцать лет: Почему детство прошло? Да какое там! Я сейчас такая маленькая перед своей любовью, такая жалкая! Смотрю на себя – вся нескладная, как гадкий утенок, и плачу о человеке, который мне не принадлежит… Нет, Мигель, я такая ничтожная перед тобой, если бы ты знал, сколько боли ты мне приносишь – и это любовь, злая, злая…

… Сегодня смотрела мыльную оперу, и там показывали дискотеку… Даже сердце заныло от ожидания. Как классно, что ты любишь танцевать – я тоже люблю… Правда, с недавних пор! И это ничто – не уметь танцевать! Все приходит само, когда очень охота. Bailamos, bailamos… Ни разу в жизни не танцевала…»

… Я так боялась, что ты женишься. О бог, однажды разрыдалась посреди улицы… Да, я не знаю, как буду жить без тебя – теперь это сложно. А твоя жена? – ведь она будет обыкновенной девушкой: почему мне нельзя ею быть? О, никакой личной жизни ведь нет… Иногда так хочется, чтобы у меня был парень… Я ведь просто мечтаю о человеке, с которым можно было бы не расставаться, говорить, о чем угодно, не стесняться, не бояться и в любой момент стянуть рубаху и делать то, что не получится больше ни с кем… Мигель, меня никто не любит как девушку! Но это еще полбеды – я боюсь, что никто так и не будет меня любить, будто я лишняя в этом мире. И ты, может быть, даже не посмотришь в мою сторону. Ах, мужчина… И старше, и выше, и молодой, и независимый… Я без тебя полное ничтожество!

Милый мой, проснуться утром с тобой, видеть твою первую улыбку. Господи, как хочется видеть эту улыбку твою – улыбку, причиной которой буду я! Знать, что в мире я приношу все-таки кому-то безоблачное счастье… – это есть счастье! А ты в моей постели, дыхание твое совсем рядом, и уж не дрожит беспокойная ниточка над океаном… О, будь со мной!.. Вижу обрывки Лондона, Майами, Мадрида, твоего дома, вижу большое зеркало… Помнишь, ты однажды держал меня за руку… Прикосновение твое было лучше всего на свете, как солнечный луч по замерзшим пальцам… Помнишь, ты однажды спал, и я увидела, что лежу naked рядом с тобой; помню, что прижималась к тебе и прижималась, и вела ладонью… Я бы, наверное, задохнулась от твоего тепла или от своего счастья, если бы не проснулась! А еще ты просил моей руки у отца. А я убежала в другую часть дома и кричала, как шаман… Я часто кричу во сне, ругаюсь с кем-то за тебя, а ты то настоящий, то – портрет…

Что еще сказать? Мы внешне похожи – настолько, насколько могут походить друг на друга два черномазых человека. Но я не привыкла об этом думать – с самого начала приняла как должное…

Я читала одну книжку – «Дочь Монтесумы» Райдера Хаггарда… Не знаю, что случилось, но когда он поцеловал ее, почувствовав ее любовь, мне так вдруг захотелось, чтобы мы снялись в таком фильме: я была бы Отоми, а ты – Томасом… Я читала каждую сцену из их совместной жизни и все представляла, как бы это сыграть. А потом в конце книги Отоми сказала некоторые слова, которые вдруг озарили меня мыслью, что я, как эта дикая индианка, всего лишь драматическая героиня с героической жизнью, в которой находиться лазейка для собственного убийства. Она сказала: «Я счастлива, потому что ты поцеловал меня на жертвенном камне и потому что я родила тебе сыновей».

… Тихо в английской комнате. Никто ничего не говорил, только в голове шума много. Ни одной звезды в небе не видно – некому даже молиться. Смотрю в глаза вечности, которую не понимаю.

– Мама, он не любит меня…

6. Утром я проснулась оттого, что Зэкери игрался где-то совсем близко.

– Вылезай из моей постели…

– Вставай… Вставай… – нудил он на какую-то мелодию.

– Боже, – молвила я и открыла глаза.

Ну так и есть! Сидит на постели и тянет одеяло. Мне это, собственно, без разницы. Он все время торчит у меня в кровати. До того обжились, что при нем и хожу как попало.

– Я тебя на шкаф посажу… на божничку…

– А Анна в душевой причесывает волосы. И Лэсси с ней. А меня опять выгнали, выгнали… Как будто надо им догола раздеться, чтобы волосы чесать. Я, может быть, тоже хотел причесаться…

– Ты уже поздравил сестру с днем рождения?

– Я не успел. Выскочила Анна и отняла ее у меня.

– Бедняжечка! Ну, Валенсию я тебе отвоюю…

Зак сидел передо мной в своих светлых джинсах и катоновой толстой рубашке, на рукаве целых три желтых зверушки – все эти аппликации предназначались, наверное, его домашним малышам, а он увез их и расклеил на свою одежду, где-то – безвкусно, но теперь сама кричащая мода – новый вкус. Я от него заражаюсь всякой мишурой – тоже хочу чего-то эксцентричного, но еще не решила, что именно мне из себя представить.

Когда появился Мигель, я стала заглядываться на модные топы – не знаю, почему так получилось. Какая-то художественная ассоциация, но все равно странная. Я боюсь самой себе признаться,… но вдруг это мечта о богатстве? Только этого не хватало! Зачем мне деньги? – куда веселее расписывать на задней обложке лекционной тетради последние гроши…

… Ребенок нахохлился, подтянул к носу джинсовые коленки; красные носки растопырились в разные стороны и стали похожи на гусиные лапы.

– Это будет твой выходной костюм на сегодня?

– Да, я оделся, только не умылся…

– По-моему, тебе лучше не укладывать волосы. В моде дикие конские прически…

– Ты это прочитала в журнале для девушек!

– Не для девушек, а про длинные волосы. Если бы ты не хотел лохматиться – давно бы подстригся.

– Я и не собирался причесываться.

– Ты же сам говорил…

– Я сказал «может быть»… А на самом деле мне нужно было зеркало… Оно мне и сейчас нужно! У меня дома был зеркальный шкаф. А теперь мне ничего не разрешают…

Тогда я сняла с тумбочки фотографию Энджи в деревянной рамке и нашла под ней пластмассовую прозрачную шкатулку размером с книгу. На плоской крышке красовался рисунок моего родного города.

– Вот, – сказала я Заку, как маленькому, – там мои драгоценности, можешь посмотреть.

В шкатулке лежал кулон – близнецы с неизвестным сиреневым камнем, который я постоянно носила; еще один кулон – этот был золотой, но зато без цепочки; красный браслет – пластмассовый, не мой, хотела выбросить, но вдруг вернулась мода (если я к нему привыкну, можно будет носить); золотая цепочка на руку – претонкая и незаметная! – и куча старых заколок (даже зажимы с колокольчиками, на которых держалась отрастающая челка, когда мне было лет пять). В моих сокровищах чувствовалось полное безразличие к ним. Я машинально бросила на подушку сиреневый кулон.

– Заки, достань мне красную гороховую рубашку с маленькой вышитой собачкой, – сказала я и потянулась за темно-синими, почти черными, джинсами, которые висели на спинке кровати со вчерашнего снежного вечера. Мокрые пятна высохли, но образовались грязные разводы. «Гладить не будем, – подумала я, – чем проще, тем и лучше. Но придется поискать щетку».

– Какие у нее кофты… Какие кофты! – бормотал Зак у шкафа, потрясая вешалкой. Свалились на пол обе блузки в горошек – красная и синяя.

– Я обожаю комплекты. Типичный дизайн, характерная черта в стиле, но капризная изменчивость восприятия – собственного и общественного… Разноцветные костюмы под настроение, одинаковые платки с днями недели… Фирма!

– Орел на моих штанах почти весь уже стерся. Если бы ты был хорошим мальчиком – давно бы приклеил мне одну из своих аппликаций…

– Желтые животные закончились. Остались одни переводные картинки. Так что могу только под штаны что-нибудь приклеить…

Орел был красный, а теперь маскируется. Без него нет никакого вида, но брюки еще целые. Вторые джинсы, алого цвета, порвались – и я теперь не знаю, что менять вперед и на какие деньги.

Все время пытаешься ввести жизнь в подходящее русло, остановиться на нужных волнах, собрать удобный багаж – и вечно что-нибудь выбивается из привычной колеи – то старые вещи, то новые взгляды. Если бы можно было сочетать все уходящее и все приходящее, не заменять одно другим – или хотя бы обуславливать появление чего-то отсутствием чего-то, а не наоборот… Воспоминания – это ложная жизнь, настолько иллюзорная, что после нее сиюминутная жизнь кажется еще большей ложью! Я никогда не отрицала, что я консерватор – и я не хочу терять моего орла. Кроме того, я не знаю, что означает «фэр-айл» – стиль, напрашивающийся в мою жизнь. Ведь что-то он знаменует! – но созидание или разрушение? Зэкери как на ладони в своей пестроте, он живет внешней стороной медали, у него вся жизнь – увлечение. А у меня увлечение – целая жизнь, каждая вещь – знак глубинного, которое не всегда откапывается. Иногда я даже думать об этом не могу, потому что у меня мысли не оформляются. Но спрашивается: разве ассоциация может быть неправильной – поскольку она субъективна? Человек ужасен: он вмещает в себя любую мысль, любой образ, любую мерзость – мешая ее с красотой…

Пока я думала о парадоксальной жизни, в коридоре заиграла музыка – знакомая, полностью ассоциативная.

– Там сериал, – заявила я. – Там сериал.

– Какой такой? – удивился Зак. – У нас не идут сериалы в силу технических причин…

– А проще – из-за одноканальности. Но там – сериал!

– Если играет музыка – значит, показывают клип. Это и следует из одноканальности. И там клип!

Тут он распахнул дверь, и я действительно увидела клип – черно-белый, старинный, на мелодию, звучавшую в одной мыльной опере.

– Заки, какие слова она постоянно повторяет? Мне все сливается.

Тут же на экране появилась надпись «Emilia. Big, big world».

– Эмилия. Ты ее знаешь?

– Нет. Я вообще ни певцов, ни певиц – никого не знаю.

– Завидую людям, которые списывают с радиостанций все понравившиеся им песни. А у меня никогда не было такой возможности. Таких мелодий лишаюсь!

– Разве я не был в числе этих счастливцев? Но я записи потерял. Ты представляешь?! Остался один пустой CD плеер…

Появилась Валенсия со смешной трагедией в лице – но тут же убежала смотреть видео группы Rammstain. Она что-то оживленно повествовала – но я ничего не понимаю, когда она быстро говорит.

Про ресторан мы решали уже перед входной дверью, надевая ботинки. Валенсия предложила Hot Spot возле Ковент-Гардена, а Анна – «Неаполь» на Лестер-Сквер. Зэкери только рукой махнул:

– В «Неаполе» много жрут, но мало танцуют. В Hot Spot, наоборот, много танцуют, но мало жрут. Все равно куда идти!

– Они дебоширят много, а не танцуют, – сказала я. – И вообще, это открытое кафе, будет с реки дуть…

… «Неаполь» как сейчас передо мною! – красные стулья и прозрачные стены из темного стекла. Музыкальный тон почти неощутим, как воздух, – лишь изредка чем-нибудь зацепит. Мы чинно расселись вокруг пустого стола, строили из себя воспитанных. Потом нам вынесли меню – твердые книжечки с розовыми страницами. Мне это показалось такой небывалой роскошью, что я посчитала чуть ли не за честь подержать его в руках. Там было множество названий – целая куча всякой еды. В каких количествах создают изысканное! А мы знаем только одно трехэтажную бутербродную закуску, которую можно разложить на первое, второе и сладкое.

Я так и не поняла, что они заказали. Всю ответственность переложили на именинницу, и она, в длинном платье бордо, с мягкими кудрями, самостоятельно попадала пальцем в небо. Я не слушала, потому что изучала перечень алкогольных напитков – соединеннокоролевских и импортных. Название «ирландское вино» рисовало в воображении средневековые замки да ненасытные глотки. Но по крайней мере это нечто историческое, с грамотными этикетками, насыщенное цветом и искрами, как волна и фруктовые грозди; густые ликеры – красивое в звенящих фужерах и на страстно влажных губах. Были еще бочки с потонувших кораблей, залитые паркеты, натюрморты, хоббиты, вереницы с красными носами и пьяные слезы…

Все это мелькнуло и пропало. Появился на столе кувшин с ягодным муссом и первая закуска – из перемешанной с белым соусом массы измельченных до неузнаваемости овощей и сухой хрустящей лапши; посередине круглой тарелочки красовалось маленькое, чуть голубоватое перепелиное яйцо.

– Салат «Гнездышко», – объявил Зэкери, хватаясь за столовые приборы. Он принялся энергично ворошить соломинки: посыпались откуда-то изнутри зеленые листочки приправы. Потом мы отведали шашлыков на чистых блестящих стержнях – круглые мясные рулеты с чесноком. Они втроем выпили бутылку шампанского, заедая выжатыми компотными ягодами.

… Мокли губы от блестящей вишневой кожицы. Вот сидят в ресторане счастливые люди… Вокруг темно, а люстры создают красноватый туман. Странные отсветы у них на лицах от собственных горящих глаз. Они только что танцевали вальс с бокалами вина – немножко проливали его на туфли. Потом они целовались за своим столиком – и вместе с поцелуями передавали друг другу ягоды – изо рта в рот. Это был их собственный десерт – клубника с сахаром, от которой мокли у них губы…

Я совсем не слышала, о чем говорят мои друзья – пыталась сосредоточиться на внутренних ощущениях и растерянно разглядывала на блюдце три белых шарика, состоящих целиком из одного только крема.

– У меня во рту постоянно вкус того, что я недавно проглотил, – донеслись до меня детские рассуждения Зака. Это почему-то обострило все мои чувства, я поняла, что не могу больше терпеть – скорее сойду с ума, как раненое животное.

– Я выйду на минутку, – сказала я, тяжело вылезая из-за стола. В такие моменты всегда хочется выглядеть непринужденной, но что делать, если уже сама собой не владеешь? Я зашла в туалет и остановилась перед водопроводным краном. Опять начинается одно и то же. Меня тошнит! – и ужасно режет правый бок. Ничто мне теперь не поможет – и будет разъедать боль, пока все внутренности наружу не вылезут; она постоянно рождается там, где-то глубоко под джинсами, словно воскрешаясь, – глухая, ненужная боль. И всегда тошнит – независимо от того, что я ем, и ем ли вообще. Даже в компании, когда я хочу расслабиться, каждый раз портит все эта тошнота от любого куска.

– Лучше бы я умер, – произнесла я вслух и уставилась на свое отражение. Испуганные, нездоровые, мокрые глаза… Потрогала холодную раковину, потом намочила руки и зачем-то провела обеими ладонями по зеркалу. Когда я еще жила дома, портрет Мигеля лежал на письменном столе под столом. И часто случалось так, что именно на него я проливала слезы. Тогда я гладила его, покрывала с головы до ног солеными каплями, и он жил под моими мокрыми руками; тогда самые кончики пальцев говорили мне: я успокаиваюсь… А теперь размазываю по зеркалу собственное отражение, будто хочу его стереть. Что это за жалкое мое подобие, прикрытое тщательно выбранной одеждой? Без конца устают глаза, падает давление, корни волос уже начали болеть под приколкой, весь лоб опять в гнойных рассадниках – и еще достала со своей тошнотой! Вот уродина!

– Что случилось? – тихо спросила Энджи.

– Пройдет. Мне уже лучше…

Принесли счет – маленькой твердой книжечкой. Потом мы фотографировались на лестнице – останавливали прохожих и вручали им фотоаппарат.

– Сейчас выберем жертву, – шептал Зак. – Вон девушка идет… А вон еще лучше девушка…

День стоял один из таких, которые никак не могут успокоиться. Мы решили побродить среди людей и отправились домой с пересадками: сначала на метро до Ливерпульского вокзала, а потом северо-восточным поездом в графство Эссекс. В подземном вагоне Зак совал мне шоколадные орешки: у него постоянно карманы набиты сладостями, даже на лекциях умудряется мусорить в тетрадь сухим печеньем. Но он всегда отвечает за чай – в этом хорошее. У Лэсси и Энджи есть любимые конфеты; одни бисквиты им нравятся, другие – нет. Мне этого не понять! Я ем все, что Зак предложит и что сама найду, только чай никогда не пью с сахаром. У меня интересовались причиной такого парадокса, а я и сама не знаю.

Вот этими шоколадными крошками хотелось мне настроить себя на хороший лад. Но когда мы выходили из метро, на меня внезапно наехали тележкой.

– Извините, – раздалось слева. Внизу что-то треснуло. Я стала лихорадочно осматривать обувь. Зимние ботинки были принципиально красного цвета и велики мне на один размер, отчего им, конечно, не было цены. И теперь от всей этой красоты отвалилась половина подошвы, уродливо щетинясь обрывками ниток.

– Ботиночек просит кушать? – весело спросила Валенсия. Впереди разъезжались, брызгая водой, автоматические двери.

– Лэсси, подожди, – воскликнула я прерывающимся голосом, – мне только что ободрали! На улице заливает: я промочу ноги и заболею…

Она только рассмеялась:

– Поздравляю! Я однажды летом, в дождь, надела новые туфли. Они, конечно, намокли, и пришла я домой без каблуков…

– Да ты не глючь, – она схватила меня за рукав и потащила на улицу, где нас уже заждались и потеряли. – Отдашь в ремонт.

–Покажи, что случилось, – кричал Зак. Мне было так стыдно, что я только отмахнулась.

–Отдашь в ремонт, – как эхо, успокаивала Анна. – Наденешь пока белые сапоги. Все равно наступает похолодание.

С мокрыми глазами я обернулась и посмотрела на двери, откуда выходили и множились эти чужие люди в чужой стране, которые топтали мою красоту. Я, как драматический актер, который устал от шума и кривит губы за сценой, а все, что было, на самом деле с ним не было. Смотрю сквозь воду и словно исчезаю для всех – портрет несуществующего человека. Это все максимализм, все роли – внутренние роли каждый день. Мне начинает казаться, что непрестанное мое расстройство – тоже роль, состоявшаяся карьера в оптимистической трагедии. Я брожу на порыве души! На изломе!.. Только быт способен убить меня, меланхолия, отсутствие всяких эмоций…

– Шатти, пойдем, – звучит рядом приятный голос Энджи, – пойдем домой.

Она опять, как малого ребенка, уложит меня в постель, будет рассказывать о своей жизни – раз и навсегда смирившийся со всем человек. Опять будет она на фоне окон, только она, олицетворение всех нас – Мигеля и меня – олицетворение странной любовью…

Тишина была в ее образе, тишина дремлющей страсти, тишина собственной глухоты, болезни и промежуточного покоя. Тихо было возле окон. А Зак утащил к себе в комнату магнитофон и слушал ТАТУ до такой дури, что приходили соседи и интересовались именами исполнителей.

7. …А все кругом давно уснули. И я лежу, меня колотит в холодном поту и в слезах. Закрываю глаза и улыбаюсь до ушей – и еще дальше. Прихожу в себя – а вокруг огни из соседних домов. Мне так хорошо – наверное, я в экстазе. Вдруг становится как-то жарко, я раскрываюсь – сразу такой приятный холод. Чувствую, что надо перевернуться, – наконец мне это удается! Ложусь на живот и зарываюсь лицом в подушку; чувствую, что он тут, рядом со мной, прямо вокруг меня; чувствую даже то, что чувствует он. Вдруг мне так захотелось спать – просто кошмар! Засыпаю и все улыбаюсь, а по щекам стекают слезы. Сплю! Ой, он мне снился всю ночь! Я раза два просыпалась и осознавала, что он мне все еще снится, причем совершенно без сюжета. Сплю часами, а перед глазами одно и то же: он, в черном костюме, бродит по пустынным и пыльным дорогам (в поле, что ли?!), вот все идет и идет, и все улыбается и улыбается, улыбается и улыбается. Закрывает глаза и все улыбается. Его уже из стороны в сторону качает! Ненормальный какой-то…

Как жаль…, но что-то внутри меня сошло с ума… И я не помню, чтобы мне было жаль. Это странная последовательность времен, когда ты стареешь изнутри. Ты можешь считать дни, прошедшие «с тех пор» – и вдруг оказывается, что это было так давно! То, чего не было – оно все-таки произошло – со всей своей болью и радостью, в первый раз и в пустой постели. Это словно прошлая жизнь, которая может начаться сначала – потому что душа вдруг ничего не забыла. Я ведь не знаю, где я, стоящая перед зеркалом! Судьба расколота надвое, и я держу две нити в руках: по одной постоянно убегаю вперед – так, что саму себя уже не вижу, а на другой все время повисаю и срываюсь. Из-за этого каждый поворот приходится совершать дважды как планируемое и запланированное. И я, отставший на мокрой веревке, обречен знать, что будет, поскольку знаю, что именно случилось на лучшем моем пути. Я чую грядущее и боюсь его до ужаса – слишком много меня сразу отдается лучшей половине жизни (ее называют еще мечтой!), поэтому пережить заново никогда нет сил и смысла; кажется, уже сделала все, что могла. Так получается, что осуществленные, «пережитые» мечты всегда больнее – но не мучительно, а измученно…

Что случилось со мной, что во мне изменилось, и само изменение – это причина или результат? Я не знаю… Физически, медицински – все та же, и пусть ничего не было в реальной жизни, но… могу больше теперь. И это уже не я, а гораздо больше, будто часть кого-то еще живет во мне – его часть… И тот образ, явившийся ночью – ненормальный, в черном костюме – на самом деле не он, а моя собственная воплощенная душа. Это она, неприкаянная, сходила с ума, как человек, себя потерявший… Вот что означает «he is my soul». Хотелось жить не в себе, а чьей-то другой силой – и хоть не чужим замыслом, но полным объединением душ и судеб перед богом и хаосом. Я сразу сказала, что он – мой муж, сразу выложила мечту как результат. И кто-то из нас двоих буквально потащил меня через себя. Проще целый мир пересечь в поисках счастья, чем собственное кровное несчастье отпустить, отвернуться от него, забыть, что столько положительного успела в нем найти – и никогда не сожалеть, не выдумывать второй возможной жизни…

Когда в ногах заболел первый нерв, я поняла, что ЭТО сделалось ко мне ближе, чем раньше – и, как в сказке, я ненависть свою говорила три дня. Где-то внутри меня, в мозговом, нервном или подсознательном центре сидел высоконравственный, но злой консерватор. Именно он сделал злым ЭТОТ инстинкт. Он все время кусался, а у меня была кровь. Я ей заливала подвалы, которые описывала в романах, глаза моих героев, их руки… Они все стали живодерами, оттого что я – жертвой… Потом потерялась любовь. Я попыталась представить ЭТО – и поняла, что оно мерзко и противно до тошноты и судорог. Как страшный сон в страшную ночь! Не успел страх захолодить кровь, как слепая ярость тут же бросилась в вены, восставая в каждой клетке. Злое возмущение отдавалось в голову, и все, что оставалось живого, готово было жить, только чтобы бороться до смерти, будто с последней холерой. Я бы сбежала из постели – сбежала от моего Ноэля, затравленная собственным ужасом. Хлеставшее тогда отрицание на многое было способно. Я отважилась бы лечь под нож и вырезать половину себя, лишь бы ничто не напоминало, что ЭТО может случиться со мной. Мне снились во сне маленькие дети в пробирках, плачущие оттого, что никогда не смогут родиться. Чудилось лицо девочки, которая взрослым голосом повторяла: «Не надо, мама!» Я лишь на секунду сдержала слезы, чтобы рассмотреть ее светлые глаза, а потом прошептала в пустоту:

– Ненавижу! Ты злая дочь. Ты не мое, а чужое. Я не позволю тебе играть в мои игрушки. Я и знать тебя не хочу. Я скажу маме, чтобы она унесла тебя и выбросила.

Я долго хотела изуродовать себя…, а потом ударилась в учебу, с головой ушла в науку. Это стало моей жизнью – жизнью без всего: у меня были книги – но не о том, тетради – да не те, а больше ничего и не было. Я словно врастала в гранит, строя свою легенду, карьеру и преждевременный конец. От духовной ограниченности, умственной истощенности, принудительной и однонаправленной эмоциональности рождались на свет лишь вредные стихи. Мне пришлось переделать собственную гениальность – и разрывать память формулами, а не сердце – чувствами. Мой Олимп стал глуп, он смешался, переместился и сделался похож на стереометрический конус; я разбирала его по сечениям, по проекциям…, только сути дела так и не поняла. Мне нужно было утвердиться в обществе – вот я и утвердилась! И пусть в глазах других я стала другой – не замкнутой, а серьезной, не задумчивой, а сосредоточенной – но для себя я не изменилась так, как впадают в недостойную, апатичную жизнь с метлой в руках. Как можно было позволить, чтобы из меня ничего не вышло! Я уткнулась в свою злато-серебряную цель, как в стену – а еще лучше, как в потолок желаний. И разбилась об него! Ничего дальше не было, ни единого поползновения…, только самоубийство, как крик – ИЗ ОКНА И ВНИЗ! Полет с подрезанными дикими крыльями… Этот образ, как новый лирический герой, требовал отдельного романа без эпилога и с многоточием. Он был спонтанно придуман, но логически запланирован. Однажды я уже не позволила быту обесцветить свое существование, вступив на тернии – и теперь у внешней неудачи не было права привести меня к внутренней слабости. Это была идея, то, на что надо было еще решиться, это родилась первая за последние годы искренняя духовная страсть. Серебряная медаль – пусть неудача, но проигрыш триумфальный, золотая – достояние, оставленное после себя, на самом деле представляли градацию одного и того же. Две противоположные причины одного запланированного результата – на земле. В вечности же существовало две ценности – самоубийство и сумасшествие, идея величия и идея скрытого подсознательного. Так было – и так должно было быть и сбыться. Но меня лишили моей смерти, вырвали ее из рук и из сердца – так дают жизнь или уже… бессмертие?