Оркестр меньшинств

6. «Благородный гость»

Обасидинелу, ты отправлял меня жить на земле с людьми на много циклов бытия, и я видел много всего, и я знаю обычаи человеческие. Но человеческого сердца я так полностью и не знаю. Каждый человек живет, словно разрываясь между двумя царствами, не в состоянии закрепиться ни в одном. Это странно. Возьмем, например, связь между страхом и тревогой. Страх существует из-за присутствия тревоги, а тревога появляется из-за того, что люди не видят будущего. Но если бы только человек мог видеть будущее, он бы в большей мере был спокоен. Потому что тот, кто собирается в путь на другой день, может сказать своему компаньону: «Если мы отправимся в Абу завтра, то встретим грабителей на шоссе и нас ограбят, отнимут машину и все, что у нас есть». Другой на это может сказать: «Мы, конечно, не поедем завтра в Абу».

Или, предположим, молодая женщина собирается замуж. Если бы она видела будущее, она могла бы сказать отцу накануне свадьбы: «Отец мой, я не хочу разочаровать весь наш клан и замарать наше имя. Но мне стало известно, что, если я выйду за этого человека, он будет бить меня каждый день и относиться ко мне хуже, чем к собаке». Ты можешь себе представить, какой страх это вызвало бы у ее любимого отца, если бы он верил, что ее видение истинно? Отец щелкнул бы пальцами над головой и вскрикнул: «Туфия! Йа буру огву йе эре ква ла! Кто бы ни напустил эти чары, да не принесут они плодов! Ты должна немедленно покинуть его, дочка. Где выкуп за невесту, который он заплатил? Где молодая коза? Где три клубня батата? Где бутылка шнапса и ящик с минеральной водой? Вернуть это все ему немедленно! Упаси бог, чтобы моя дочь вышла за такого человека!» Но, Чукву, они этого никогда не сделают, потому что ни один из них не знает будущего. И потому, не ведая, что будет завтра, торговцы отправляются в путь в назначенный день, а их грабят и убивают. Молодая женщина выходит замуж за человека, который будет обращаться с ней хуже, чем с рабыней.

Я видел это много раз.

И вот мой хозяин, в таком же положении, не зная, что готовит ему будущее, вел в то воскресенье свой фургон к дому Ндали. Он был не в силах ни приблизить этот день, ни остановить его приближение, он с тревогой ждал его прихода. Время – не живое существо, которое может услышать мольбы, и оно не человек, который может опоздать. День наступит, как он наступал с самого начала времен, и человеку остается только одно: ждать. Ожидание в состоянии такой тревоги – дело обременительное. Хотя кто-то и может находить умиротворение в ожидании, умиротворение это обманчиво, оно из тех, что может затмить взор человека, и бушующий на море шторм покажется тому штилем.

До этого воскресенья он не видел ее два дня и тосковал по ней. Он въехал на ее улицу, пытаясь представить себе ее семью, ее дом. Электрические столбы на этой улице были ниже, чем в большинстве других районов Умуахии, и они, казалось, стояли здесь ближе друг к другу, и провода висели один подле другого, как веревки для сушки белья. Маленькие ласточки сидели на толстом проводе, выходящем из трансформаторной будки на другой стороне дороги, словно все птицы заключили какое-то соглашение оставаться на кабеле. Пастырь, – подумал он вдруг. Это благороднее? Пастырь птиц? Не назвать ли ему себя так, когда он будет представляться? Может быть, это все уладит, приведет все к счастливому концу.

Он приехал на место и увидел их дом, возвышавшийся над дорогой в величии, заявлявшем о своей исключительности. Он приехал в эту часть города, называвшуюся «Комплекс», по наитию. Дорога была покрыта ровным асфальтом, и по обе стороны улицы, вдоль которой стояли жилые дома, имелись тротуары. Ему был нужен семьдесят первый дом, расположившийся в конце Комплекса, где улица заканчивалась тупиком. Стены компаунда были желтые, не такие высокие, как на некоторых других участках, но по верху обнесены тонкими кольцами колючей проволоки. Словно для демонстрации того, что может случиться с грабителем, настолько уверенным в себе, что он предпримет здесь попытку пробраться в дом, на одной из колючек проволоки завис черный полиэтиленовый пакет. Утренний ветер неустанно теребил этот пакет, так что он зацепился за колючки провода одной своей ручкой и со свистом раздувался от каждого порыва ветра

Осебурува, мой хозяин не знал, почему так долго разглядывает этот пакет – эта вещь зацепилась за что-то и не могла сорваться, как ни старалась. Это задело его любопытство. Он остановился перед гигантскими воротами и выключил двигатель. Посмотрел на себя в зеркало заднего вида. Предыдущим днем он успешно подстригся. Он завязал перед зеркалом галстук, под цвет своей рубашки. Рубашку он выгладил утюгом, купленным Ндали, прибегнув к этому странному способу: прижимая поверхность разогретого предмета к материи. Он понюхал костюм и задался вопросом, следует ли его надевать. Днем ранее он его постирал и повесил на бельевую веревку. Собирался его снять попозже, но уснул. Услышав дождь, я бросился во двор, но ничего не мог сделать. Чи не может влиять на хозяина, который пребывает в бессознательном состоянии. И поэтому я смотрел беспомощно, как вода льется на постиранный костюм. Наконец барабанный бой по асбестовой крыше разбудил моего хозяина. Я мгновенно осенил его мыслью о костюме, и он выбежал из дома, но костюм к тому времени уже весь промок. Он принес его в дом и повесил на стул в гостиной. И хотя костюм был уже сухим, когда он его надевал, ткань пропиталась каким-то затхлым запахом. Мой хозяин снял пиджак, перекинул его через руку – вдруг Ндали все-таки захочет, чтобы он его надел.

Прежде чем снова завести машину, он осмотрел металлическую композицию, прикрепленную к воротам. Это был Джизос Крайст, который несет деревянную штуку на двух вытянутых руках. Он разглядывал композицию, когда открылась маленькая калитка в больших воротах. Оттуда вышел человек в униформе из выцветшей синей материи и в черном берете. Брючины у человека имели разную длину: одна заканчивалась выше колена, другая ниже.

– Ога, что ты хочешь? – спросил человек.

– Я гость Ндали.

– Гость, мм, – сказал человек, и его лицо слегка помрачнело. Он окинул взглядом фургон, словно и не слышал его ответа. – Откуда ты знаешь мадам, ога? – спросил он на языке Белого Человека.

– Что?

– Я спросил, откуда ты знаешь мою хозяйку?

Человек подошел к фургону, положил обе руки на его крышу, наклонил голову, глядя на единственного человека внутри.

– Я ее бойфренд. Меня зовут Чинонсо.

– О'кей, сэр, – сказал человек. Он отошел от фургона. – Значит, вы тот, кого они ждут?

– Да, это я.

– Добро пожаловать, сэр. Добро пожаловать.

Человек поспешил в маленькую калитку, и мой хозяин услышал скрежет металла и щеколды. Одна из двух больших створок заскрипела и открылась. Хотя он и знал, что отец Ндали титулованный вождь, а потому богат, но не предполагал, что их богатство имеет такие размеры. Он никак не предполагал увидеть скульптуру зловещего льва в натуральную величину, с одной поднятой лапой, а другой лапой он упирался в основание фонтана. Из его широко раскрытых глаз и рта струилась в бетонную чашу равномерным потоком вода. Моему хозяину потребовалось несколько мгновений, чтобы вспомнить: она рассказывала что-то о фигуре, фотографию которой ее отец сделал во время поездки во Францию, поклявшись себе поставить ее копию в своем особняке в Умуахии. Он порылся в памяти тщательнее – не рассказывала ли она ему что-то о баскетбольном кольце? Не говорила ли о числе машин, которыми они владеют, или о том, что их машины стоят под цинковой крышей? Он не мог вспомнить. Он начал считать: черный джип – один, белый джип – два, машина неизвестной ему марки – три, седаны «Ауди» Ндали – четыре, пять, шесть. Ой, и еще одна, почти невидимая за большими колесами, – семь! И еще одна – «Мерседес-Бенц», рядом с которым он поставил свою машину, – восемь. Он оглянулся – все ли посчитал. Восемь машин.

Он вышел из машины и только теперь заметил, что привратник следовал за ним и стоял у его машины в ожидании, когда он выйдет.

– Я могу вам помочь нести, если что-то есть, ога.

Он понял, что забыл подарок, который привез. Остановился, развернулся, бросился назад к машине. И хотя воспоминание о том, как он кладет пакет с вином на скамейку во дворе, стояло, как флаг, перед его мысленным взором, он как сумасшедший обыскал фургон, задние сиденья, передние.

Эгбуну, я должен сказать, что это был один из немногих случаев, когда я хотел напомнить ему, что он забывает подарки. Но я не сделал этого, потому что помнил твой совет: пусть человек остается человеком. Роль чи сводится к тому, чтобы заниматься делами высокими, вещами, которые, благодаря их значимости, могут важным или значительным образом повлиять на хозяина. Чи должен также заниматься вещами сверхъестественными, с которыми человек ввиду своих ограничений не может разобраться. Но это упущение, когда я оглядываюсь назад на то, что вышло из этого визита, пронзает меня уколами раскаяния, и я начинаю жалеть, что не напомнил ему.

– Ога, ога, надеюсь, никаких проблем? – несколько раз спросил его привратник.

– Нет, никаких проблем, – сказал он слегка дрожащим голосом.

Он задумался на мгновение, не рвануть ли ему за подарком домой, но потом вспомнил, как она умоляла его не опаздывать. В его памяти мелькнуло слово «пунктуальность». Он вспомнил, как она произнесла: «Мой отец любит пунктуальность». Я с облегчением увидел, Чукву, как он поспешил к дому.

Эчетаобиезике, к тому времени, когда он со всем семейством уселся за стол, уверенность, которую он привез в себе, как яйцо в тыквенной бутыли, уже треснула. Ндали встретила его у двери и лихорадочным шепотом сообщила ему, что он опоздал.

– Пятнадцать минут!

Потом она протянула руку и сняла что-то у него со спины – кто бы мог подумать, что у него там перо? Даже я его не видел. Он чуть не разрыдался, когда она смяла перо в руке и подтолкнула его к столовой.

– Это все? – спросил он. Она шепотом спросила, почему у него пиджак в руке, и он поднес его к ее носу – мол, понюхай.

– Господи Иисусе! – сказала она. – Не надевай эту вонючку. Ньямаа^[39]. Дай его мне. – Она выхватила пиджак из его рук, потом вернула ему: – Все время держи его в руке, ты меня понял?

Величие гостиной убило его наповал. Ему и не снилось, что такой свет может где-то быть. Он не знал, что у кого-то в доме может стоять статуя мадонны, что у кого-то бывает мраморный пол, расписанный потолок – все это было настолько прекрасно, что словами не передать. Тут были люстры и каминные полки, предметы, которые я видел в домах, когда мой прежний хозяин оказался в Вирджинии, в стране жестокого Белого Человека. Если уж дом внушил моему хозяину такой трепет, то люди, владеющие этим богатством, нанесут еще более сильный удар по его самообладанию, в этом он не сомневался. И поэтому, когда он увидел ее отца, тот показался ему огромным. У него была светлая кожа, а лицо усыпано красноватыми пятнышками, и он напомнил моему хозяину музыканта Брайта Чимезие. Некоторое утешение он испытал, увидев ее мать, потому что ее лицо было точной копией лица Ндали. Но когда по лестнице спустился ее брат, он пожалел, что пришел. Брат был похож на черного американского музыканта – с аккуратно подстриженными бакенбардами до самого подбородка, густыми усами и бородой и широким розовогубым ртом. Мой хозяин произнес «добрый день, брат мой», но тот только ухмыльнулся в ответ.

Они сели за стол, горничные принесли разную еду на подносах. С каждым мгновением мой хозяин замечал что-то новое, еще сильнее колебавшее его уверенность в себе, и к тому времени, когда вся еда была подана и они принялись есть, он был уничтожен полностью. Когда прозвучал первый вопрос, он с трудом подбирал слова для ответа и смутился так, что вместо него ответила Ндали:

– У Нонсо птичья ферма размером с весь компаунд, и он там управляется один, – сказала она. – У него много кур – породистой птицы, – и он продает их на рынке.

– Простите меня, джентльмен, – снова сказал ее отец, словно не слыша ее. – Чем, вы говорите, вы занимаетесь?

Он начал рассказывать, запинаясь, потому что по-настоящему испугался, потом замолчал. Он посмотрел на Ндали, и она встретила его взгляд.

– Папа…

– Пусть он ответит на вопрос, – сказал ее отец; он смотрел на дочь, не скрывая раздражения. – Я задал вопрос ему, а не тебе. У него есть рот или нет?

Конфронтация Ндали с отцом обескуражила моего хозяина, и он под столом прикоснулся ногой к ее ноге, чтобы она замолчала, но она отодвинула ногу. Короткое молчание прервал его голос:

– Я фермер, у меня птичья ферма, и у меня участок, на котором я выращиваю кукурузу, перец, томаты и окру. – Он посмотрел на Ндали – потому что пришел, готовый использовать тот инструмент, которым она снабдила его, – и сказал: – Я птичий пастырь, сэр.

Ее отец посмотрел на жену взглядом, который показался моему хозяину недоуменным и наполнил его страхом: уж не сказал ли он какой-то глупости, и его чувства в этот момент были чувствами человека, которого связали по рукам и ногам, а потом голого выкинули на центральную площадь деревни, где ему негде спрятаться. Он не хотел этого делать, но поймал себя на том, что поворачивается к ее брату, на чьем лице он увидел выражение сдерживаемого смеха. Он взбесился. То, что сказала ему Ндали, разве это могло быть неверным? Она сказала, что ее слова звучат необычно, и так оно и было, по крайней мере для его уха.

– Понятно, – сказал ее отец. – Итак, джентльмен – пастырь птиц, какое у вас образование?

– Папа…

– Нет, Нди, нет! – ее отец повысил голос. На его шее сбоку стала заметна напрягшаяся жилка, словно припухлость после удара. – Ты должна позволить ему говорить, или наша встреча закончилась. Ты меня слышишь?

– Да, папа.

– Хорошо. А теперь, джентльмен, ина ану окву Игбо?^[40]

Он кивнул.

– Может быть, мне тогда говорить на игбо? – спросил ее отец; кусочек шинкованной капусты прилип к его нижней губе.

– В этом нет нужды, сэр. Говорите по-английски.

– Хорошо, – сказал ее отец. – Так какой у вас уровень образования?

– Я окончил среднюю школу, сэр.

– Ясно, – сказал ее отец, накалывая на вилку кусочек куриного мяса. – Значит, школьный аттестат у вас есть.

– Так оно. Есть, сэр.

Человек снова посмотрел на жену.

– Джентльмен, я бы не хотел вас смущать, – сказал отец Ндали, опуская свой голос с высот, до которых только что его поднял. – Мы не занимаемся такими делами – не смущаем людей, мы христианская семья.

Он показал на полочку в книжном шкафу со стеклянными дверцами у одной из стен, где мой хозяин увидел несколько картин, изображающих Джизоса Крайста и его учеников.

Мой хозяин, посмотрев на картины, кивнул и сказал:

– Да, сэр…

– Но я должен задать вопрос.

– Да, сэр.

– Вы подумали о том, что моя дочь скоро станет фармакологом?

– Да, сэр.

– Вы подумали о том, что она вскоре получит степень бакалавра по фармакологии, а защищать докторскую степень поедет в Великобританию?

– Да, сэр.

– Вы, молодой человек, подумали о том, какое у вас, необразованного фермера, будет будущее с ней?

– Папа!

– Ндали, помолчи! – прикрикнул на нее отец. – Мечие ги иону! Ина нум? А си’ь ги мичие ону!^[41]

– Нди, в чем дело? – вмешалась ее мать. – Ига экве ка папа ги кву окву?^[42]

– Я не затыкаю ему рот, мама, но ты слышишь, что он говорит? – сказала Ндали.

– Да, но помолчи, ты меня слышишь?

– Слышу, – сказала Ндали, вздохнув.

Когда ее отец снова начал говорить, его слова снова стали доходить до моего хозяина словно в толпе, давя и отталкивая друг друга.

– Молодой человек, вы хорошо об этом подумали?

– Да, сэр.

– Глубоко обдумали, какая у вас с нею будет жизнь?

– Да, сэр.

– Я вижу, что обдумали.

– Да, сэр.

– И вы думаете, что со стороны того, кто хочет быть ее мужем, это правильное решение – жениться на такой женщине, которая стоит гораздо выше его?

– Я понимаю, сэр.

– Тогда вы должны подумать об этом еще. Идите и подумайте, заслуживаете ли вы на самом деле моей дочери.

– Да, сэр.

– Мне больше нечего вам сказать.

– Да, сэр.

Ее отец медленно, тяжело поднялся, коснувшись ногами стола, и вышел. Мать через несколько секунд последовала за ним, покачивая головой, на лице ее было выражение, которое мой хозяин позже истолковал как сочувствие к нему. Она направилась в первую очередь на кухню – понесла стопку пустых тарелок. Брат Ндали, который за все это время не произнес ни слова, но заявлял о своем негодовании смехом при каждом ответе моего хозяина, поднялся следом за матерью. Подавляя смех, он задержался на мгновение, чтобы взять зубочистку из коробочки.

– И ты тоже, Чука? – сказала Ндали срывающимся голосом.

– Что? – отозвался Чука. – Ммм… мм… Ты даже имени моего здесь не называй. И ничего мне не говори! Разве это я просил тебя привести к нам в дом нищего фермера? – Он судорожно рассмеялся. – Больше не упоминай моего имени, вот так.

С этими словами он, сжимая в зубах зубочистку и насвистывая какую-то мелодию, последовал за отцом на лестницу.

Иджанго-иджанго, мой хозяин сидел там, чувствуя себя от позора совершенно никчемным. Он сидел, устремив взгляд на тарелку с едой, к которой он едва прикоснулся. Сверху до него донесся голос матери Ндали, которая сказала отцу на языке знатных отцов: «Дим^[43], ты был слишком суров с молодым человеком. Ты мог бы сказать то же самое, но не так резко».

Мой хозяин посмотрел на свою любовницу, которая осталась на месте, она сидела, потирая правой рукой левую. Он знал, что ее боль не менее глубока, чем его. Он хотел утешить ее, но не мог произнести ни слова. Потому что в такое состояние входит человек, подвергшийся унижению: состояние, в котором он не способен действовать, состояние оцепенения – его словно накачали транквилизатором. Я видел это много раз.

Его взгляд остановился на большой картине, изображающей человека, легко поднимающегося в небеса над чем-то, похожим на деревню, а люди из деревни смотрят в его сторону и показывают на него. В его мозгу нередко возникали странные представления, и он, сам не зная почему, подумал на мгновение, что этот человек, воспаряющий в небесах, и есть он сам, мой хозяин.

Он поднялся, сделав над собой огромное усилие, прикоснулся к плечу Ндали и шепнул ей в ухо, чтобы она перестала плакать. Он нежно помог ей встать, но она противилась, ее слезы, смешиваясь со слюной, оставляли пятна на платье.

– Оставь меня. Оставь меня, – сказала она. – Дай мне побыть одной. И что же это за семья такая? Что это за семья?

– Все в порядке, мамочка, – ответил он, не шевельнув губами и сам удивляясь, как ему удалось произнести эти слова.

Он положил руки ей на голову и нежно провел пальцами до самой шеи. Потом склонился к ней и поцеловал в губы. Прежде чем они вышли из дома, он в последний раз бросил взгляд на картину и заметил то, что прежде ускользнуло от его внимания: люди в нижней части картины восторженно подбадривали человека, возносящегося в небеса.

Чукву, я своими глазами видел, что может позор сделать с человеком. Как это нередко происходит, стыд наполнил моего хозяина гнетущим страхом, страхом перед тем, что он может потерять Ндали, как уже потерял бо́льшую часть того, что имел раньше. Его страх нарастал в последующие дни, когда она предпринимала тщетные попытки переубедить свою семью. Эти дни растянулись в недели, и к третьей неделе стало ясно, что переубедить их не удастся. Когда Ндали вернулась после ссоры с родителями, он принял решение: он должен сам изменить ситуацию и предпринять что-нибудь. Все утро шел дождь, но к полудню появилось солнце. Она, исполненная горечи, приехала прямо с занятий в Утуру. Он работал на своей маленькой ферме, когда она заехала на дорожку, по обеим сторонам которой располагались угодья. Он находился в самом дальнем конце фермы, где его отец поставил забор, частично разрушившийся после сильных дождей, в год, обозначаемый Белым Человеком как 2003-й. В двух футах от забора проходила длинная водосточная труба, которая шла вдоль улицы, а за ней располагалась длинная главная дорога. Он, глядя, как она вышла из машины и двинулась к дому, понял, что она его не видит. Он бросил мотыгу и клубень батата, для которого копал ямку, и побежал в дом.

Он вошел в дом все еще в грязном козырьке и испачканных рубашке, брюках и фермерских шлепанцах, покрытых глиной и всякими выполотыми им сорняками.

Она стояла, закрыв лицо руками, повернувшись к стене.

– Мамочка, кеди ихе мере ну?^[44] – спросил он, потому что в минуты напряжения переходил на язык, к которому был более привычен. – Почему ты плачешь, почему ты плачешь, мамочка? Что случилось?

Она повернулась, хотела его обнять, но он сделал шаг назад, потому что был в грязной одежде. Она остановилась в дюйме от него, посмотрела на него красными глазами.

– Почему они так поступают со мной, обим? Почему?

– Что случилось? Скажи мне, что случилось?

Она рассказала: ее отец спрашивал, встречается ли она все еще с ним, и угрожал ей. Вмешалась мать, сказала, что он слишком строг, но отец продолжал, словно и не слышал ее.

– Все в порядке, – проговорил он. – Все будет в порядке в конце концов.

– Нет, Нонсо, нет! – возразила она, снова хлопнув ладонью по стене. – Ничего не будет в порядке. Как оно может быть в порядке? Я больше не вернусь в этот дом. Не вернусь. Лучше умереть. И что же это за семья такая?

Он видел ее ярость, и сердце переворачивалось у него в груди. Он не знал, что делать. Старые отцы в своей щедрой мудрости говорят, что человек, спасая других, спасает себя. Если ее невозможно спасти из той ситуации, которая связала их, как невидимые веревки, то невозможно спасти и его. И ничто на самом деле не будет в порядке. Он смотрел на нее – она сделала несколько шагов к двери, остановилась, прижала руки к груди. Потом повернулась к нему:

– Я привезла… привезла некоторые свои вещи, и я остаюсь здесь. Я остаюсь здесь.

Она открыла дверь и вышла из дома. Он вышел за ней на крыльцо, смотрел, как она открыла багажник и вернулась со светлой сумкой с надписью «Гана-должна-уйти». Потом с заднего сиденья она достала пару туфель и нейлоновую сумку. Он смотрел на нее с радостью, внутренне счастливый оттого, что он наконец будет не один.

Но бо́льшую часть той недели ее телефон все звонил и звонил, иногда долго звонил. И каждый раз Ндали смотрела на экран и говорила моему хозяину: «Это отец» или «Это мама». И он каждый раз просил ее ответить на звонок, но она не отвечала. Потому что у нее была сила воли, как у великих матерей. Она просто шипела в ответ на просьбу моего хозяина и переключала свое внимание на что-то другое, как человек, стоящий выше всяких укоров или выше страха перед укорами. Мой хозяин восхищался этим ее качеством. Каждый раз, когда она делала это, он вспоминал о похожей черте у своей матери.

В середине второй недели родители приехали к ней в университет и ждали ее у выхода из аудитории, но она проигнорировала их и ушла со своей подружкой Лидией. Когда она рассказала ему об этом, у него появилось опасение, что она начинает отвергать свою семью из-за него. Хотя он со временем стал прикладывать все больше усилий спасти ситуацию, но не мог отрицать, что ее любовь к нему, казалось, только окрепла за эти дни. Потому что у него возникло такое ощущение, будто она отобрала свою любовь у всех остальных и всю ее отдала ему. И в эти дни она дважды плакала, когда они занимались любовью. И в эти дни она испекла ему сладкий пирог, написала ему стихотворение и пела для него. А один раз, когда он спал, она сняла рогатку со стены, выбежала с ней во двор и, испугав летавшего над фермой стервятника, прогнала его. И часть его хотела бы продлить эти дни, потому что, хотя они и не были женаты, ему казалось, что они муж и жена. Он хотел занять центральное место в ее жизни, обойти границы и запечатать все выходы. Он всегда боялся, что не сможет заполучить эту женщину, но теперь она принадлежала ему, и он не мог себе позволить потерять ее. Но с его страхом перед тем, что она делает, расцветала и его привязанность к ней, и ее привязанность к нему.

Именно в этот период она побывала с ним в Энугу. В то памятное утро его жизни он проснулся рано и увидел, что она уже одета, на ней платье из ткани анкара и ситцевый шарфик, она просматривает журнал учета птичьего поголовья, помешивая чай в чашке.

– Ты куда-то собралась, мамочка?

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, – сказал он.

– Нет, я тоже еду в Энугу.

– Что? Мамочка…

– Я хочу поехать, Нонсо. Я тут ничего не делаю. Я хочу знать о тебе все. И о птицах тоже. Мне это нравится.

Он был настолько поражен, что не мог найти слов. Он посмотрел на обеденный стол и увидел на нем одну из пластиковых емкостей, почти во всех двенадцати ее углублениях были яйца.

– Эти от бройлеров?

Она кивнула:

– Я их собрала около шести часов. Они еще продолжают нестись.

Он улыбнулся: больше всего в уходе за птицами ей нравилась сборка яиц. Этот феномен – откладывание яиц – и то, как часто это происходит у кур, очаровывали ее.

– Хорошо, мамочка, но рынок Огбете…

– Все в порядке, Нонсо. Все в порядке. Я не яйцо. Я тебе сказала – мне не нравится, когда ты обращаешься со мной как с яйцом. Я такая же, как ты. Я хочу поехать.

Он вперил взгляд в ее лицо, и в ее глазах он увидел, что она ничуть не кривит душой. Он кивнул.

– О'кей, тогда позволь мне принять душ, – сказал он и поспешил в ванную.

Позднее они завезли яйца в ресторан по соседству, и он сказал, что заедет за оплатой на обратном пути из Энугу. Они выехали на шоссе, и он понял, что никогда еще не испытывал такой радости в поездке. На мосту через реку Амату она рассказала ему, как ей было плохо в тот вечер, когда он впервые увидел ее на этом мосту. Она поехала в Лагос, провела два месяца у дядюшки и там часто думала о нем. И каждый раз, вспоминая его, она смеялась – он показался ей таким странным. А он в свою очередь рассказал ей, как вернулся на реку и стал искать птиц, но не нашел, и как он злился на себя.

– Я на днях думала, – сказала она, – как может человек, который любит птиц, как ты, сделать то, что ты сделал. Почему ты это сделал?

Он посмотрел на нее:

– Не знаю, мамочка.

Как только он произнес эти слова, ему пришло в голову, что он, вероятно, знает, почему она любит его: потому что он спас ее от чего-то. И взял ее под свое крыло, как взял когда-то гусенка. Эта мысль так громко заявила о себе в его голове, что он посмотрел на Ндали – не услышала ли и она. Но ее взгляд был устремлен в окно, она смотрела на другую сторону дороги, где густой лес уступил место редким деревенским строениям.

На рынке в Энугу он представил ее как свою невесту, и его знакомые встретили это сообщение радостными криками. Эзекобия, продавец кормов, налил им пальмового вина, напитка богов. Некоторые пожимали ей руку, обнимали ее. На лице моего хозяина все время светилась яркая улыбка, потому что глухая стена будущего вдруг окрасилась в теплые тона. Когда они покинули с покупками рынок, солнце почти достигло зенита.

Близ заправки, где они припарковали машину, он купил угбу у придорожного торговца, а мокрая от пота Ндали – бутылку «Ла Касера». Она заставила его попробовать, вкус был сладкий, но описать его он не смог. Она посмеялась над ним:

– Дикарь. Это же яблочный вкус. Ты наверняка никогда не ел яблок.

Он отрицательно покачал головой. Они загрузили в машину новую клетку, два мешка корма для бройлеров, полмешка пшенки и сели в фургон, собираясь возвращаться в Умуахию.

– Я не ойибо^[45]. Я буду есть мою угбу, как настоящий африканец.

Он развернул еду и начал засовывать куски в рот руками и пережевывать так, чтобы рассмешить ее, и она рассмеялась.

– Я тебе говорила, чтобы ты не жевал, как козел – ням-ням-ням. Туфия!^[46] – сказал она, щелкнув пальцами, и расхохоталась.

Но он продолжал есть, покачивая головой и облизывая губы.

– Что ж, может быть, мы с тобой как-нибудь отправимся вместе за границу.

– За границу? Зачем?

– Чтобы ты посмотрел, как устроен мир, и перестал дикарствовать.

– О'кей, мамочка.

Он завел двигатель, и они отправились в путь. Они едва выехали из города, как ему стало не по себе. Его желудок уступил дикому напору, и он пукнул.

– Господи! Ньямма!^[47] – вскрикнула она. – Нонсо!

– Извини, мамочка, но я…

Следующий выхлоп заставил его замолчать. Он спешно съехал на обочину.

– Мамочка, мой желудок, – выдохнул он.

– Что?

– У тебя есть бумага? Туалетная?

– Да, да.

Она схватила сумочку, но не успела достать бумагу – он вытащил платок из кармана под дверной ручкой со своей стороны фургона и бросился в кусты. Чукву, он почти разорвал на себе брюки, когда отбежал на значительное расстояние в лес, а когда он их все же опустил, его испражнения ударили по траве с убийственной силой. Я встревожился, потому что с ним ничего подобного со времени детства не случалось.

Когда он поднялся, испытывая облегчение, его лоб покрылся влагой, словно после дождя. Ндали вышла из фургона, она стояла у входа в кустарник, держа рулон бумаги, от которого оставалась половина.

– Что случилось?

– Мне вдруг понадобилось посрать, – сказал он.

– Боже мой! Нонсо!

Она снова рассмеялась.

– Ты почему смеешься?

Она с трудом проговорила:

– Посмотри на свое лицо – ты весь в поту.

Они не проехали и пятнадцати минут, когда он снова бросился в кусты. На сей раз бумага была при нем, и испражнился он с такой силой, что полностью обессилел. Он закончил и через некоторое время опустился на колени и уцепился за дерево. Я никогда не видел, чтобы подобное случалось с ним прежде. И поскольку я давно научился смотреть на отходы его жизнедеятельности, я не видел в них ничего необычного, хотя он был убежден, что у него понос.

– У меня настоящий понос, – сказал он Ндали, вернувшись в фургон.

Ндали рассмеялась еще громче, он присоединился к ней.

– Наверно, это из-за угбы. Не знаю, что они напихали внутрь.

– Конечно, ты не знаешь. – Она рассмеялась еще сильнее. – Вот почему я не ем где попало и что попало. Ты ведешь себя как настоящий африканец.

– У меня какая-то усталость.

– Выпей воды и моей «Ла Касеры» и отдохни. Я поведу.

– Ты поведешь мой фургон?

– Да. А что в этом такого?

Он, хотя и удивился, позволил ей сесть за руль и долгое время после этого не чувствовал позывов. Но когда это случилось в очередной раз, он забарабанил кулаками по приборному щитку, она остановилась, он выпрыгнул в дверь и упал, зацепившись за какое-то ползучее растение. Потом поднялся и понесся в кусты, словно с цепи сорвался. Он вернулся в фургон весь в поту, она с трудом сдерживала смех. Он выпил большую бутылку воды «Раголис», зажал пустую в руках. Рассказал ей историю, которую рассказывал ему однажды отец, – как один человек остановился вот так же на шоссе, чтобы посрать в кустарнике, и пока он занимался этим делом, его проглотил питон. Его отец напевал кем-то сочиненную на эту тему песенку. «Эке а Тува лам уджо».