Читать книгу: «Я – твои ДНК-ангелы, детка!», страница 3

Нелепый Начо, обнажавший мою память и выдумавший мое же прошлое по образу своему и подобию: с проплешинами, пятнами, пятничной выручкой, выпяченной мертвенностью.

Ты остаешься тем, чем ты кажешься окружающему миру. Тебя не существует, но остаются тысячи крохотных копий, белоголовых ангелов, прозрачных, вопрошающих, придумавших друг друга; ты уже потерялся в географии, окружающего пространства нет, остается банальный процесс: движение, переставленье ног, отсчет шагов, миллиметры отрастающих за ночь ногтей на руках и ногах, мозоли на подошвах. И если это правда, если все мы в самом деле всего лишь относительность – друг к другу, точки – к движущемуся телу, то я приближаюсь к твоей безвременности, безбрежности, горизонту событий, ты чувствуешь их?! Коровьи колокольчики – пасторальное безумие пастушек, молочниц (во всех их мыслимых и немыслимых смыслах и позах) с мускулистыми пальцами, мощными ладонями, сладким материнским запахом… такое… такое распахнутое вожделение, сладкий младенческий грех чревоугодия, эдипов комплекс в мирке, лишенном женщины… труляля. Когда ты будешь готов почувствовать себя алисой, ты знаешь где искать меня.

– А разве ты все еще существуешь где-либо… помимо собъственной так и не случившейся могилы?

– Я – воздушная рыба, Суфьян. Я не умею дышать, но я научился слышать цвета.

Бешеное тарахтение по брусчатке, все оттенки покореженного прошлого, в преломлении граненых стаканов, ирреальных здесь, но если разговор заходит о том, чтобы выпить, мне не нужно предлагать дважды, я открыт для новых встреч, идей и предложений, и даже если Вавилон спит, я всегда держу на примете одного Лазаря для воскрешения, умеющего чудно играть на трубе арабский фри-джаз. Выпьем Начо, чтобы внешнее обрело объем и краски и цвета, которые мы сможем с тобой выслушать дочиста.

И прежде, и кроме, и впредь – вперившись взглядом в протекающую крышку уютного гробика, окольцованного непутевыми ностальгическими всполохами очередного горячечного волхования, внушаю себе непреложность замкнутого пространства, и вот еще что:

Все здесь – космические дальнобойщики, укатывающие дорожки звездной пыли по внешним кольцам Сатурна… движение вспять, против часовой стрелки, и мы снова выходим на обочины дряхлого автобана, грезя о революции и солнечной системе, лютой сингулярности, клочьями виснущей на сношенных сердцах: в полдень воздух раскален настолько, что даже просто движение сквозь, к закату, оставляет по себе рубцы и шрамы, но даже без опознавательных знаков мы уже включены в систему самопоглощения и прожигания – в поисках ключа зажигания рука шарится по карманам вселенной, но зачерпывает полые звезды, разбросанные по задворкам в эпоху смешения языков. И первейшее птичье слово проклевывается с первым ударом сердца: перекатываю его языком по неприспособленной к щебету гортани.

Дух солнца, дух улья, надтреснутая диафрагма – по лучику на выдох собираю радужные грошики в ладошку, выпекаю блинчики, казню и милую, милую свою, растрачивая минуты на затянувшееся ожиданиебогтымой – я выбираюсь на шоссе и всей тушкой припадаю к камню.

И все, что вокруг: поля-Поля, тронутые распадом, битые пиксели, нерастраченные клетки мозга. Разъяренный рев саксофона – так господьбог// гневается нами.

Что же касается моей империи, она давно уже бродячий цирк военных действий: растет вовне, вне времени, не выходящем за пределы песка, несущего в себе пустыню.

Но прежде всего был аэропорт Хитроу.

iii
<<…but while you were alive your bones were cracked under the weight of youth…>>

А дело было в том, что мы оставались рассеянные и не_мертвые, отстающие от своих рейсов и грезящие номерами, не поместившимися в телефонную книгу: большие Любови и странные страстные игрища часто подпадали под неликвид, груз, запрещенный к перевозке. Навроде початой бутыли воды без газа или газового баллончика. И только усопшие все еще по привычке взывали к памяти, памятуя о верности и вере – оставшимися чуждыми и чужими.

Резвые драконы и сильфиды, моя неиллюзорная паранойя, возрастающая с каждым шагом, минуя приватную мифологию упрощенной трезвости, бежала со мной ноздря в ноздрю через залы контроля и вылета между выцветшими автоматами, высвечивающими душу насквозь и – вот ведь в чем дело, я выдумал препотешную попытку к бегству – акт рукотворной алхимии, слияния стихий, на самом своем пике дарующего мнимое освобождение от щербатого малодушия. С любой из возможных точек отсчета каждый мой шаг разрастался ризомой мнимого многообразия потенциальных реальностей, наслаивающихся друг на друга и выводящих меня из центра в провинциальные области подсознания… немым свидетелем, лишенным воли и стартовой скорости, достаточной для преодоления притяжения ядра-догмы, кратного смирению и смерти.

Что и приводило обратно к бестолковой болтовне с бесплотными Начо (как вариации смыслов, следующих слепой воле знаков, созданных смертными в вялой попытке достучаться до простейшего сочетания архетипов), вывинчивающими пробку из старой бутыли, прибереженной до точки отрыва от тверди земной, во имя твое, господи, нетварной птицей разверстой над бездною неба.

В том-то и заключается моя укромная придумка: в сочетании огня с водою, в момент попрания земли за мгновение до взлета.

Я пью перед вылетом, за мгновение до перехода линий таможенного контроля, так, чтобы эта же линия стала границей между трезвостью и беспамятством; между здесь, на земле, и там, под облаками…

Точность расчета шага из трезвости в опьянение с промежуточной посадкой в кресло аэробуса – такое мое движение в сторону мифичной Исландии от дождей и бедлама вящего помешательства если только не напутать с дозой и остаться блаженно-пьяным и достаточно безумным в очевидных вещах в весомой недосказанности поровну поделенной между существованием и внематериальностью, достаточными для преодоления ужаса, которому я посвятил изрядный кус собственной жизни.

Терминалы, утраченные багажи, хлопотные скандалы, нерепрезентативные сканнеры, просвечивающие тебя на предмет металлических деталей, тебя, мой любимый киборг, готовый вот-вот взорваться с именем неминуемого бога на губах во имя одной крохотной и несравненной, но очередной из множества войнушек – программа, запускаемая в эфир сигналам со спутника, из путаницы сот, телевидение, спектакль, продолжающие обескровленные наветы толстосумов, обреченных по праву рождения на подлость даже на пороге апокалиптического забвения, верно, ведь, Иезекиль?

Как то было у придуманных индейцев: деньги нельзя есть. Произнеси это и почувствуй на вкус мгновения поглощения очевидной идеи, вообще, не склонной к воплощению, операционной системой Уроборос/Левиафан, выведенной на уровень боговой автономности и подчинившей собственной логике реальность слой за слоем, впрочем, не глубже того придонного ила, на котором зациклилось сознание человека: в том числе и мое, оператора собственного малодушия и безумия.

Безупречная программа добровольного потребления.

Там, где выясняется невозможность пожрания виртуальной валюты, всплывает очевидность факта возможности планомерного потребления человеческого и человечного, но не обменять ли мне заранее виртуальные единицы на кроны, чтобы в шаговой доступности от вулканов иметь возможность протратиться на бреннивин и кофе?

В сутолочной кучности аэропорта, до оторопи привычной, распознается определенного рода обреченность смирения и вынужденной доверчивости обличенных стремлением к точке опоры, выведенной за пределы привычной географии.

Ах, секретные ключи Соломона, затерянные в лабиринтах коридоров, ломкая реальность зажатости между стерильными писсуарами и запертыми сердцами, зарастающими грязью – экзистенциальные этюды упоения собственной исключительности в мерно покачивающейся толпе, просачивающейся в раму металлоискателя.

Я отсрочивал свои пространства, расчерченные нецветными мелками: документальные заверения лояльности, памятка по безопасности перелетов, сонные пилоты – по памяти вычерченные черты архипелага, сплошь ломаные линии и черная порода лунного пейзажа, сформированного вулканической активностью сотни лет тому назад. Мечущийся между сном и явью, я преодолеваю все эти морские мили, скользя тенью, чужой, слишком искусственной, слишком тяжелой для того, чтобы воды могли вместить ее – старая дилемма смещения восприятия; если бы только сонливые города могли обратить свои лица к небу.

Изящная куколка в соседнем кресле с такими порочными и чувственными губками, глаза закрыты, бормочет и сквозь собственный сон. Её неспешная мантра несет меня над тьмой и светом, разделяющими время и пространства тысячекратно размноженных историй, большей частью так и не успевших стать моими в полном своем смысле.

Однако… наверное, мне все-таки удалось уснуть…

…соскользнуть в одно из беспамятство собственного же прошлого…

…когда я открыл глаза первые солнечные лучи уже скреблись в оконное стекло, прося впустить их в застывшую замутненность комнаты. Я лежал на спине, слушал тихое дыхание – в два голоса, – и наблюдал за тем, как зачинающееся утро растекается по подоконнику, просачиваясь сквозь едва заметные прорехи в шторах. И мне казалось, что если я открою окно, то день наступит быстрее… по крайней мере, для этой комнаты, для этого конкретного кусочка пространства вне Но я просто лежал, и слушал, и молча врубался в солнечные лучи.

Андриана спала рядом, свернувшись калачиком, укутавшись в тонкое одеяло: так уютно и совершенно могут спать только кошки, женщины и дети – близко, и, вместе с тем, так далеко, как будто в другой вселенной. Это удивительное ощущение, прислушиваться к сну другого человека, к его дыханию, к теплу его тела, ощущать неосознанные, мягкие движения – путешествия вне сновидений. Именно поэтому прошлой ночью я не мог – и не хотел – заснуть. Мне казалось, что я могу упустить что-то очень и очень важное, что-то, что сможет в корне изменить мою жизнь. Я путался в вязких ночных минутах и слушал тихие слова на незнакомом мне языке, представлял себе губы эти слова произносившие, и старался ничем, ни единым движением, ни единым звуком, не выдать собственного бодрствования…

В одинокие ночи для меня всегда много пространства пустой кровати – излишне много. Наверное, поэтому я завел дурацкую привычку спать в спальнике. Мне представлялось, что таким вот образом я превращаюсь в космический корабль – маленький и отважный – дрейфующий промеж холодного света звезд, затерянных в космическом пространстве. И я засыпал, занимая пятачок простыни у самой дальней границы кровати, застывая подобно мексиканскому перебежчику, задумавшему самую коварную свою каверзу – пересечь границу, чтобы затеряться в итоге среди тысячи безучастных и бессловесных человеческих тел на улицах одного из мегаполисов по ту сторону ночи. Бессмысленный жест – границы были давным-давно открыты, и никого не было рядом, чтобы остановить меня.

Да и самой границы, если уж на то пошло, никогда не существовало.

Но сегодня мы со спальным мешком спали раздельно. И проснулись также порознь. И мне было его даже немного жаль – ведь я проснулся не в одиночестве, а он – в рюкзаке; но это не стоило воспринимать как измену, просто так сложились обстоятельства. И я – смиренно следуя неспешному их течению – выбрался из-под одеяла и на цыпочках тихо вышел из комнаты.

У Атли были сильные руки, рыжая борода и старенький Volkswagen T3 с уставшими, мудрыми глазами и невыветриваемым запахом какао внутри. У Атли не было прав и большого пальца на правой руке, но это его ни коим образом не портило, даже наоборот – придавало изысканного очарования и стати: в конце концов, добрался же он из Осло до Стокгольма, постигнув походя секрет приготовления самого вкусного кофе на этом континенте… правда, он сам не так давно признался мне, что был-де еще некий турок, подлинный Сенсей кофеварения. Но после маленького инцидента в турецкой кофейне где-то на задворках Осло его выдворили обратно в Стамбул. И таким образом последний конкурент Атли исчез с карты Европы на ближайшие лет пять – десять.

Когда я вошел в кухню, Атли подрисовывал усы историческим персонажам в детской книжке-раскраске и дулся на меня. Он был самую малость влюблен в Адриану и сейчас пребывал в полной уверенности, что где-то на полпути от «маракасов» к «Ибсену» я по чистой случайности с ней переспал…

Но все же… все же прошлым вечером мы были пьяны, влюблены и очень близки друг к другу. Атли угадывал закрученные по-французски кончики усов маршала, чье имя не говорило мне ровным счетом ничего ни об истории, ни о дислокации неторопливых европейских армий, затерявшихся на полпути от столицы к границам Уганды, по дороге к неслучившейся и незапланированной войне с саламандрами, и крутил на доисторическом проигрывателе старые записи Hawkwind и Дэвиса. А мы без устали трещали на самые разные темы и смеялись так яростно и громко, что сонные, помятые подушками соседи предпочитали отмалчиваться, попрятавшись по своим уютным комнаткам и не встревая в наше спонтанное веселье.

Мы познакомились несколько часов назад на вокзале, одновременно выбравшиеся из Арланда-экспресс, безымянные, воздушные, вдохновленные и жадноглазые.

Позже, пугая аккуратных старушек, мы носились по стокгольмским улочкам и швырялись друг в друга редкой багряной листвой, жевали хот-доги и пили сладкое вино – незаметно, украдкой.

Тем же вечером Адриана надела мою шляпу и спросила, как меня зовут, я ей ответил и она, на секунду задумавшись, объявила, что это имя мне совершенно не подходит. «Теперь тебя будут звать Суфьян», – сказала она, Атли отозвался, что это очень хорошее имя, и я не нашел, что возразить им.

Этим утром чужое имя осталось со мной и стало частью меня, сладость вина все еще согревала губы, а Атли старательно выводил очередного своего «Сибелиуса» в уголках и клеточках страниц и ворчал себе под нос по-норвежски. Я сел за стол, пожелал доброго утра – каждому живому существу, обитавшему на кухне, – и сказал, что мне пора собираться на поезд. Атли молча кивнул и подвинул ко мне чашку черного кофе – горячего и горького, самую малость, ровно настолько, насколько пошатнулось его доверие ко мне. Я поблагодарил по-норвежски… а может быть даже и по-шведски – Takk! Так-так, Атли, спасибо тебе; и подумал о том, какой симпатичной парой станут они с Адрианой – возможно что, уже завтра к обеду… или, быть может, к ужину.

После – вышел в коридор, застегнул рюкзак, зашнуровал свои грязные башмаки, обнял Атли (удачи тебе, будь счастлив), попросил его передать привет Адриане и вышел на улицу, чтобы уже никогда больше с ними не встретиться.

Память… сон… память…

Если следовать медицинской терминологии – это называется ремиссия.

Если технической – турбулентность…

…и на подлете к Кефлавику они, по своему обыкновению, совпадают, аккурат в месте среза, золотого сечения толщи океана вулканическим зубчатым лезвием, густым и черным, но крошащимся точечно островками и камушками, сплавленными в чертовы курганы, возвышающиеся над бурными пиками шторма: – Ом, твоя медитация на американских горках, когда последние капли алкогольной интоксикации впрыснуты в туловко местечковой непогоды, а пухленькие американские голубки истово и громогласно призывают Иисуса откуда-то из хвостовой части салона. Потешное мракобесие и предельная готовность к крохотной сделке, долгосрочной аренде души в обмен на гипотетическую возможность благоприятного исхода. Сверхъестественный аукцион на высоте в 11 км над вмороженным в полюса идеалом, кто больше, господа?!

В горле першит, но из всей влаги мира сейчас мне доступны разве что только кроткие ручейки на жидкокристаллическом дисплее. Этот славный привкус технической революции, созидающий новую иллюзорность утопии, недостижимой и глянцевой даже в самом своем революционно-левацком виде. А все потому, что поглощение реальности началось не вчера и не десяток лет тому назад: сладостная эмпатия и подмена понятий. Я наблюдал все эти выверты и склонности к свободному падению со школьной скамьи. И только собственная наивистская дурость не давала мне возможности скатиться в оголтелую мизантропию… о, разряженный воздух облачных ландшафтов, да я же тот еще чертов романтик, испытывающий перегрузки и гравитации в серебристой умилительности воздушных знаков, оставленных в конце абзаца тем, кто будет способен вычесть из них формулу окончательного освобождения. Как Будда, помысливший недеяние и нежность, заключенные в судорожном сокращении паучьей лапки.

На детской площадке в тупичке между школой и автобусной остановкой, не успевшей пока еще стать местом боевых действий между блуждающими бандочками озабоченных подростков маленький мальчик сидит в песочнице и разглядывает перепачканную песком ладошку.

Он похож на взъерошенную птицу, шесть лет назад спросонья выпавшую из гнезда, да так и не сподобившуюся вернуться.

Когда я спрыгиваю с качелей, потянувшись крылатой своей тенью, маленький мальчик смотрит на меня.

Он говорит мне, это случилось много лет тому назад.

Или – вперед, тут ведь все дело в точке зрения, не более.

Просто время замерло и побежало в другую сторону.

Оно пожирало день за днем, год за годом: влюбленности, заблуждения, слова и мысли.

Шаги, прикосновения, пробуждения – вместе и порознь.

Каждая частичка оставалась «Вне».

А время просто бежало в обратную сторону.

Маленький мальчик потянулся к моей тени.

Все, что осталось сейчас – детская площадка с качелями.

И каждое новое вчера, которое с тобой еще не случилось.

Он выбрался из песочницы, закутался в мою тень и уснул на траве, свернувшись калачиком.

Даже если все это ложь —

кому какое до нее дело?

Кефлавик.

Кто-то спиздил мой багаж.

В Лондоне.

С не меньшей вероятностью я мог его забыть. Такое случалось дважды, и каждый раз оборачивался познавательной одиссеей – контрапунктом… но если ты уже начал диктовать реальность собственной истории, выученной с чужих слов, но все так же остающейся твоей до последнего рефлекса, и движение / бегство запустилось восвояси нерва, не стоит упускать момента освобождения, не правда ли, деточки?

И все эти условные спальные принадлежности, необходимые только постольку, поскольку ты признаешь цикличность: бодрствование/сон, сонь, опадающая в синий в перепадах… но я никогда не жаждал статики и покоя. И не был в состоянии выменять их у большой жизни на обрядную повторяемость перерождений. Славная столичная непрактичность, развивающаяся через поколение оседлости.

Оставались документы и деньги, оставалась одежда… путешествие в сторону севера требует много меньше шмоток, чем могло бы показаться. Тут вопрос в условностях – собираешься ли ты обратно, дружок, если все твои перемещения (если каждая твоя география) нанесены на кредитные карты и дорожные чеки – вольная иллюзорность в чужом аквариуме.

Точка абсолютного равновесия предполагает снег и воду. И в минуту своего нечаянного помешательства я более чем готов закрыть глаза – буквально – на сформировавшиеся фобии. И выбираться из путаницы пещер на ощупь, но лишь при условии неминуемости выпадения по ту сторону, когда притяжение оказывается тем самым импульсом, который выводит за орбиту, еще дальше, тем более что божественное дитя так и не было зачато…

…и я путаюсь с моей фантазийной Марией матерью божьей и первоначалом и точкой отсчета в пустынной земле сложенной изо льда и пепла и я ставлю знак равенства между этим фактом и 25 километрами дождя и асфальта но уже с поправкой на десятилетие, в котором нас не оказалось. Серые гончие, бегущие следом за солнцем, наступающие ему на пятки, пускают из разверстых пастей алые слюни и пену и кто же на этот раз оказывается загнанным зверем, кто падёт, когда солнце коснется горизонта красная свора, красная свора, вопрос лишен ответа, ответ лишен политики и вместе они никоим боком не относимы к реальности, черт ее дери, снова вплетающей собственные щупальца в отведенную мне клетку. Красные собаки, бредущие по моему следу – подмена понятий в отдельно взятом утверждении, пока я вглядываюсь в придуманное яйцо на площади и улавливаю кожей острые коготки дождя.

Мне не хватало утреннего сияния, мне не хватало биения нерва, жизненной силы, токов, приводящих планету в движение. И если бы не дождь, воздух грозился предельно сгуститься вокруг тела, сбиться в кокон, облепив глаза, уши, рот, нос, задушив жаром и пронзив жалом легкие – беспечная тяжесть твоя, гравитация.

Мерное поскрипывание автобуса, направляющегося к центральной автобусной станции – и наши уютные сердцебиения, растрачиваемые в концентрированности салона. Я забронировал безымянное койкоместо в безымянной комнатенке – я похерил свое прошлое, настоящее, свои вещи… оставшиеся купюры с купонами позволяли оставаться на плаву, потенциальные заказы прошлогодней листвой громоздились на внутренних двориках памяти.

Парики моей безбровой маски: по дороге к себе растерять до остатка единицы разума и тем самым добраться до сути, о которой поют киты и вещают мертвые партнеры, разодетые в франтовые одежды с чужого плеча. За распадом следует пробуждение, из пробуждения проклевывается распад. Дождь. И тысячи дождевых червей с маниакальным и неосмысляемым упорством ползущих по асфальту под колеса несущихся автомобилей и подошвы незрячих. Я смотрю в окно на очередной кадр лунного комикса и бормочу тебе Осанна, мой невнятный бог, настигающий меня в настоящем.

Опьянение отступало.

Реальность возвращала краски. Неторопливо: ладные домики с цветастыми крышами под непредсказуемым дождем. Я нащупал в кармане сложенный вчетверо лист: адрес, телефон. На автобусной станции можно будет в очередной раз обзавестись картой. Добраться до набережной, пройтись до причала. Быть может, поймать попутку. И вырваться к маяку.

Ремиссия.

Я уже говорил об этом. Ремиссия означает: жажду горизонта; толщу воды, срывающуюся с края земли, мерзких чаек.

Я видел, как в ложном движении дрейфуют острова, пронзающие туман белесой леской луча.

Гигантские киты бились по ту сторону.

В мягких креслах туристы, такие же, как я: вялая заинтересованность, фотогеничная восторженность, ноутбуки, сети. Все наши одухотворенные выверты – порнография души: говорение на показ, самоласкание, прилюдный онанизм. Я наблюдаю все эти потешные говорения с задних рядов – как облачка в комиксах с изрядным количеством пустых строчек для подтасовки смыслов – и закидываю удочки фраз; обнаженные части тела на фотографиях, твое эротическое облако/нерукотворная зазнобинка пьет чай с чизкейком, травится семантическими комбинациями ядов, испражняется, а мы как есть застигнуты ретушью, корректорскими правками эрекцией: от большого ума пышные бедра и уютный бюст.

(У Начо была идея срубить большого бабла на съемках в гей-порно; он даже начал копить на операцию по увеличению пениса.

Я бы не отказался от операции по увеличению отростков души.

Разницы между нами не было.)

Это была моя приватная эпоха чистяка и честного труда во искупление собственной греховности. Не могу сказать, что до или после я был… плохим человеком. Нет, я не был плохим, и как каждый, заслуживал любви. И, как и каждый, искал её в любом закоулке, в любой встреченной тени. К великому сожалению, теней неизменно оказывалось больше. И в этих тенях были свои закутки и червоточины. Свои уютные пещеры расчета и здравого смысла. Полки с запретными лекарствами, вырывающими прочь из страны Нетинебудет в банальное помрачение чистого разума.

Я валялся на больничных койках, спал на гниющих тахтах и на жестких скамейках парка, где меня и обнаруживало чаще всего великое вселенное милосердие. Обнаруживало, чтобы выдернуть из очередной пучины – так рыбацкий крючок цепляет непорочные уста глубоководной рыбины, чтобы освободить её из мрака невежества. И я шёл по направлению к свету. Ведомый прочнейшей из пуповин. Такая линейность сюжета, такая вопиющая банальность.

Атли дал мне ключ. Я искал замочную скважину. Но в мире, выстроенном из стен, двери отсутствовали как класс. И в момент очередного отчаяния я готов был снова сорваться.

Сейчас мне кажется, что причиной всему была наивность. Или эгоцентризм. Эгоистичная вера в неминуемое чудо, центром которого должен был стать я сам. Центром и точкой приложения силы, которой за мной никогда и не было. Потому что она испарилась через крохотную дырочку в темечке в тот миг, когда моё тело получило своё окончательное и бесповоротное крещение. Путевку в мир, следующий чужой воле.

Всю жизнь меня интересовали безумцы. Безумие – в любом из его проявлений – казалось мне подлинным. Достойным самого высокого смысла. Рассудок терял из виду пространства и смыслы, как только те исчезали за близлежащим углом. Или растворялись за горизонтом. Безумие же рисовало окно в стене. Окно, через которое становилось видимым море. В которое сюда проникали существа и умыслы – с другой стороны. Как из озерных дыр, и луж, и вообще любой влажной щели.

Безумие казалось мне волшебной палочкой, расцвечивающей последнюю страницу пятничной газеты. Ту, где раньше печатали черно-белые комиксы. Последнюю – это ключевое слово. Основополагающая мысль. Потому как однажды я сам стал безумцем. На мгновение. Которое и оказалось жизнью.

Я не увидел ни цветов, ни окон. Мои кроткие демоны оказались той же пегой масти, что и все прочие обитатели реальности. Бессознательное не привносит в мир больше, чем в нем уже есть. Все прочее отсекается медикаментами… правда, последние работают в обе стороны. Как на вход, так и на выход.

Однажды я сам стал безумцем. И это наполнило меня новым смыслом. Новыми проявлениями. Новыми признаками жизни, бурлящей с максимальной интенсивностью везде, где энергия молодости, творчества и бунта прорываются в реальность.

Атли дал мне ключ, чтобы я смог вернуться и войти. Но в какой-то момент я ушел так далеко, что просто-напросто забыл дорогу, которая вела бы обратно.

Я попал туда, где правила косность. Та самая косность, которая наряду со старостью мутила вселенную войну, чтобы выкрасть у революции душу. В моей схематической вселенной Душа была мостиком в детство. Точнее в ту мудрость, которую даже сами дети толком не понимают. Мудрость предчувствия чуда. Потому как чудо – это и есть бог.

Я попал туда, где докучливые часы и минуты зудели у висков, сводя с ума, заставляя чесаться и выдирать все волоски из тела – до последней чешуйки.

Я стоял одной ногой в собственной нормальности, и другой – в худшем из возможных помрачений.

И до и после – было утро.

Нет, не так.

Ранним утром я шел по пустым улицам Стокгольма, мыслил себя похитителем велосипедов, смотрелся во все встречные витрины. Сжимал в кулаке клочок с адресом.

И был нормальным и чистым.

Просто от того, что ночью накануне испытал… что? Любовь? Власть? Похоть?

Единение. Целостность. Которую чуть было сам и не разрушил.

Которую неминуемо разрушил, как разрушал всё, что было до неё. И как разрушу всё то, что будет после.

Атли дал мне адрес крова. Вложил в мои уста необходимые слова – они должны были помочь не откатиться в привычное инобытие.

И я спешил на встречу к собственной новой жизни. И боялся её. И боялся собственной спешки, но не сбавлял шага.

Кафе.

Точкой – я вижу неоновую вывеску (как будто с изнанки своего черепа). Это прошлое.

Я вижу зеленый рекламный щит, увитый плющом, с такими кроткими буковками, стилизованными под природный ландшафт.

Я захожу внутрь и заказываю себе чашку кофе. Булочку с корицей. Джем.

Я захожу внутрь и заказываю стакан виски. На два пальца. Самый дешевый из возможных.

Радушный чилл окутывает моё тело – легкие звуковые волны болтаются под потолком, смешиваясь с едва ощутимым ароматом благовоний.

Кто-то блюет в углу, отчего сам воздух кажется скисшим, несвежим. В уши долбит тяжеловесный хард-рок. Само пространство хватает меня за грудки и швыряет о барную стойку.

Или я просто слегка пошатнулся, утратив – нечаянно – равновесие. Задел столик с книжками, уронив несколько томиков на пол. Смутился. Извинился негромко. Вернул всё на свои места.

Но где есть это место? В каком из закутков долбаной вселенной? Все бары одинаковы. Каждый благословенный запой начинается с первой стопки. Флаера с пошатнувшегося столика разлетаются по коридору – и я слышу, как матерится бармен. Но в ответ только негромко посылаю его по известному адресу. На хуй. Куда ему и дорога. Ему и всему его задрипанному мирку. У меня есть билет отсюда. И я намерен им воспользоваться…

…в самое ближайшее время. Кофе бодрит. Бодрит и вместе с тем задает неспешный тон всему завтраку. Я смотрю в чистое и широкое окно – на улицу. Там стучат по вымощенной камнями пешеходной зоне каблуки первых сонных пешеходов…

…всех-всех местных заблудших и падших и разуверившихся в себе: алкоголиков, нарков, мелких карманников, вечно влюбленных в святую Марию шлюх и их сутенеров. Кто-то пролил черную тушь на скатерть. И теперь эта туш закручивается причудливой каллиграфией у меня перед хмельными глазами…

……широко раскрытых самому прекрасному….

………и такому неочевидному миру……

Адриана касается моей руки. Просто потянувшись – из недосягаемого прошлого – через стол, через вечность.

– Эй, чудик, мне кажется, я тебя уже где-то видел!

Информация не тождественна знанию; информация – ложь… чем обильнее насыщенность информационным пойлом, тем ниже достоверность; сомнение отравляет себя за счет собственных же семян обмана. И география над этим не властна.

Не властна над выбором пленки и способа отторжения/выражения, но даже если ты мыслишь себя в подобающей случаю сепии роуд-муви, необходимо оставаться готовым к тому, что реальность обернется глянцем: скандинавский playboy у соседа соскальзывает в невещный поток за окном и уже после, когда я раскошелюсь на кофе и буду неторопливо пить его остывающим и безвкусным, наблюдая группу умственно отсталых в первом ряду, нервная линия женственного силуэта найдет свое продолжение горизонтальными чертами, теряющимися в нагромождении поручней и ступенек.

Идея – это ключ к психоделическому смещению.

– Мы ведь с тобой встречались…

Мои наглухо ебанутые друзья-скинхеды, позднее – традиционалисты, позднее – православные активисты, в эпоху пубертатного безумия поголовно сидели на доступных нищебродских смесях – химический состав их организмов представлял исконно научный интерес, но после кто-то уже перешел на дезоморфин, кто-то на чай, кто-то вернулся к бытовым радостям алкоголизма, в конечном счете им это было не нужно, пока у них была глобальная, всепоглощающая идея и цель.

Призвание романтиков: уничтожить иные варианты реальности… даже не так, не уничтожить, но положить жизнь на борьбу с ней и, в идеале, пасть в бою. И вот тут уже сойдут любые методы и модели. Так почему бы не прибегнуть к определенного рода ускорению?!