Прерванная жизнь

Политика

В нашем параллельном мире зачастую случалось то, что за стенами больницы еще не произошло. И когда оно наконец-то происходило там, мы уже не удивлялись, ведь мы уже пережили это событие в том или ином виде. История устраивала для нас репетицию, словно режиссер, который сначала проводит прогон нового спектакля для провинциальной публики в каком-нибудь Нью-Хейвене и только потом показывает его в Нью-Йорке.

Возьмите хотя бы историю про джорджининого парня Уэйда и сахар.

Познакомились они в столовой. Уэйд был смуглым и симпатичным, но выглядел он при этом совершенно заурядным американским парнем. Зато ярости в нем было столько, что устоять было невозможно. Джорджина говорила, что все дело в его отце.

– Папа у него шпион, а Уэйда бесит, что он никогда не станет таким же крутым, как отец.

Отец Уэйда интересовал меня куда больше, чем уэйдовы комплексы.

– Наш шпион? – уточнила я.

– Разумеется, – ответила мне Джорджина, но дальше распространяться не стала.

Уэйд с Джорджиной садились на пол в нашей палате и шептались. Я была третьей лишней, и потому, как правило, оставляла их наедине. Но как-то раз я решила никуда не уходить и разузнать побольше об отце Уэйда.

Уэйд обожал про него рассказывать.

– Он живет в Майами, ему там до Кубы рукой подать. Он принимал участие во вторжении на Кубу, убил там несколько десятков человек, причем голыми руками. А еще он знает, кто на самом деле убил Кеннеди.

– Это он его убил? – спросила я.

– Вряд ли, – ответил Уэйд.

Фамилия Уэйда была Баркер.

Честно говоря, я не верила ни единому слову из рассказов Уэйда. Как ни крути, он был безумным семнадцатилетним парнем, к тому же настолько буйным, что без помощи пары сильных санитаров было временами не обойтись. В этом случае ему запрещали покидать пределы мужского отделения и не пускали к нему Джорджину. Ему обычно хватало недели, чтобы угомониться, тогда запрет снимали, и он снова мог заходить к нам и сидеть на полу.

Из всех отцовских друзей самое сильное впечатление на Уэйда производили Лидди и Хант. «Эти типы способны на все», – говорил он. Судя по тому, насколько часто он это говорил, Лидди с Хантом не на шутку его беспокоили.

Джорджине не нравилось, что я лезу к Уэйду с расспросами, и она демонстративно меня игнорировала, когда я подсаживалась к ним на пол. Но сдержать я себя не могла:

– На что способны? – допытывалась я. – Что они такого могут сделать?

– Я не могу раскрывать эту информацию, – сухо отвечал Уэйд.

У Уэйда вскоре начался очередной буйный период, на этот раз он растянулся на несколько недель.

Оставшись на время без визитов Уэйда, Джорджина совершенно не понимала, чем себя занять. Часть вины за его отсутствие лежала на мне, и поэтому я постоянно что-нибудь придумывала. «Давай переставим мебель в комнате, – предлагала я. – Давай сыграем в скрэббл, или давай приготовим что-нибудь вкусненькое».

Идея приготовить что-нибудь вкусненькое ее заинтересовала.

– Давай сделаем леденцы, – решила она.

Для меня было открытием, что два человека на обычной кухне могут сделать леденцы. Я всегда думала, что для их производства нужен конвейер и сложное оборудование, как для автомобилей.

Но Джорджина меня уверила, что кроме сковородки и сахара нам ничего не понадобится.

– Когда сахар расплавится, – объясняла она, – мы будем понемногу выливать его на бумагу для выпечки, и получатся маленькие леденцы.

Сестры отнеслись к нашему занятию с умилением.

– Это ты тренируешься, чтобы готовить Уэйду, когда вы с ним поженитесь? – спросила одна из них.

– Сомневаюсь, что Уэйд из тех, кто женится, – ответила ей Джорджина.

Не надо обладать большим опытом в приготовлении леденцов, чтобы понимать, что плавится сахар при очень высокой температуре. И как только он этой температуры достиг, ручка выскользнула из моих ладоней и пол-сковородки жидкого сахара выплеснуло прямо на руку Джорджине, которая придерживала вощеную бумагу по краям.

Я заорала как резаная, а Джорджина даже не пискнула. На мой крик сбежались сестры, они принесли лед, мази и бинты. Я продолжала орать, а Джорджина спокойно стояла, вытянув перед собой засахаренную руку.

Не помню, кто именно это был, но во время сенатских слушаний по Уотергейтскому делу то ли Говард Хант, то ли Гордон Лидди заявил, что каждую ночь держал ладонь над пламенем свечи, пока кожа не начинала плавиться, чтобы быть уверенным в том, что он сможет выдержать пытки.

Кто бы из них это ни сказал, нам все это уже было знакомо: операция в заливе Свиней, обожженная кожа, способные на все убийцы, которым даже оружие не нужно. И я, и Джорджина, и Уэйд видели репетиции, а медсестры даже писали на них рецензии: «Пациентка продемонстрировала недостаточную эмоциональную реакцию на инцидент», или вот еще: «Пациент продолжает фокусироваться на фантазии об отце – агенте ЦРУ и его опасных друзьях».

Если бы вы здесь жили, то были бы уже дома

Дэйзи была сезонным явлением. Она появлялась каждый год в ноябре перед Днем благодарения и оставалась с нами до Нового года. Иногда она еще появлялась в мае, на свой день рождения.

Ей всегда давали одноместную палату.

– Кто-нибудь хочет переехать в двухместную палату? – спросила одним ноябрьским утром старшая сестра на еженедельном собрании в холле. Все напряглись. Поскольку мы с Джорджиной и так жили вместе в двухместной палате, мы могли расслабиться и насладиться неразберихой.

– Я! Я хочу! – подняла вверх руку одна девица, чей парень был марсианином, но при этом у нее был крохотный пенис, который она с охотой всем показывала. Ни у кого не было желания делить с ней палату.

– Я бы могла переехать, если кто-нибудь захочет, но, конечно же, никто не захочет, а мне не хотелось бы никого заставлять хотеть этого, – сказала Синтия, которая после полугода электрошоковой терапии иначе уже не разговаривала.

– Я могу поселиться с тобой, Синтия, – пришла ей на помощь Полли.

Но проблемы это не решало, Полли и так жила в двухместной палате. Ее соседкой была новенькая анорексичка по имени Дженет, которой светило принудительное питание, если ее вес опустится ниже 34 килограммов.

Лиза наклонилась ко мне.

– Я видела, как ее вчера взвешивали, – громко заявила она. – Тридцать шесть кило. Через несколько дней она будет валяться под капельницей с трубкой во рту.

– Тридцать шесть – это идеальный вес, – стояла на своем Дженет.

Но то же самое она говорила и про тридцать девять, и про тридцать семь килограммов, так что и с ней никто не хотел жить.

В итоге после недолгой дискуссии в одну палату поместили пару кататоников. Так что Дэйзи могла приезжать. Ее ожидали к пятнадцатому ноября.

У Дэйзи было две страсти: слабительное и курица гриль. Каждое утро она появлялась у стойки, где выдавали лекарства, и нервно по ней барабанила пожелтевшими от никотина пальцами в ожидании слабительного.

– Ну и где мой бисакодил? – шипела она на сестру. – Где лаксигенчик?

Если кто-то стоял слишком близко, она могла дать локтем под дых или наступить на ногу. Дэйзи вообще рьяно охраняла свое личное пространство.

Два раза в неделю ее отец – приземистый мужчина с расплывшимся лицом – приносил ей от мамы целого цыпленка гриль, тщательно завернутого в алюминиевую фольгу. Дэйзи клала цыпленка на колени, поглаживала его через фольгу и нетерпеливо зыркала по сторонам, ожидая, когда папаша наконец уйдет и оставит ее наедине с едой. Но он старался проводить с ней как можно больше времени, поскольку был влюблен в Дэйзи.

Лиза все мне объяснила:

– Он не может поверить, что она у него родилась. Чтобы убедиться в том, что это действительно так, он хочет ее трахнуть.

– Но от нее же воняет, – возразила Полли.

Воняло от нее, разумеется, дерьмом и курицей.

– Не всегда же от нее воняло, – ответила ей Лиза.

Мне казалось, что Лиза права; я и сама заметила, что Дэйзи сексуальная. Пусть от нее воняло, пусть она вечно хмурилась, шипела и раздавала тычки направо и налево, но зато в ней была искра, которой всем остальным не доставало. Она носила шорты и футболки без рукавов, чтобы всем были видны ее бледные тонкие руки, а за утренним слабительным она обычно ходила неторопливой походкой, беззаботно покачивая задом.

Подруга марсианина тоже была в нее влюблена. Она ходила за Дэйзи по пятам и вкрадчивым голосом предлагала:

– Хочешь покажу мой пенис?

– Да срать я хотела на твой пенис! – огрызалась Дэйзи.

Никто никогда не был в палате Дэйзи, но Лиза была полна решимости туда попасть. И она придумала, как это сделать.

– Блин, как же живот крутит, – жаловалась она три дня подряд. – У меня запор.

На четвертый день она дождалась от старшей медсестры несколько таблеток лаксигена.

– Не помогло, – сообщила ей Лиза на следующий день. – Есть что-нибудь посильнее?

– Могу предложить касторку, – ответила сестра. Она явно переработала.

– Да вы тут все фашисты, – заорала Лиза. – Дайте мне двойную дозу лаксигена!

Теперь у нее было шесть таблеток лаксигена, можно было начинать торговаться. Лиза подошла к двери в палату Дэйзи.

– Эй, Дэйзи! – крикнула она. – Дэйзи! – повторила она и пнула дверь ногой.

– Иди в жопу, – огрызнулась Дэйзи.

– Эй, Дэйзи!

Дэйзи угрожающе зашипела.

Лиза прижалась к двери и вкрадчиво сказала:

– А у меня есть кое-что такое, что нужно тебе.

– Не гони пургу, – отозвалась Дэйзи, но дверь все же открыла.

Мы с Джорджиной наблюдали за происходящим из глубины коридора. Когда Дэйзи открыла дверь, мы вытянули шеи, чтобы заглянуть внутрь палаты, но у нее не горел свет и мы ничего не смогли разглядеть. Когда же дверь захлопнулась, по коридору пронесся странный сладковатый запах.

Лиза долго не выходила. Нам даже ждать надоело, и мы ушли в столовую обедать.

Лиза отчиталась обо всем во время вечернего выпуска новостей. Она встала перед телевизором и громко, заглушая даже диктора, принялась объяснять:

– У Дэйзи в палате полно курицы. Она ее там ест. Причем у нее есть особый метод поедания цыплят, она мне его продемонстрировала. Сначала она обдирает мясо с костей, чтобы не повредить скелет, причем все, даже с крылышек. Закончив, она кладет скелет на пол рядом со остальными. Всего у нее их девять, кажется. Она говорит, как только наберется четырнадцать, пора будет возвращаться домой.

– А едой она с тобой поделилась? – поинтересовалась я.

– У меня не было ни малейшего желания есть ее омерзительную курицу.

– Но почему она это делает? – спросила Джорджина.

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – призналась Лиза.

– А зачем она все время просит слабительное? – не терпелось узнать Полли.

– Куда ж без него, если ты ешь столько куриного мяса?

– Нет, за этим явно что-то еще кроется, – засомневалась Джорджина.

– Я была у нее, я лучше знаю, – осадила ее Лиза, и после этого разговор утек в совершенно другое русло.

Не прошло и недели, как у нас появился еще один повод поговорить о Дэйзи. Отец купил ей на Рождество квартиру – «гнездышко для влюбленных», как выразилась Лиза.

Дэйзи стала намного больше времени проводить вне палаты, она ходила по отделению с самодовольным видом в надежде, что кто-нибудь спросит про ее новую квартиру.

– Большая у тебя квартира, Дэйзи? – услужливо поинтересовалась Джорджина.

– Там есть спальня, гостиная в форме буквы L и кухня, окна которой выходят на курицу.

– Может, на улицу?

– Дура ты, я так и сказала.

– И где находится твоя квартира?

– Неподалеку от центральной больницы.

– То есть на дороге в аэропорт?

– Неподалеку от центральной больницы. – Дэйзи не хотелось признавать, что ее квартира находится на дороге в аэропорт.

– А что тебе в ней нравится больше всего?

Дэйзи прикрыла глаза и сделала паузу, прежде чем перейти к самому главному:

– Рекламный плакат на доме.

– И что на нем написано?

– «Если бы вы здесь жили, то были бы уже дома». – От избытка эмоций Дэйзи даже стиснула кулачки. – Понимаете, каждый день люди будут ездить мимо него и думать: «А действительно, если бы я здесь жил, то был бы уже дома», а я в это время и так буду дома. И срать я хотела на этих водителей.

В тот год Дэйзи уехала от нас пораньше, чтобы отметить Рождество в новой квартире.

– Она вернется, – отмахнулась Лиза. Но на этот раз она ошиблась.

Однажды в мае нас позвали на экстренное общее собрание.

– Девочки, – начала наша старшая медсестра, – у меня для вас печальная новость.

Мы все невольно подались вперед.

– Вчера Дэйзи покончила с собой.

– Это произошло в ее квартире? – уточнила Джорджина.

– Она застрелилась? – поинтересовалась Полли.

– А кто такая Дэйзи? Я вообще знаю Дэйзи? – не поняла подруга марсианина.

– Она оставила предсмертную записку? – спросила я.

– Подробности значения здесь не имеют, – ответила старшая медсестра.

– У нее же вчера день рождения был, – вдруг вспомнилось Лизе.

Медсестра утвердительно кивнула.

На какое-то время все умолкли, чтобы почтить память Дэйзи.

Мое самоубийство

Самоубийство – это вариация убийства, причем совершенно предумышленного. Это не тот случай, когда что-то делаешь сразу же после того, как тебе в голову пришла мысль это сделать. Сначала нужно свыкнуться с этой мыслью. Кроме того, как и для любого другого убийства, необходимы: способность, возможность и мотив. Чтобы самоубийство удалось, нужна вдумчивая подготовка и холодный ум, но ни того ни другого не стоит, как правило, ожидать от человека в суицидальном состоянии.

Тут важно уметь чувствовать отстраненность от происходящего. Существует несколько способов, как этого достичь. Например, можно представлять себя мертвым или умирающим. Если вы видите окно, нужно представить, как ваше тело выпадает из проема этого окна. Если нож – следует представить, как этот нож проходит сквозь вашу кожу. Если подходит поезд, то представьте, как ваше тело расплющивает под колесами поезда. Эти упражнения необходимы для достижения нужного уровня отстраненности.

Мотив – это ключевой момент. Если серьезного мотива нет, то вы обречены на провал.

Мои мотивы были очень сомнительными: во-первых, я не хотела писать реферат по истории США, а во-вторых, за несколько месяцев до того я задалась вопросом: «А почему бы мне не покончить с собой?» Если бы я умерла, то необходимость в реферате отпала бы. Да и на мой вопрос ответа можно было бы больше не искать.

Поиски ответа меня выматывали. Дело в том, что стóит этим вопросом задаться лишь раз, и от него никуда не деться. Мне кажется, что множество людей покончило с собой лишь затем, чтобы избавиться от бесконечных размышлений о том, смогут они свести счеты с жизнью или нет.

Не было ни одной мысли, ни одного события, на которые бы я не смотрела сквозь призму этого вопроса. Глупость какую-то сморозила – почему бы не покончить с собой? Опоздала на автобус – лучше положить конец всему! Но и хорошее не оставалось в стороне. Мне понравился тот фильм – может, не стоит убивать себя?

На самом деле я хотела убить только часть себя – ту часть, которая хотела покончить с собой, заставляя меня все время размышлять об этом, превращая любое окно, любой поезд, любой предмет кухонной утвари в реквизиты на репетиции трагедии.

Но поняла я это уже после того, как съела пятьдесят таблеток аспирина.

У меня был парень по имени Джонни, который писал мне любовные стихи – неплохие, кстати. Я позвонила ему и сказала, что собираюсь покончить с собой, положила трубку рядом с телефоном, проглотила полсотни таблеток и поняла, что совершила ошибку. Затем я вышла на улицу – перед тем, как я наелась аспирина, мама попросила меня сходить за молоком.

Джонни позвонил в полицию. Они приехали ко мне домой и рассказали обо всем маме. Мама нашла меня в тот момент, когда я уже теряла сознание посреди мясного отдела.

До магазина идти было всего пять минут, но за это время я успела сто раз пожалеть о том, что натворила. Мне было унизительно признавать, что я совершила ошибку и теперь из-за нее умру. Быть может, из-за этой ошибки я заслужила умереть? Я расплакалась. На какое-то мгновение мне стало жаль саму себя. А потом все вокруг стало расплываться и кружиться. К тому времени, как я дошла до магазина, мир сузился до небольшого пульсирующего туннеля. Я видела только то, что находилось прямо передо мной; в ушах, в висках глухо била кровь. Последнее, что я помню, – это отбивные и стейки, липнущие к полиэтиленовой упаковке.

Промывание желудка привело меня в чувство. Врачи засунули длинную трубку мне в нос и медленно продвинули ее дальше, через гортань, прямо в желудок. Я чувствовала себя так, будто меня душат. А потом началось промывание, и я почувствовала себя так, будто у меня берут кровь в каких-то огромных количествах – внутри у меня все сжималось, стенки желудка прикасались друг к другу, меня подташнивало, потому что в животе ничего не осталось. Промывание желудка – отличное средство устрашения. Я решила, что в следующий раз точно обойдусь без аспирина.

Но когда процедура закончилась, я задумалась: а будет ли вообще следующий раз? Чувствовала я себя хорошо. Я была жива, но что-то было мертво. Быть может, мне удалось то частичное самоубийство, которое я хотела совершить? Я чувствовала легкость, о которой в последние годы могла только мечтать.

Этой легкости мне хватило на несколько месяцев. Время от времени я делала домашние задания. Я рассталась с Джонни и стала встречаться с учителем английского, который писал стихи еще лучше, чем Джонни, хотя и не посвящал их мне. Я съездила с ним в Нью-Йорк, он сводил меня в музей Фрика посмотреть на Вермеера.

И, что самое странное, неожиданно для себя я стала вегетарианкой.

Я объясняла это тем, что мясо для меня ассоциировалось с самоубийством – я ведь потеряла сознание в мясном отделе. Но я знала, что дело не только в этом.

Полгода я об этом не думала, но и спустя все это время чувствовала себя куском мяса на прилавке – измученным, кровоточащим, задыхающимся под несколькими слоями полиэтилена.

Основы топографии

Наверное, кому-то до сих пор не ясно, как я сюда попала. Должны же быть причины посерьезнее выдавленного прыщика. Я забыла сказать, что врач, которого я, между прочим, видела впервые в жизни, решил меня отправить в больницу после пятнадцати минут общения. Ну максимум двадцати. Что во мне было настолько ненормального, что врачу и получаса не понадобилось, чтобы упрятать меня в психушку? Кстати, он меня обманул: сказал, на пару недель. Но в итоге они растянулись почти на два года. Мне тогда было восемнадцать лет.

Я подписала заявление на добровольную госпитализацию. Выбора у меня все равно не было: либо я соглашаюсь на госпитализацию, либо меня забирают по решению суда, я ведь уже была совершеннолетней. На самом деле, суд никогда бы в жизни не вынес решения о принудительной госпитализации, но тогда я этого не знала и поэтому все подписала.

Для общества я опасности не представляла. Представляла ли я опасность для самой себя? Понятно, что пятьдесят таблеток аспирина – это не шутка, но я же им все объяснила. Это была чистой воды метафора. Я всего лишь хотела избавиться от определенной стороны своей натуры. С помощью этого аспирина я как бы сделала сама себе аборт. И на время это даже помогло. Потом эффект прошел, но мне бы все равно не хватило смелости попробовать еще раз.

Но посмотрите на все это его глазами. На дворе 1967 год, он – состоявшийся профессионал, жизнь его размеренно протекает в пригороде в окружении подстриженных кустов и лужаек, но даже за этим фасадом невозможно укрыться от влияния мира, населенного хамоватой, плывущей по течению, вечно обдолбанной молодежью. Только такие люди, как он, никогда не скажут «влияния», для них это серьезная угроза. Поди разберись, что у этих подростков на уме. И тут к нему в кабинет заходит молодая девица в юбке размером с носовой платок, с прыщами на лице, отвечает односложно. Наркоманка, ясное дело. Он перечитывает имя, наспех записанное в блокноте. А не знаю ли я, случаем, ее родителей? Кажется, я с ними познакомился на одном мероприятии в Гарварде пару лет назад. Или то был Массачусетский технологический институт? Сапоги у нее сношенные, только пальто в неплохом состоянии. Мир жесток, думает он (прям как Лиза). Будучи человеком сознательным, он не может просто взять и бросить ее обратно в асоциальную пучину, которая то и дело выносит всяких отщепенцев к порогу его кабинета. Для него это была превентивная мера.

Или я слишком добра к нему? Несколько лет назад я прочитала, что бывшая пациентка обвинила его в сексуальных домогательствах. Но в то время такое часто случалось – обвинять врачей стало модно. Возможно, он не выспался и ему ничего другого в голову не пришло? Но скорее всего, он упрятал меня в психушку просто-напросто для того, чтобы прикрыть собственный зад.

Мою точку зрения объяснить сложнее. Я все сделала сама. Сама вошла в его кабинет, сама села в такси, сама поднялась по каменным ступеням и зашла в корпус, где располагалась администрация клиники МакЛин, после чего прождала, если не ошибаюсь, минут пятнадцать, прежде чем подписать документ, который лишил меня свободы.

Но на ровном месте такое не происходит.

Во-первых, у меня было плохо с восприятием узоров. Восточные ковры, кафельная плитка, занавески… Но самое страшное – это полы в супермаркетах, похожие на бесконечную шахматную доску. Они обладали каким-то гипнотическим эффектом. Разглядывая узоры, я видела, что за ними скрыто. Я понимаю, как это звучит, но галлюцинаций у меня на самом деле не было. Я прекрасно знала, что передо мной пол или занавеска. Но узоры таили в себе обескураживающее количество образов и картинок. Я могла в них увидеть что угодно: лес, стаю птиц, групповую фотографию из второго класса. Ну то есть условный ковер оставался ковром, но это не отменяло моих «видений», и они меня изматывали. Жить с этим становилось все тяжелее.

Да и с восприятием других людей дела у меня обстояли не лучше. Когда я смотрела на чье-нибудь лицо, мне не всегда удавалось воспринимать его именно как лицо, а не как бессвязный набор черт. Когда начинаешь разбирать лицо на составные части, то вдруг замечаешь, насколько оно вообще странное: мягкое, неровное, с кучей всяких отверстий, причем некоторые из них мокрые. Это было полной противоположностью моей проблемы с узорами. В узорах я видела слишком много смыслов, лица же не обладали для меня вообще никаким смыслом.

Но не стоит думать, будто я просто сошла с ума, что я провалилась в кроличью нору и кубарем покатилась в Страну чудес. Я, на свою беду (или счастье), всегда прекрасно понимала разницу между реальностью и моим восприятием реальности. Я никогда не верила своим «видениям». Более того, я даже понимала причины происходящего.

В настоящий момент, могла я сказать себе, ты чувствуешь себя отторженной от людей, не такой, как они, и потому проецируешь на них чувство собственного дискомфорта. Глядя на чье-нибудь лицо, ты видишь размазанное пятно, так как боишься, что у тебя самой размазанное пятно вместо лица.

Эта ясность позволила мне вести себя нормально, она же заставляла искать ответы на непростые вопросы. Возможно ли, что видения есть у всех, и большинство людей только притворяются вменяемыми? И что тогда безумие, как не сознательное решение перестать притворяться? А если видения случаются не со всеми, то что с ними не так? Они слепые? Эти вопросы не давали мне покоя.

Я чего-то лишилась, какой-то оболочки или скорлупы, которая была призвана меня защищать. Я только не могла понять: это была моя личная оболочка, или же она покрывала всех и каждого. Но на самом деле это было неважно – какой бы она ни была, она все равно исчезла.

Что угодно может оказаться чем-то другим, – это я приняла как данность. Но раз так, то надо признать, что я могу быть сумасшедшей или что кто-нибудь посчитает меня сумасшедшей. Как я могла с уверенностью утверждать, что психически здорова, если у меня не было уверенности даже в том, что занавеска – это занавеска, а не горный хребет?

Но следует признать: я знала, что с ума не сошла.

В итоге чашу весов склонило мое неодолимое желание всегда все делать наперекор. Что бы со мной ни происходило, у меня был один ответ на любую проблему: отрицание. Когда я должна была бодрствовать, я спала; когда следовало говорить – молчала; когда какое-то удовольствие само плыло в руки, я его избегала. Мой голод, моя жажда, мое одиночество, моя скука, мой страх были орудиями, направленными на моего главного врага – окружающий меня мир. Конечно, миру от них было ни жарко ни холодно, а меня они страшно мучили, но я наслаждалась собственными страданиями. Они доказывали, что я еще существую. Казалось, что вся суть моей личности свелась к одному-единственному слову: «нет».

Так что когда подвернулся случай посидеть за решеткой, устоять я не могла. Это же самое большое «нет», которое только может быть, не считая разве что самоубийства.

Сомнительная логика, конечно. Но я же знала, что я не сумасшедшая и что меня не станут вечно держать под замком в психушке.