Дымчатое солнце

14

Муж Дарьи пользовался таким авторитетом, что молодой семье отвели комнату со всеми коммуникациями, где часто собиралась слегка измененная компания. В то неустойчивое конечное время окружал их сахар вперемешку с папиросами на столе. Босые ступни по деревянному холодному полу струились в перемешке танцев. Зеленые крашеные стены кухни восставали за перегородкой вместе с вдолбленной в стену протекающей раковиной с отколупленными краями. По моде маленькие куски ткани на стенах перерастали в пестро застеленную постель, а на ней возвышались квадратные неудобные подушки из пуха, вечно пахнущие пылью, выстирать которую было непосильной задачей. Весна продувала все углы, радостными солнечными лучами впивалась, врывалась в стекла, когтями цеплялась за рамы и подоконники. Закатные лучи разлетались, размывались по полу, рождая негу весенней свежести, спокойствия, открытия и свободы. Музыка откалывалась от общего шума и вкрадывалась в уши.

– Как меня раздражают люди, – поведал Владимир Даше, – проявляющие вселенскую доброту даже к сволочам. Это нелепо и жалко.

Дарья, больше занятая рассматриванием формы его губ, тряхнула короткими пружинами волос и с придыханием завершила поток этой не интересующей ее в данном случае информации. Как нравилось ей прижиматься поочередно обеими щеками к грубости его шинели, захватывать ткань на его внушительной спине в смешанные цепкие кулаки.

В общем-то, она не собиралась изменять мужу, а поступок, так поразивший Владимира и едва не внушивший ему отвращение на первых порах, был совершен под влиянием порыва и отчаянной решимости. Максим в приватном разговоре, который она затеяла из-за легкого интереса к Владимиру и желания подразнить благоверного, заявил, что она не во вкусе последнего, и мужчины так не поступают. Дарья была так уязвлена недооцениванием ее способностей, что решилась на немыслимое. Потом она ужаснулась содеянному, считала себя грязной неблагодарной женщиной, играя при этом роковую соблазнительницу. Но сделанного не воротишь. А за окном манила жизнь и веселье, вкус Владимира, приключение с ним и то, что он посвящал ей много больше времени, чем законный супруг. И Дарья успокаивалась, приглаживала волосы и шла на свидания. Она относилась как раз к тому опасному типу женщин, которым скучно в одиночестве за неимением увлечений.

– Больше всего мне по душе глотать, перелопачивать книги. Пить людей. Разве есть материал интереснее? Всю жизнь я расплетаю и путаю.

– Я уже чувствую, как пропитываюсь твоим запахом, как ты становишься мои вторым «я», – пробормотал Владимир, не особенно веря собственным словам, но находя в них некоторый отклик.

Ему нравились ее непроверенные остроты. Это придавало ей шарма и значимости, как и любому кандидату в циники. Иногда он просил Дашу записывать удачные пируэты и высказывать ему. Дарья, приняв многозначительный и слегка комичный вид, озвучивала их с изяществом и застенчивостью, опасаясь критики:

– Не все, что видно, верно. Нет людей лучше или хуже – все зависит от угла, с которого на них смотришь. Опыт нужен там, где нет способностей. Люди приходят и уходят.

Владимир слегка напрягся. В глубине души он не переставал верить в немужественное заверение, что лучше долго идти с одним человеком, чем бежать с несколькими. Выматывает и приедается, становится пресной и лишает вкуса такая беготня. А люди, которые так думают, опасны – рано или поздно из-за своих вдолбленных убеждений выкинут и тебя.

– Ум и мудрость имеют не так уж много общего, – подхватил Владимир, жмурясь от удовольствия.

Дарья была язвительна, лукава, таинственна, и в то же время донельзя наивна. Сейчас это ощущалось в большей степени, чем когда-либо.

Ослабленное сердце Владимира словно восстановилось и против воли жаждало новых оков. Страх потерять Макса и общая сбитость трясины, в которой увязла, не могли пересилить тягу к авантюре с Владимиром и отвратить Дарью от порока. Ее давно оскорбляли замашки Максима на ее свободу и место. После ссор осуществлять то, вот что он не верил, было особенно приятно. Она не хотела терять обоих или кого-то одного, в каждом сквозила бездна особенного, привлекательного… Она так заплутала в своих отношениях к ним!

Дарья тихо улыбалась в самую трубку, когда они не могли встретиться. Скоро Владимира выписывали, и он огромными пропитанными пылью грузовиками, продуваемыми поездами или иными немыслимыми путями должен был возвращаться домой. А, может, попутными машинами, похожими на жуков, низенькими и неудобными, где приходилось скрючиваться, где стекла были такими крошечными, что можно было увидеть только стены, но никак не то, что творилось за окнами. Гнеушева пугала перспектива скорой разлуки, неопределенности. Даша молчала. А с недавнего времени вовсе стала сторониться его, глядеть испуганно и уворачиваться от ласк. Может, она боялась отпускать его в пыль рассеивающего пути? Это всерьез дало ему почву для опасений, и Владимир стал более подозрителен и язвителен, чем хотел и чем было допустимо, чтобы склонить Дарью на свою сторону. Он не мог поверить, что придется ехать домой без нее и выть от одиночества. Да и честь требовала возмездия. Что он, животное, вот так вертеть людьми и упиваться ими лишь для собственного удовольствия?

15

Вернувшись домой после встречи с Владимиром и устав отбиваться от его уговоров открыть все мужу, Дарья нагнулась, чтобы снять туфли, и увидела курящего Макса, сидящего в кресле. Она покрывалась потом при мысли об объяснении, а успокоиться удавалось только заверениями себе самой, что правда будет открыта когда-нибудь потом. Возможно, нужно было раньше подумать об этом. Прежде чем любезничать с Гнеушевым и обещать ему светлое будущее в легкости ветрености, не задумавшись, как это осуществить на практике, а не в воображении. Надо было, пожалуй, представить, как Максим отреагирует на слова о ее маленькой шалости…

– Ты снова закурил? – спросила Дарья, вихляя на середину комнаты и принявшись гладить недавно подобранную на улице собаку, к которой очень привязалась.

Бешеный взгляд мужа на миг прорвался сквозь отстраненность легкой иронии. Максим проводил ее немигающим грозными глазами. Дарья была пропитана чужими запахами, а беспокойные волосы безвольно трепыхались при ходьбе.

– Даже не спросишь, почему?

– Почемуу? – поднимая последний слог, протянула Дарья, теребя собаку за морду и вглядываясь в глубину ее немытой пасти.

– Черт тебя подери, Даша! – вдруг заорал Максим, вскочив с кресла. – Сегодня я работал не отходя от операционного стола восемнадцать часов, я похоронил десять человек, а еще больше оставил калеками, а ты приходишь сюда такая благоухающая и, вместо того чтобы хотя бы по-человечески справиться, как я поживаю и почему меня не было так долго, теребишь эту блохастую тварь!

Дарья, оторопев, растопырила глаза и, чаще задышав, вцепилась в свалявшуюся шею собаки. Та спокойно лежала и роняла слюни на пол.

– П-прости, я не знала…

– Убери ее отсюда!

– Животное ни в чем не виновато…

– Конечно, не виновато, когда ты его притащила сюда даже без моего ведома! Ты бы, вместо того чтобы тратить время на это бесполезное существо, лучше бы пошла в госпиталь, у нас не хватает рук.

– Но она ведь тоже…

– Она не человек! Не человек, дойдет ли когда-нибудь до тебя?! – Максим в бешенстве и отчаянии, заложив руки за голову, понесся к двери, затем резко обернулся. – Когда до тебя дойдет, что они по-настоящему мучаются, что у них есть семьи, воспоминания, страхи, страдания… Почему жизнь для тебя так легка?

– Ведь не я убивала их! – закричала Дарья, почти срываясь.

– Но ты ничего не сделала, чтобы это исправить! Исправить то, что происходит! Ты… ни разу даже не спросила меня, какого мне там, в госпиталях, по локоть в крови и грязи с кожи бойцов… – Максим начал задыхаться.

– Макс, – нежно проговорила Дарья. – Ты не в себе, приляг.

– Пошла к черту! Твоя забота явно запоздала! Для тебя жизнь так легка и приятна на тепленьком местечке… Но так не у всех бывает. Ты не имеешь права заниматься этой ерундой. Я… я так тружусь, как вол… И все без толку… Они все пребывают и пребывают, продолжая умирать…

– Макс, прекрати! Я в этом не виновата!

Собака поджала хвост и забилась в угол.

– Хорошо же тебя защищает твой четвероногий друг! – взревел Максим, порывисто подступил к собаке и пнул ее в бок.

Даша с жалобным криком подбежала к животному и, не желая верить, обезумевшим взглядом уставилась на Максима, оперевшись коленями в пол и как бы ища защиты от грозящего падения.

– Да как ты можешь?! Что ты за человек такой?! Нет в тебе ничего святого!

– Ничего святого?! Да ты ничего так и не поняла, идиотка!!! Гори в аду со своей лживой моралью!!!

Он раскрыл шкаф и порывисто вытащил ружье. Помертвевшая Дарья не сводила с него загипнотизированного взгляда, беспомощно разводя сзади себя руками. Максим, как бы посмотрев на себя со стороны и поняв, против кого негодует – против слабых, кого он должен защищать, зашатался от страшного многомесячного недосыпа и, выронив ружье, прижал к глазам ладони… Голова раскалывалась, а перед полем зрения плясали какие-то продольные темные полосы.

Дарья всерьез тешила себя мыслью, будто мстит и делает больно мужу-тирану, освобождает себя и сметает гнет рабовладельцев. Отринув то, что он заботился и оберегал ее, смеялся ее шуткам и никому не позволял ни слова говорить о ней дурно. Его скрутит еще больший спазм, если он все узнает. Ему и так больно от каждого шага теперь… И тогда она уже не усмехнется, иронично отводя глаза вверх в сторону. Невольно она почувствовала острый прилив жалости. «Загнали моего рыцаря», – подумала уже спокойно вдогонку разгоряченности прошедших минут.

На следующий день после того инцидента Дарья, ни кровинки в лице, нашла Владимира и твердо сказала ему, что остается с Максимом, что она нужна ему, и попросила не судить ее строго. Владимир желчно и презрительно выслушал эту отповедь, сдвигая брови.

– Поэтому ты была так холодна со мной в последние дни?

Его мнение о себе существенно страдало, когда Дарья отвергала его раз за разом, а когда Владимир пытался просто обнять ее, начинала чуть ли не трястись то ли от страха, то ли от отвращения, под любым предлогом вырываясь. В последние дни Даша неизменно была как в воду опущена и с ужасом почти, как ему порой казалось, отвечала на объятия. Она будто боялась его, а, может, стала ненавидеть. На расспросы отшучивалась.

Дарья замерла и отвела качающийся взгляд, словно колеблясь, говорить или нет. Решив, видимо, не оставлять белых полей в их закончившемся романе, она промолвила:

– Нет. Я прервала беременность, и мне было очень неприятно быть с мужчиной после такой экзекуции.

Владимир замер, помертвев.

– Как… как ты могла? Ничего мне не сказав…

– Я не хотела всполошить тебя.

– Всполошить меня? – переспросил он, словно не веря, что говорит с нормальным, а не психически нездоровым человеком. В глазах его Дарья нерешительно прочла жалость.

– Я думала, тебе это не нужно…

– Ты думала… За меня.

Внезапно Владимир ощутил такой приступ боли, словно от него оторвали кусок живой плоти. Но хуже этого было предательство, предательство и пренебрежение. Его даже не удосужились спросить… Словно его мнение ничего не значило, словно он вовсе не мог чувствовать.

– Посуди сам… Почти полевой роман, развлечение после страшных будней в окопах… А дома у тебя наверняка какая-то ясноглазая Маруся шьет ситцевые летние платья и грезит о тебе, – Дарья говорила отстраненно, без осуждения, почти доброжелательно, как говорят о давно прошедшем, чего уже не жаль. И не опасаясь унизить себя в его глазах, потому что это было уже не важно.

– Неужели ты действительно полагаешь, что я стал бы отрывать тебя от мужа, если бы все было так, как ты сейчас сказала? Ты за кого меня держишь? Ты же утверждала, что он тебя душит, что он почти безумец.

Дарья промолчала.

– Это у вас эпидемия – делать аборты?! – не выдержал Владимир.

– Тебе легко сейчас говорить и выставлять себя героем, когда ты не в моей шкуре! Говорить задним числом, – повысила голос Дарья, одновременно сделав его каким-то надрывным, изобличающим, почти истеричным. – Ты повеселился, тебе было хорошо. Я сама пришла к тебе, какой мужчина бы выставил меня вон? И я не виню тебя ни в чем, это было мое решение.

– Ты не винишь меня? Спасибо. Как ни странно, большинство ситуаций с таким сюжетом и впрямь произрастают оттого, что мужчина хотел не более чем повеселиться. Но ко мне это не относится.

– Без последствий для тебя… Не тебе же пришлось искать бабку и терпеть это все на столе в грязной хате… С угрозой заражения.

Владимир, представив такое варварство, нервно сглотнул, пытаясь отогнать от себя навязчивые видения и сочувствие.

– Ты вообще не слышишь меня?! Я бы взял на себя последствия, если бы удосужилась сообщить мне правду! Я тебе и раньше предлагал… Не нравится мне эта жизнь по инерции, как у крыс. Человек сам кузнец своего счастья, не в моей природе…

Говорил он это в сильной запальчивости, но не перешел границы и даже пытался объясниться. К чему? Уже сейчас он чувствовал, что долго не задержится здесь и не хочет больше обнимать эту женщину.

– Почему ты читаешь мне нотации?! Ты ведь атеист!

– А что, только верующие обладают моралью? Истинно белогвардейское воззрение – лишь мы оплот нравственности только потому, что верим в какую-то высшую силу! И при этом творим всякое.

– Что уж теперь говорить, – перебила Даша не без дрожи в голосе. Она хотела возразить, что хорошо говорить, когда все кончено, но какая-то шкала справедливости внутри не позволила ей сделать это.

– Ты раньше беременела? – спросил он, едва не задыхаясь, чтобы прийти в себя и понять, как можно так.

– Нет… Он следил за этим.

Вот как… Значит, в этом Максим оказался существенно подкованнее его. Владимиру стало и совестно и противно. Это ведь и его вина тоже – не смог, подвел…

– И ты даже не стала мне об этом говорить! – взревел он, не утерпев и выплескивая в этом вскрике еще и злость на себя.

– Не хотела утруждать тебя.

– Утруждать? Да ты вообще понимаешь, что натворила? Некоторые женщины намеренно этим ловят, а ты даже не сказала…

– Это бы ничего не изменило. Это мое тело, и мне решать.

Эти слова от милой мягкой Даши были в высшей степени странны. Она даже не думала о возможной беременности – авось, пронесет, а когда она свершилась, быстро и без каких-то сомнений приняла единственно видимое ей в этой ситуации решение. Так казалось Гнеушеву.

– Я, может, именно об этом и мечтал… Чтобы все нормализовалось… Ничего не хочется так сильно после крушения старого мира, как нормальности, – сказал он, потухая.

– Да ведь у меня тоже есть свои мечты, Володя! Знаешь, если уж нас и толкают в такой мир, где не обойтись без боли, я по крайней мере хочу иметь выбор. Несмотря на все эти заверения в равноправии мы – лишь сырье, не хуже вас, но более подверженное биологическим и, как следствие, социальным проблемам. Как бы там ни было, детские сады и прочее, все равно вертеться как белка в колесе, забыв о себе, погрязнув, растворившись в этом! О нас никто не думает, не то нынче время, это даже удобно – отгородить от знания, от легальности выбора, чтобы рожали и рожали, как скот. Но это невозможно, не выживешь с такими зарплатами. При всем моем приниженном положении я не хочу попасть в еще более ведомое – с ребенком в расцвете лет по чьей-то указке. У меня есть хотя бы этот страшный и болезненный выбор. Что же, мне нужно было отказаться от всего только потому, что так случилось?! Или потому что ты так сказал?!

– От чего отказываться?!

– Да это тебе легко говорить, ты же мужчина! Не тебе рожать, кормить, растить. Только и можете, что на ночь поцеловать в то время как мы весь день с ребенком носимся. И как ты имеешь право еще презирать меня за это, выставлять себя попранной стороной?! Извечная ваша вера в то, что только у вас жизнь тяжела.

– Мне легко говорить. Я ведь всего лишь четыре года был не уверен, встречу ли следующий день.

– Я не о том. И ты прекрасно знаешь это. И знаешь, как я уважаю твой подвиг. Но твои страдания окончены, а наши растянутся до самой смерти.

Владимир не нашел ничего лучше, чем просто уйти, выдыхая как можно глубже, чтобы замедлить неистовое сердцебиение. Она нашла, как растерзать настолько, чтобы у него не возникло желания вернуться.

16

– Не замечать ни в ком недостатков бывает так же скверно, как и видеть одну черноту. В первом случае тебя могут обмануть, но ты еще сможешь побороться за счастье…

– Во втором же рискуешь закончить жизнь в одиночестве… – убежденно завершила Даша. Что-то несогласное с произнесенным тлело в ее груди. – Для человека нет ничего хуже думать, что он умнее или красивее всех. Некуда развиваться, а так не бывает. Человеку всегда есть куда расти, это сущность его натуры – поиск, любопытство, непрерывное самосовершенствование, конца которому достичь невозможно, потому что, даже накапливая что-то доброе, человек вместе с тем наполняется и нехорошими чертами характера – это неизбежный процесс роста, может быть, в какой-то мере и горе от ума. Я получаю образование и вместе со знаниями приобретаю и предубеждение против необразованных, смотрю на них свысока даже если не отдаю себе в этом отчета. Ум – почти всегда высокомерие… А думать, что уже добился каких-то высот, опасно – отнимает стимул. Кроме того, это скучно, может отнять мечту. Да и распад накопленного так молниеносен… Вселенная быстро отбирает то, что ранее даровала.

Этот диалог состоялся совсем недавно…

«Всех прощать или не прощать никого. Да неужто не добьюсь я никогда середы? – с болью обреченного человека, не в первый раз наблюдающего то, на чем уже набил оскомину, спрашивал себя Владимир почти вслух. – Наказывать надо негодяев, а добрых награждать, раз бог бездействует. Но как провести грань и отделить одних от других? Это ведь и опасно, и неблагодарно».

Дарья была наивна, и это проверено очаровало такого любителя красоты и добродетели, как Владимир. Но под конец или сразу после обличения всей правды он понял, что можно быть наивным по-хорошему, то есть пытаться радоваться и жить в тех условиях, в которые кинут, и по-плохому, не замечая подчас элементарных вещей, что ограничивает восприятие. Это было странно при очевидном уме Дарьи, но было… Ум – глупость, вот парадокс! Владимир готов был проклясть себя за эту отравляющую способность видеть людей насквозь, цепляться за их недостатки и разрушать отношения с ними… Хоть терпеть и прощать он умел как никто. Только окончательно доведенный, он рвал все что попадалось под руки. Такой поступок, предательство, а не просто проявление своей воли, он простить не мог. Если бы речь шла о безобидных недомолвках или не слишком достойном поведении, он бы закрыл на это глаза, но свершенное переходило все границы. С тяжелым сердцем, но не оглядываясь, Владимир Гнеушев отбыл в Москву, где никто не ждал его. Мать погибла при бомбежке, но это не особенно ранило. «Отмучилась, – был вердикт сына, – бедная женщина, пусть хоть теперь ей будет хорошо и спокойно». Он был почти рад за мать. Только самому Владимиру было ведомо, как он хотел после всех треволнений спокойной, размеренной, ничем не примечательной хотя бы первые годы жизни простого труженика.

Любовь не бывает легкой. Промокшее кровью сердце топило в своих мыслях. Воспоминание разливов былых чувств отдавалось оторванным смытым счастьем. Он не мог ответить сам себе, что было больнее – потеря фантома неоформленного ребенка или то, что его мнение в этом действе не значило ничего.

Он ехал, ни о чем не думая, прерывая тупую боль. Скоро ее не стало. Тренировки действительно помогали. Уже почти без резей в желудке вспоминал Владимир эпизоды, ставшие самыми страшными за его жизнь. Особенно самый душераздирающий – как он подбил вражеский самолет, а тот упал на своих, русских… В уши долбила безобразная музыка непрекращающихся ударов, взрывов, воя снарядов и совмещенная краткость разнородных выстрелов, оглушенность неверия, небывалость происшедшего. А он стоял, разинув глаза, как зверь на заклании, как человек, потерявший душу. Тупой взрыв боли пришел после понимания, через несколько мгновений став невыносимым, гнущим, выворачивающим. Яркий ветер трепал спутанные волосы, словно хотел вырвать их с корнями. Он не видел своего посеревшего лица без единой теплой эмоции, лица человека, у которого ничего не осталось кроме страшных глаз, округленных, как вся планета в ее жилках питательных рек.

Он высунул голову в окно тамбура, а кепка сорвалась с головы и с бешеной скоростью вырвалась на волю. Фуражку было не жаль, Владимир усмотрел в этом добрый знак. Словно сошли на нет беды, преследующие несколько прошлых лет, расчистился для новых свершений горизонт. Сделать над собой усилие и забыть было не так сложно – он уже начал пеленать дымкой отдаленного более страшные и долгие вещи, предшествующие этому краху. Но порой они всплывали с новой неожиданной силой, да еще изуродованные фантасмагорией горьких красок с полей сражений.

Дарья была окутана своим мирком. Так же как Влада, как почти все… Гнеушеву стала невыносима эта мысль. Узость мышления людей и неспособность добить им, что кому-то их поведение кажется вопиющим, скосили его сильнее предательства. Ему было гадко, гадко и противно. С другой стороны, Владимир мог прислушиваться лишь к своей совести и надеяться, что она верна. Может ли хоть один человек быть до конца уверен в правильности своего пути и успехе странствий?.. Быть может, Владлена и Дарья чувствуют так же, ничего не терзает и не мучает их, а они злы на него и считают испорченным… Вот корень всех человеческих недомолвок. Ему оставалось только уйти и искать тех, кто поймет. Или тех, кто будет мыслить равно ему.

Дарья была остроумна, да, но при этом не понимала примитивного. Духовность и мудрость, о которых так много говорила Владлена, в последней заменялись острым проницательным умом. А на войне Гнеушев четко усвоил, что сердце в человеческом существе превыше всего. И даже если он необразован и не обучен манерам, с таким общаться приятнее, чем с накрученными снобами, смеющимися над теми, кто их недостоин. Смеющимися отчего? От собственной законченности, совершенства? Не понимающие собственной ущербности, они гнили сквозь дорогие ткани, убежденные, что начитанность и гладкая кожа делают их выше людей с огромным сердцем. Книги ничего не дадут тем, в ком изначально ничего не было, кто, развиваясь, забыл о развитии. Истинно совершенному человеку не к чему доказывать свое превосходство, и уж тем более он не станет без причины трогать тех, кто ниже его.

Владимир с недавних пор требовал от людей выйти за рамки окружающего их купола. Мыслить гранями, понимая неоднозначность каждого человеческого движения. Научить видеть не Вселенную детства и взоров окружающих, не то, что безболезненно открывалось без борьбы и неудобств, само лежало на поверхности страниц прочитанных книг и вылетало из уст церковных, а затем и партийных лидеров. Разницы между этими нравоучениями не было никакой. Не было и заслуги жить по указке и делать как нужно, чего все ждут. Конечно, при этом Гнеушев не призывал, как это часто бывает, похоронить старую мораль. Он пытался мыслить шире даже этого, понимая, что сносить уклад подчистую с его традициями и выгодой не практично.

После очередного воспоминания, вызывающего испарину на спине, Владимир вновь перешел к злободневным событиям. Он всерьез жалел Максима и испытывал неловкость, что оказался втянут в подобные перипетии. Владимира всегда безмерно раздражали герои, способные упустить счастье ради репутации, того, как правильно. Что есть правильно? Женщинам, которые могли таким образом погибнуть, утопить свое существование подобно Анне Карениной, он еще спускал это с рук, но в отношении мужчины, решительного смелого волка это вызывало лишь тошноту. Конечно, и Анна во многом поступила очень глупо, ведь и в девятнадцатом веке были случаи счастливого супружества после развода с постылыми. Не хватило воли, затмили разум ложные ценности и мнение пустых людей.

Однако стенать и кричать, как отвратительны люди кругом, Владимир не собирался. Хоть катастрофически привязываться к женщинам ему порядком наскучило, все же заряд от взаимодействия с чужой особостью одаривал своей бесценностью. Он намеревался жить дальше и дальше исследовать, натыкаться на людей, делая выводы об их природе, а не уходить в тень и возводить напраслину на весь человеческий род. Так, по его разумению, поступали лишь слабаки и брюзги, недостаточно мудрые для понимания основных жизненных законов. Человечество, родившее свою великую культуру, уже оправдало свое существование, и никакие войны и бедствия не могли затмить этого.

Дарья жаловалась на Максима, плакала, говорила, что он тронулся умом. Но на деле понимала, что к чему, и втайне восхищалась им. На проверку все оказалось не так просто. Восхваление другого мужчины не мешало ей каждый раз возвращаться к мужу и предпочитать его. Тогда для чего все было? Владимир не понимал таких женщин. Долго ли он будет ошибаться в людях? Да и можно когда-либо понять непостижимое, запутанное человеческое поведение, если только сам их носитель не соизволит раскрыться до дна, до самых бездн… Которые сам зачастую не способен узреть и проанализировать. Тем не менее Гнеушев был далек от того, чтобы обвинять себя в неудачах с женщинами. Он мог ответить перед собой, что собственное поведение не вызывает в нем отвращения и сожаления, дум об искуплении. Это не было самооправданием или запудриванием тревожных симптомов, это было здоровьем. Хоть в этом отношении душа его не варилась в темном соке. Он уже прошел через множественные обвинения себя, и едва остался цел после них.

– Не все, что видно, верно, – сказал он о своих ошибках.

Скоро Владимир сбросил с себя эти меланхоличные думы пути, чему способствовал прелестный однообразный пейзаж в окнах поезда, и приготовился встретить столицу.