– Я не хочу закончить как герой, Женя. Не хочу. Чтобы после меня жена с детьми голодными одна осталась. Жить хочу несмотря ни на что. Мы с тобой делали одно и то же, только ты внутри себя, а я с несвязанными со мной людьми. И все равно, веришь ли, чувствовал. Ты говоришь, что меня не смеют судить, и это так, но все равно тяжело. Я недалек от того, чтобы сам себя судить.

– Это мораль.

– Быть может.

– Ты еще можешь жениться, у тебя будут дети… – сказала Женя неуверенно.

– И избивать их с женой и глушиться белой? Единицы, счастливчики после такого живут как прежде, не испытывая гнета. Не хочу другим жизни калечить. Потому что испытанное нами выживет в мысли о бессмысленности происходящего несмотря на героизм, сквозящий отовсюду. И все равно я рад, что защищал людей, пусть так, пусть хоть убийствами других, но это можно оправдать. Воспитание такое… Не вытравить. Сидит в нас этот проклятый патриотизм, хоть ты тресни.

– Мне кажется, как ты сейчас, лишь единицы рассуждают. Остальные просто катятся по наклонной и считают, что все верно.

– Так все живут, Женя.

– Теперь я вижу в тебе мужчину, но не мягко-мужественного, а очерствевшего войной. И мальчишка нравился мне больше.

– Ну, надо же становиться взрослым, – мрачно изрек Владимир.

– Мне тоже… Подчинение не всегда удобно. Думаешь, что за тебя все сделают, сберегут, не нужно принимать болезненных решений. И чем это оборачивается. А я стала сильнее. Не так чтобы очень, но все же. Дорого мне дался этот перелом сознания. Тяжело переделать себя. Когда костный мозг, все позывы иные…

– В сложные периоды люди либо обнажают тлевшую доброту, либо становятся сволочами и предателями. Третьего не дано.

20

Скловский возвращался. Женю это известие привело в трепет – она только-только восстановила хрупкое душевное равновесие. Когда Виктор позвонил на домашний телефон, огромную замысловатую трубку снял Владимир. Они недолго толковали о чем-то, причем Владимир словно оправдывался, почему говорит он, а не Женя, и злился на то, что вообще поставлен в такое положение. А Женя со страхом думала, что вот муж вернется, и все будет как прежде…

Владимиру после беседы, оставившей мерзковатый привкус прошлых сомнений, страхов и обид, было невыносимо вспоминать, каким неоперившимся юнцом был он против Виктора совсем недавно. Скловский так же свысока начал обращаться с ним. Но Владимир уже не ловился в эти сети. Виктор явно не учел, что мальчишка стал мужчиной. Зря Скловский величал лишь себя этим гордым понятием, не веря, что кроме него есть люди, а не их призраки.

Владимир не мог взять в толк, почему должен быть в равных условиях с теми, кто не воевал. Другие герои войны, может, имели склонность смотреть на тех, кто не был на фронте, как на ущербных, но Владимир не был из числа тех, кто легко прощал. Это казалось ему вопиющим – просто отпустить, не думать о несправедливости. Его товарищи умирали, пока Виктор отсиживался на Урале… Скловский в свою очередь не мог понять, почему должен умирать из-за прихоти и претензий на самоутверждение взбесившегося австрийца.

Жене так же невыносимо было думать, что мужу сойдут с рук все его пакости, что он даже не поймет, что действовал не по совести. Это тяготело, давило, омрачало ей жизнь. Она могла простить, но не считала это правильным. Свою вину она с лихвой искупила. Очередь была за Витей. Владимир же шел еще дальше – неудовлетворение действительностью и неверие в справедливость нагоняли на него тоску. Мальчишка, чье детство прошло во дворовых компаниях со своими суровыми поэтичными законами о чести, совести и смелости… Пройдя войну, он не мог и дальше терпеть рядом с собой гниль. Тогда они заговорили об этом, верно поняв настроения и направленность мыслей друг друга.

– Мы должны расквитаться с ним, – вздыбленно выпалил Гнеушев, как только увидел Женю в следующий раз. ни, все становилось ясно и в молчании. – Рассказать правду о нем власти. Это было бы честно, учитывая, что сам он именно к этому и призывал своих подневольных. Представь, скольким людям он искалечил жизни.

Женя замерла, опершись локтями о ручки.

– Зря я рассказала тебе.

– Вовсе нет! Неужели ты не хочешь наказать его за то, на что он тебя толкнул? Ты ведь до сих пор расплачиваешься.

– А тебе что с того?

– Приятнее будет землю топтать, – слегка стушевался Владимир, еще не понимая, имеет ли право говорить как женин друг. – Оставить просто так не хочу. Не смогу жить с этим спокойно. Ты что ли не хочешь так? – Глаза Гнеушева звенели.

– Положим, хочу, – медленно произнесла она, припомнив себя в больнице. Страх, отчаяние, чувство вины, истерики в подушки и беспросветное, безысходное чувство, что идти некуда, всюду враждебность. И тошнота, вечная какая-то наполненность желудка, от которой хотелось избавиться, бросившись с моста.

– Он не заслужил такое… Он же живой человек…

– А те, другие заслужили? Они что ли не живые?! Кто страдал из-за таких, как он. И на фронт он не пошел. Даже Влада пошла.

Женя не ответила, поведя головой, словно шею ее схватил спазм.

– Вправе ли мы наказывать?

– Если бог бездействует, вправе, – сказал Владимир с понятной иронией. – Жить рядом с подлецом, игнорировать, прятаться… А если он навредит кому-то еще? Разве это не будет на их совести?

– Этот человек сам себя накажет.

– Так должно быть, Женя, но не всегда бывает. О причинах не рискну распространяться. Было бы так, земное правосудие не понадобилось бы. Подумай, почему власть может карать, а люди нет, если они подчас умнее замороженного аппарата? Думаю, Виктор уже наказал себя, обделил в чем-то основном. Но он этого не понимает и не поймет. А справедливость должна восторжествовать.

– Если уж так судить, то начнется анархия, вновь то, что было в двадцатые, когда убивали за что угодно. Так тоже не дело! Как бы это ни было привлекательно, это нужно узаконить, чтобы не было ошибок, чтобы невинные не страдали…

– А я и не собираюсь наказывать невинных. Вина Виктора доказана сполна и всем известна. Я ведь не призываю к самосудам по всей стране. И толпа действительно глупа, нельзя ей давать власть в руки. Но мы – то не глупы, Женя. И не надо здесь заканчивать тошнотворными морализаторствами, что вина эта перекинется на нас, что его чуть ли не бог должен покарать, а мы его овцы и спокойно должны смотреть на черноту на земле. Это смешно.

Женя ненароком подумала, не слишком ли большую цену Скловский должен отдать за справедливость, и не слишком ли справедливость вообще кровава. Но скрывшееся в глубине ее разгоряченного разума согласие с мотивами Владимира пересилило неуверенность и даже отвращение. Что-то в его словах было до боли логичным и нерушимым. Кровь звала и требовала своего – удовлетворения. Гнеушев был как герой, как восставший мститель, и Женя пошла за ним, поддавшись на эту сладкую притягательную оболочку.

– Когда я бью другого, это значит, что дрянь я, а не он. Помнишь, Женя, то предание про всадника и нищего?

– Про какого еще нищего?

– Был бы счастлив, не ударил. Так что жалеть его надо, а не злиться.

– Скловский, полагаю, не думает, что внушает жалость.

– А я и не о Скловском.

– Все наши мысли – просто преломленные лживые зеркала, которым никогда не добиться ни правды, ни приближенного понимания себя, потому что в человеческом мире они слишком относительны и ограниченны.

– Скловский, по крайней мере, не пытался доказать, что руководствуется чем-то иным кроме своих интересов. И выходило это у него менее тошнотворно, чем потуги его сына.

– И все равно он – сволочь, – ожесточенно ответила Женя.

– Это понятия размытые…

Женя сощурилась.

– Неужели ты теперь будешь его защищать?

– Нельзя отрицать, что человек он яркий. А это всегда в некоторой степени подкупает… И потом, ты слышала, что о потере врага порой горюют так же, как о потере друга? Он с нами много лет, и мы столько думаем о нем… И занять это пустое место нелегко.

– Впервые слышу… Ну и что, что Юра больший лицемер, чем отец? Страданий людям он принес меньше. А не это ли главный критерий?

Владимир задумался и согласно кивнул.

– Ты, право же, соскользнул на какую-то сомнительную тропинку в оценке личностей обоих.

– Я с нее и не слезал. Не будешь же ты отрицать, что Скловский как личность более…

– Володя, уволь! Я не хочу говорить об этом больше!

Владимир озадаченно притих, как бывает часто, когда неопровержимую, казалось бы, точку зрения уверенного в себе человека вдруг пошатывает чей-то меткий довод и ставит его на перепутье. В силу характера и чувствования Владимир не мог думать в том направлении, в котором это делала Женя.

– Но не все же на свете имеет какой-то смысл… Люди порой склонны искать его там, где его не было и в помине.

– Это так, – согласилась Женя. – И все же глубинный смысл есть во многом. Только перепутать его с мишурой легко. Это опасные субстанции. Можно вообразить себя чтецом человеческих душ… А они не так просты, чтобы однозначно подчиняться каким-то законам. Поэтому в их оценке неизменно будешь ошибаться на каждом шагу. Или не раскрывать всей многоликой правды.

– Даа, все должно быть серединой, – протянул Владимир. – И это сложнее всего, хоть и рецепт к благу. Но зло должно быть наказано.

– А что есть зло, Володя?

– То, что причиняет боль окружающим.

– Но ведь в таком случае карающая система тоже зло, она же причинят боль преступникам. Но боль ведь за боль – разве не гармония и искупление?

– Я об этом и толкую. Боль за боль обязательно должна быть, иначе у человека не останется тормозной системы, и он начнет безнаказанно, не зная, что чувствуют его жертвы, творить ад. И что тогда будет? Если принять христианскую концепцию всепрощения, которая никогда не соблюдалась с этими инквизициями и смертными казнями за кражи, зло разрастется как плесень, и не будет от него спасения.

21

И вот он вернулся. Без фанфар и всепоглощающего выражения гордости на лице. Женя, готовящаяся произнести целую тираду, была удивлена, как легко, без всяких сцен прошло приветствие. Скловский не без удовлетворения отметил, что всепобеждающую Женину прелесть не способны были отскоблить даже эти годы, даже зачатки ненависти и абсолютная боль непонимания в ее взгляде.

За время без мужа она навыдумывала себе многое, полагая, будто Скловский понимает, что она решила оторваться от него. Но он, по всей видимости, ничего такого не предполагал, лишь укрепившись в спокойствии обладания. Таким образом решающее объяснение отодвинулось, а Женя подумала, что ей будет легче, если она выскажет все мужу вместе с Владимиром. И решение относительно его разоблачения выплыло само собой.

Чтобы избежать неудобных вопросов, Владимир снял себе комнату. Условия там ужасали, но до завода, на который ему удалось устроиться, было рукой подать, да и Женя существовала неподалеку. Для временного обиталища сгодится, хотя никто не знал, когда Гнеушеву удастся получить жилье взамен прежнего дома – в бомбежках столицы он не уцелел. Кляузу он уже отправил по назначению, а Жене посоветовал поскорее подать на развод, чтобы не быть запятнанной, когда разразится скандал. Владимир слегка побаивался, что благодаря своему влиянию и связям Виктор вывернется. Бывало и такое даже в те страшные годы. Но это не мешало энтузиазму обличителя.

Раньше Скловский любил повествовать, как познакомился с ней, а Женя пыталась улыбаться и к случаю вставляла никчемные фразы, приводящие более проницательных слушателей к мысли, что ей просто нечего сказать, а эмоции отсутствуют. Признания ставшего чужим человека, от одних прикосновений которого ее накрывала волна ужаса и отвращения. Ей нестерпимо было слышать, как она зарезала свою жизнь, будучи убежденной, что это счастье. Виктор же рассказывал это с игривой улыбкой, невесть откуда взявшейся у этого временами чувствительного и сурового человека. И все верили Виктору Скловскому, поскольку свежо было воспоминание, как по-собачьи на него смотрела Женя.

Оказалось, все это время ей единственно был нужен человек, молча подающий свет, сгусток энергии, греющей и осмысленной, а не морализатор, тихо осуждающий ее за слабость и предоставляющий выкарабкиваться самой. Она сама прекрасно знала, что виновата, не нуждаясь в обличительных монологах, и не это должно было стать ей подспорьем. А Скловский так редко был чем-то доволен и допускал улыбку до своего лица.

– Тебя, – сказала Женя Скловскому вскоре после его приезда, – как и большинство, можно любить, лишь не зная хорошо. Я бы делала это, Витя, даже несмотря на все твои нелицеприятные дела. Да, я бы закрыла на это глаза, хоть это и бесчестно, но я никогда не строила из себя Деву Марию. Если бы ты ко мне хорошо относился. Не принципы, не мировоззрение, можно и без этого обойтись, только если отношение человеческое. Я думала, война, столько людей научились ценить то немногое, что имели… Но я не увидела ничего нового в тебе.

– Ну, полно, глупости, – отвечал Скловский, вынимая белье из чемодана. – Ты многое пережила, у тебя плохое настроение. Все образуется. Я тебя не виню.

– Все не будет по-прежнему, – робко произнесла Женя, опасаясь его гнева и негодуя про себя, что все заготовленные слова, звучащие так здраво и сильно, испарились.

– Иди выпей чаю, дорогая. Я привез. Небось, стосковалась по нему. Хотя в войну больше всего тоскуешь о мыле и соли со спичками.

Женя вылупила глаза и перевела дыхание, но оно застряло и скорчилось. Бессмысленным казалось что-то говорить и доказывать. Этот человек никогда не понимал того, что не хотел, что было ему невыгодно.

Скловский пропадал на службе, очевидно, латая упущенное. Евгения же вовсю готовилась к экзаменам на биофак. Давно ей не давали покоя белые халаты и лабораторные пробирки. А вечерами мыла полы в театре, который умудрялся ставить спектакли и подбадривать население во время войны, активно гастролируя за перемещающимися полками. Там Женя пропитывалась запахом респектабельности и дельности, тоскуя, что не принадлежит к загадочным мирам, становящимся для людей, втянутых в них, судьбой… Она только бездельничала раньше и собирала букеты летом. Теперь это казалось катастрофически недостаточным, жалким, мелочным после настоящей, хоть и трудной жизни, которую она отведала в сороковые, роковые.

– Кто будет столько прыскать о морали – не тот ли, у кого она подгнила? Подобные вам перевертыши затевают длинные разговоры, когда их что-то по разным причинам очень волнует. Или от чувства собственной ущербности, – услышала Женя слова Владимира, едва открыв дверь в квартиру и упираясь в нее коленом с наполненной продуктами авоськой, чтобы вытащить ключ из замка.

– Что ж утрировать? Я свои грешки не скрываю, – насмешливо, но слишком сухо отвечал Виктор.

– Да ну. А образ непогрешимого правителя? – продолжал Владимир, по всей видимости, обвинительную речь. Он так боялся, что Скловский вновь опутает Женю своими отравленными щупальцами, что примчался без приглашения.

– А, это… Для народа.

– Ну и кто после этого лицемер?

– Молодой человек, неужто вы так глупы, что способны вести тошнотворные морализаторские разговоры с видом неподготовленного мальчика, брызжущего слюной и румянцем? Есть ли мораль в самих морализаторах или только страх и неудовлетворенность собой? Люди по сути своей склонны к рабству и не любят думать сами. Поэтому активно выискивают учения, за которые можно зацепиться. Учения с от и до созданным шаблоном поведения и мыслей. В этом коммунизм равен христианству.

Владимир издевательски, но обаятельно улыбнулся.

– Ты не прав, Витя, – жестко отбила Женя, расправившаяся с поклажей, на которую не обратили внимания вздыбленные мужчины. – Посмотри, какое сильное непримиримое поколение вырастило наше время.

– И поколение это стерли на войне, смели, – то ли устало, то ли бесцветно, без эмоций констатируя факт, высказал Скловский. – Как и любое учение, течение, общепризнанный факт, активно массируемый в газетах, это – полная чушь. Брать из каждого стоит лишь крупицы и создавать свое. Когда вы уже поймете это? – с едва уловимой усмешкой продолжал Виктор Васильевич, посматривая на оппонентов. – И никогда не учить собственному мировоззрению, это дело неблагодарное. Изуродуют или высмеют. Или и то и другое с каким-то интервалом и вариациями. Работа своего мозга слишком ценна, чтобы отдать ее на растерзание идиотам, которые все переиначат и утопят твое имя в грязи. Каждый может дойти до духовного развития сам, стоит только приложить некие усилия, что недостижимо для стада. С помощью подсказок, так сказать, проводников. В виде книг и общения с другими людьми. Сама жизнь дает нам уйму намеков.

– Какого дьявола ты тогда поперся в политику? – взвизгнула Женя, пока Владимир почти с восхищением переваривал информацию.

– Милая, ты так ничего и не поняла обо мне.

– Ради власти, разумеется, – со смехом вмешался Владимир. – Власть пьянит, не так ли? А так же придает жизнь незабываемую, нестираемую окраску страха, причем не только в сторону вас, но и от вас.

– Совершенно верно, мой друг, – с преувеличенным пафосом отозвался Скловский, и они скрестились сочащимися ядом взглядами.

– Тот, кто ведет, сам часто далек от совершенства и заводит в тупик, – сказал Владимир как-то хмуро и потухши, словно и не хотел озарять окружающее пространство выплевыванием простых истин.

Владимир быстро взглянул на Женю, едва заметно прищурился и помрачнел. В него закралось подозрение, что она стушуется, не сможет. Что не так умна, как казалось, и простит. Этого он стерпеть не мог.

– Критика – двигатель прогресса, – почти одобрительно отозвался Скловский.

Владимир пришел почти в отчаянное негодование. Неужели этого человека ничем не прошибешь? Но у него еще был главный козырь. Скрытая подспудная борьба, начавшаяся из-за Влады и образа жизни, нежданно перетекла на Женю, которая с испугом и недоумением взирала, как они угрожающе распушают перья. Дошел Владимир, наконец, до Скловского, конечной точки, концентрации всех бед и отторгаемых взглядов. Напоровшись на Владу, споткнувшись немного о Юрия… И вот двое стояли лицом к лицу.

– К несчастью, люди без морали бывают умны… – вставила свое Женя. – Это истинно про тебя.

Казалось, Скловского впервые задели.

– За что же ты так, Женя? И вообще мне наскучил этот никчемный разговор. Что вы набросились на меня?

Она не отвечала. Молчаливая решимость освещала ее лицо, ставшее волевым. Возможно, впервые. Женя выразительным холодным взглядом одарила Скловского. Как он еще не догадался? Она все больше волновалась и пылала зачатками ненависти с каждым словом.

– Что же вы так разоткровенничались, Виктор Васильевич? – явно довольный, спросил Владимир.

– Да просто вы мне надоели. И с чего вы вдруг спелись?

– Если одна сволочь плохо отзывается о другой, это не значит, что она обеляет себя, – чуть с запозданием сказала Женя, имея ввиду отношение Скловского к правящему аппарату, и мужчины не поняли ее. Впрочем, каждый настолько был поглощен собственными мыслями, что едва ли обратил на это внимание.

– Да мы просто подумали, что негоже после очистки от скверны с запада оставлять таковую у себя в стране, – Владимир избавил ее от необходимости отвечать, силы Жени и так были на исходе.

Дом хоронил их перепалку, притаптывая толщиной стен. Опаленная мгновенно холодеющим потом, Женя почувствовала озноб и отошла в сторону. Скловский вопросительно поднял бровь, хотя противостояние порядком наскучило ему. Он устал после целого дня за бумагами и длинными бессмысленными разговорами по службе.

Захлебываясь то ли от смеха, то ли от фырканья, Гнеушев подытожил:

– Партии ой как интересно было узнать о ваших белогвардейских достижениях.

Женя приоткрыла рот и чуть запрокинула голову от восхищения и удовольствия, настолько вскользь, вмиг лицо мужа изобразило удивление, смешанное с неверием и гнездящимся за ним ужасом. Вместо обычной для него молчаливой чуть суровой уверенности и спесивого, но безуспешного желания отпустить окружающим грехи. Изуродованным какой-то неестественной усладой показалось Скловскому лицо жены. Торжество победы, презрения, обаятельного злорадства – все было в этом ангельском лике, но не отталкивало, а заставляло ликовать с ней, не жалея его.

Скловский не желал верить и проклинал себя за то, что все-таки и верил, и боялся. Кто они были против него? Мелкие сошки…

– Я же столько сделал для тебя, сука! – выкрикнул он искаженным от звериной злобы рыком.

– Как и я для тебя, – дрожащим голосом возразила Женя. – Играя под твою дудку несколько лет. И жениться на мне я не просила.

Скловскому захотелось удушить Женю за бунт, за то, что ей ничего больше не грозило, он даже почувствовал презрение к самому себе за это. Однако ощущение это было столь ярко и жизнеутверждающе, что он поневоле ухватился за его живучую суть, оно помогало чувствовать себя живым полно и ясно.