Вера вошла в освещенную гостиную почти пушкинской дачи. Пахло закатом. На полу сидели Матвей, Ярослав и Артур. Сгущалась музыка из патефона в такт ее стоптанным каблукам.

В то время с опаской начинали возрождаться собрания прошлого – воскресающие поцарапанные бокалы, уцелевшие, не перешитые ткани, вино из самых глубоких погребов. Они бедности не чувствовали. Если легко относиться к проблеме, она становится ничтожно мала. Подвязанные веревкой подошвы и матерчатые туфельки на перепонке – кому какое дело, когда за окном такая зелень и буйно цветет молодость, еще не сглаженная тисками государства. Что им здесь и сейчас было до чужих шахматных партий? Прежде на войну шли из долга или по профессии…

– Он куда-то совсем ее забросил, – сказал Артур, знавший про их круг или немного, или все.

– Ну что, она создает быт – отличное занятие, – ответил Ярослав, пока Матвей что-то допивал и тянулся к газете. По сравнению с Ярославом он показался Вере совсем мальчиком с этими его розовыми скулами.

Вера обратилась к спокойно курящему Ярославу прямым и немного летающим взглядом, беспардонную силу которого смягчала легкая припухлость ее щек и плавные линии теплых волос. Она словно только что очнулась от векового сна, разбуженная ударом гонга, а не поцелуем.

Ярослав избегал рифм, увековеченных на бумаге. Это казалось ему прибежищем слабаков и женщин. Обычно женщины благоговели или кокетничали перед ним. Он, не задумываясь, воспринимал это как данность. Но чтобы женщина смотрела на него так, как теперь эта вечно смеющаяся девушка с серьезными жизненными принципами…

– Что же в этом хорошего? – спросила она.

– А что плохого? Каждому свое.

– Он либо закабалил женщину, у которой был потенциал, либо связал себя с односторонним человеком. И то и другое одинаково печально.

Ярослав посмотрел на нее, не улыбаясь. С ним не было легко, как с остальными, ставшими ее друзьями или мишенью для метких шуток. Вера даже уселась выигрышно для себя, вытянулась и начала говорить не своим голосом, снижая его тембр и тщательно выбирая выражения. Остальные как-то смолкли и не без удовольствия наблюдали за их перепалкой, особенно Матвей, которому самому часто попадало от жены в неконтролируемых спорах, когда в ход шли все средства от сарказма до легких пощечин.

Сегодня Вере не хотелось улыбаться и сглаживать, чтобы самой оставаться спокойной.

– Каждый сам себе выбирает, что делать. Никто никого не принуждает, – продолжал Ярослав спокойно.

– Неужели. Прекрасная фраза от человека, родился не рабом.

– Начинается… – протянул Матвей рядом с Артуром.

– Да ладно вам… Вы помешаны на свободе, потому что у мужчин она всегда была от рождения, но при этом как раз преклоняетесь не перед хранительницами очага, а перед женщинами, сметающими стены. Внешне вы клеймите их почем зря, но втайне недоумеваете, что это вообще такое и каким образом обыкновенная забитая женщина взобралась на вершину… Преодолевая мнение каждого плешивого критика. Вам не интересно быть с женщиной, которая сидит дома и целый день лепит пельмени. Вы делаете вид, что таков ваш идеал, что такова история, но на самом деле вы ждете женщину, которая придет и встряхнет вас.

– Ты хочешь сказать, что мужчина и женщина должны бороться?

– Все люди должны бороться. И с собой, и с другими, – выдала воодушевленная Вера. Давно у нее не возникало таких приливов энергии. – Противоборство и вас вдохновляет.

– Я не знаю, как оно вдохновляет тебя, но мне дома хочется отдохнуть, – отозвался Ярослав.

– Так станет скучно через неделю. Я часто обращала внимание, что только никчемные и вообще смешные мужчины требуют от своих жен послушания. Наше послушание было вам залогом вашей абсолютной власти и давало обманчивую уверенность, что вы можете быть хозяевами, не прибегая к усилиям со своей стороны. А это ой как удобно.

Вера победоносно повела бровью. Мужчины, даже становясь друзьями, так и остались для нее неразгаданными и опасными существами. Их нужно было разгадать и приручить для собственной безопасности.

– Как ни странно, – сказал Ярослав, – но твоя тарабарщина имеет зачатки здравого смысла.

– Я и не рассчитывала на более лестную похвалу от такого строгого критика.

В ярости попытки справедливости Вера разошлась и начала испытывать упоение собственной силой. Она стала такой, какой видел ее Артур.

– Мы боролись о борьбе, – рассмеялась Вера.

Матвея охватило восторженное возбуждение от ее бойкого и точного ответа.

– Скорее, упрямились об упрямстве, – вставил он, блаженно улыбаясь и елозя ладонью по полу.

Артур только переводил глаза с одного на другую, к собственной радости почти не чувствуя такой изученный страх страшащего одиночества. Такой болтливый наедине с ней, он мигом замыкался, стоило Вере завести серьезный разговор с кем-то другим, сдавшись без единого слова несогласия.

Матвей, знавший, сколько раз Вера, плача от неуверенности и страха, просила его сделать что-то за нее, тактично молчал перед этим нежданным бенефисом жены.

В то лето гости думали, что Матвей немного под каблуком у Веры. Но лишь эти двое – странная, заговоренная пара с чудовищными вариациями отношений и взаимных притираний, знали, как она нуждалась в нем и как была не уверена в жизни без него. С Матвеем она была легка, с радостью пошлила и вообще вела себя без всякой натуги. Внешне она пережила то, что случилось с родителями, сестрой и их совместным прошлым, но лишь Матвей видел ее ночные слезы усталости и скорби. Порой Вера вообще не воспринимала его как отдельного человека, он был чем-то вроде бесплотных образов, существующих в ее голове с незапамятных времен, поэтому по отношению к Матвею у нее вовсе не существовало границ дозволенного. Она уже не помнила жизни без него и не способна была ее вести. Вся ее любовь к одиночеству разбивалась о неспособность тянуть быт, делать его основой своего существования.

Верин смех пропитал гостиную в такт скрывающемуся и холодеющему солнцу. Она смеялась облегчению, что игра, которую она затеяла, кончилась удачно и никто не обижен. Раньше она спорила в основном с женщинами – Полиной и гимназистками, и те обижались ежеминутно. Она чувствовала себя как на минном поле. Постепенно Вера привыкла, что само ее существование уже кому-то неугодно, и с возрастом стала спокойнее – окружающие никогда не были удовлетворены до конца и вечно о чем-то бурчали.

Она ошиблась. Двое из трех оскорбились неприкрытой критикой их коалиции, но Ярослав не решился идти против хозяев дома, а Артур боялся лезть в конфликты. Возможно, поначалу они и хотели увидеть Веру беззащитной девочкой, украшающей их мужские вечера и подающей печенье к чаю. Но что-то в самой ее сути, в устойчивости зрачков отвращало от этого заблуждения.

16

Часто возникающих за пределами гостеприимных стен женщин мужчины этого лета не приводили с собой то ли из опасения, что те недостаточно хороши, то ли в убеждении, что одна женщина не вытерпит другую, хотя это совершенно не отвечало Вериному характеру. А, учитывая обаяние Матвея и мрачную притягательность Ярослава, каждый вполне мог опасаться еще и конкуренции.

– Разговоры о «женщинах» и «мужчинах» сводятся к комментарию о каком-то человеке определенного пола, которого вы притянули сами и который играл в вашей жизни значительную роль и чем-то обидел. Это не претензия на объективность.

– Да брось. Градаций и делений людей может быть великое множество. И никакое не будет полностью верным, – парировал Матвей в своей излюбленной манере всезнающего философа.

– Я это прекрасно понимаю, – отозвалась Вера с раздражением. – Но сейчас именно такое настроение, и я верю в то, что говорю.

– Верить мало. Фанатики тоже верят.

Вера стиснула зубы. Все, что говорила Вера, подразумевало одобрение… Ее собственное одобрение себя. Захотелось отвесить Матвею привычную затрещину. Но устраивать сцену при Ярославе не хотелось. Одновременно она хотела быть и недоступной жрицей, и своим парнем, который понимает собравшихся с полуслова. Вера постоянно ощущала на себе взгляд Ярослава, даже если его не было, и старалась вести себя так, чтобы он был о ней исключительного мнения.

Тут же она решила, что они с мужем, несомненно, друг другу наскучили, начались эти нежелания слушать приевшиеся мысли… Невыносимым показалось бремя быть запертой в человеческом теле.

Вера не хотела видеть сложности мужа, а признавала только свою.

17

Прошло совсем мало времени с тех пор, как Вера думала, что жизнь уже не вернется ей прежними красками. И вот, сидя на балконе и ежась от наползающей из глуби сада прохлады, подбирающейся неслышно во влажном мягком воздухе, пока закат впитывался в сумерки, она поняла, что, наконец, прошла какую-то невидимую преграду и стала гораздо довольнее, чем была раньше. Сад, солнечный свет и отсутствие посторонних шумов удивительной чистотой провоцировали ее на ворох мыслей, пряных по-прежнему.

Периодически Вера словно возрождалась, как листва весной. И тогда просто сочилась эмоциями. Это и происходило теперь.

Сейчас Вера чувствовала не только засасывающую любовь ко всему, что видела. Она ощущала гармонию. Она, наконец, примирилась с миром и с собой. Для этого ей не понадобилось почти ничего, кроме размышлений. Она поняла, что люди испытывают дурные эмоции не потому, что это неизбежно, а потому, что такова их вечно недовольная суть. Прежде на чьи-то жалобы она задумывалась и расстраивалась. Теперь фыркала.

Вера верила, что проблемы тел и быта не должны затрагивать душу, поскольку их слишком много, а жизнь слишком коротка и слишком иллюзорна, чтобы относиться к камням на своем пути с полной серьезностью. Все вокруг нее были просто одержимы переустройством общества, как будто это могло иметь отношение к духовному здоровью. Вера в последнее время балансировала между страшащей догадкой о бессмысленности жизни и убеждением, что все происходит не зря. И даже это, ее собственные мысли, которые раньше так часто были откровением и поражали ее, не вызывали у нее восторга, поскольку многие до нее говорили что-то подобное.

Благодаря Матвею Вера стала общительнее, веселее и по-хорошему спокойнее от уверенности в своем браке. Но ее тянуло в трясину слов и действий, в драму Белого, Блока и Любови Дмитриевны. А она всегда чтила внутренние ощущения, видя в этом кратчайший путь к счастью. Новое и захватывающее чувство от появления Ярослава поминутно разбивались сожалениями о том, что все не может быть как прежде.

Матвей был замечательным или никчемным в зависимости от перепадов ее настроения. Он был умницей, увлеченный социальной жизнью, но мог в неистовстве валяться по полу, смеясь и строя гримасы. Ему не удалось закостенеть от собственного статуса и возраста.

18

Дождь притушил пыль, осевшую на темных набитых водой листьях. Смеркалось. Размывалось перед глазами. После скитаний по пенах крон Вера стояла на краю оврага, где заканчивался их участок. Она смотрела на цветы, пухнущие за оградой на соседской земле. И на темно-фиолетовые ирисы, в смерти ставшие совсем черными, едва заметными. Тлеющими на синем паре травы размытыми пятнами. Она упивалась чувством убаюкивающего спокойствия и ветром собственных шагов.

Она могла быть какой угодно в зависимости от степени доверия к окружающей компании. В одиночестве же у нее не было характера, он отпадал как нечто второстепенное. Растворенное наслаждение… Можно было не тратить силы на то, чтобы собрать себя воедино, выдрессировано реагировать на какие-то слова или поступки. Поэтому можно было в блаженном молчании пустить разум гулять по вершинам елей. Мысли возникали из несвязного потока образов и слов, из непонятного и потрясающего наваждения.

Тут она заметила неподалеку Ярослава, приближающегося к ней.

– Уже ночь, а тебя дома нет.

Вера хотела взбрыкнуть, но молчала.

Ярослав молчал. Засмотрелся на ее шею, оголяемую ветром. Воззрился на шею, испытывая умиление, словно тошнотворный романтический герой из книг, которые и не пытался читать. Нельзя сказать, чтобы Ярослав расценивал женщин как сырье, но и непревзойденных иллюзий на их счет тоже не строил.

Вера млела от возрождения ощущений, открытых еще в подростковом возрасте. От стихающих сумерек, постепенно поддающихся ночи. От свистопляски запахов – пряных, свежих, ненавязчивых. От ели, которая за десятками домов, где-то там, почти на краю света, шелестела своими ветвями только для нее. Как этого не хватало в суете и серости большого города! Бежала она в сумерках по этому полю сквозь запах. Ярославу тоже показалось, что вокруг распластывается волшебство. Странно – между ними не было никакой связи кроме нескольких знакомых и пары переброшенных фраз… Да кроме той пары дней, в разгар гражданской, когда она цеплялась за него как за якорь, а он втайне гордился собой. Он был неплохого мнения о ней, она, наверное, о нем… И только. Он вышел курить и увидел вдали маленький силуэт в розовой юбке. Что дернуло его пойти навстречу?

– Знаешь, мне уже становится не по себе в этой темноте.

– Тебе холодно?

– Не холод страшен.

Осенний август уже прятался в затемненных участках парков, в чуть желтеющих без видимых причин листьях. Август был страшен этим. Осень надвигалась неотступно, она преследовала своей полной и окончательной неотвратимостью, своей дождливой безжалостностью. Войти в осень, не хлебнув по-настоящему лета, пропустив его в вечной занятности – это трагедия всего года.

– Дальше будет лучше, – Вере показалось, что она едва ли не впервые увидела его ухмылку.

Что сделало его таким колючим и яростно доказывающим миру собственную шаблонную мужественность? Может, он просто был таков с самого основания?

Дымка отмирания листвы, так характерная для севера, еще не поглотила весь сад. В тишине к смытому закату томно неслись ляпы облаков. Остаточный свет солнца был настолько прозрачным, что бил по глазам. И все же оставался недосягаемым.

– Пойдем в дом, уже поздно, – его темный голос бархатом прикоснулся к ее ушам.

Особенное чувство вовлеченности охватило их наедине в сумерках. Лучшее, что может произойти с двумя людьми – это момент наедине, когда что-то раскрывается, сначала чуть-чуть, затем стремительно. И оставляет двоих предельно беспомощными, но довольными. Беспомощными перед лавиной откровенности, за которой, возможно, наступит разочарование или даже расплата.

Пленительное наслаждение заходить в остывающий к ночи дом после плеяды сумерек и чувствовать, как отпускает досаждающее чувство на коже и отваливаются присосавшиеся к ней комары. Включать талый свет, плещущий янтарем вокруг…

Вера все чаще чувствовала в себе неисчерпаемые силы любить. Они разрастались где-то посередине груди. Однако, одержимость Ярославом не мешала ей любить мир вокруг и наслаждаться им. Вера понимала, что ее помешательство им смертно.

Веру охватила сладкая пытка существовать рядом, боясь выдать себя. Больше всего желая дотронуться – плавясь изнутри от нереализованных прикосновений, от поразительной силы желания объятий. Ее удручало, что об этом, в отличие от всего остального, что пронизывало их жизнь, она говорить не могла. И все же происходящее было прекрасно своей наполненностью.

Утром она встанет, радуясь каникулам, вдохнет лучший на свете деревенский воздух. Сядет на неуклюжий велосипед, молниеносно спускающий кривые шины. И весь день в ней будет досадливо саднить вопрос, увидит ли она вечером Ярослава. А даже если увидит, будут какие-то замалчивания, недоразумения и снова неудовлетворенность. Даже его нахождение рядом окажется недостаточным и не сможет вылечить ее полустертыми разговорами.

Веру больше всего манил его неизведанный романтический мир, к которому она никогда не принадлежала. Мир, о котором так много распространялся Артур, не понимая, что наружу вытравляет Вериных бесов. Мир шумных вечеров и множества знакомств, ей недоступный в силу ее же склада. Наверное, у каждого есть этот недостижимый идеал, которой он не может получить и который ему по сути не нужен.

Артур почему-то разрушал их сцепленность, не делая ничего плохого. Он, сам того не желая, выполнял роль своеобразного Мефистофеля, раззадоривая в Вере тщеславие своей глубокой неуверенностью в себе. Начавшись как безобидный друг слегка в тени снисходительного к нему Матвея, он вырос до подшучиваний над ним. С удовольствием обсуждая чужие жизни, он стойко молчал о своей. Чувство его понятности донельзя обманывало.

19

Последним биением лета взошло невыносимое солнце, ошпаривающее каменные улицы, шкрябающее по лицу своими беспощадными пальцами. Такое редко раскаленное для Северной Пальмиры светило. Поразительно сменяющееся тусклой водой севера неба на рассвете и ледяными, почти зеленоватыми облаками.

Верин силуэт выдавался в глубине коридора.

– Красивое платье, – сказал Ярослав тихо и глухо, как всегда позволял ему его низкий голос.

Вера улыбнулась несмотря на мощный прилив чего-то томного и просящегося наружу. Она повернулась к нему и слегка повела бровью.

– Я всегда думала, что мужчины не обращают внимания на детали женского туалета.

– Ты требуешь от мужчин объективного восприятия женщин. И при этом стереотипами же травишь нас.

Поперек Веры что-то стало. То, что они были наедине так близко, давило, сковывало движения. При этом взволнованная радость бросалась в щеки.

– Ты правда думала, что мужчина может спокойно смотреть на красивую женщину?

Вера вылупила глаза, но это проглотила темнота. Она действительно так думала. В ее представлении всегда сначала возникала симпатия, а потом уже как довесок шло желание.

– Неужели не может?

– Может быть… Не знаю.

– Зачем тогда говорить?

– Люди говорят многое.

– Особенно то, что не нужно.

– Не нужно?

Вера почувствовала в его словах желанный подтекст, но опасалась ошибиться и поставить себя в уязвимое положение.

– Почему ты так упрощаешь мужчин?

– А почему ты их романтизируешь? Ты думаешь, эта чушь, написанная в прошлом веке, отражает нашу суть? Она написана для женщин.

– Но она написана вами.

– Редкими мечтателями.

– Значит это все же зависит не от пола.

– Никогда не понимал этого твоего качества, – с досадным вздохом отозвался Ярослав, поднимая вверх подбородок. – Что бы ты не взялась обсуждать, выйдет философия. Как насчет того, чтобы просто пожить?

– Это не интересно.

Вера была взволнована тем, что он вообще имеет о ней какое-то суждение. Она часто ощущала себя в глазах других невидимкой, пока они не доказывали обратное.

Она специально тщательно одевалась в тот вечер. Совсем как в прежние времена, только без деталей, которых просто не было в шкатулках и комодах. На заработанные статьей о летнем детском лагере деньги она купила себе легкий сатин и сшила платье своими руками – благо, в гимназии этому обучали. А она тогда смеялась над патриархальными замашками руководства, вторя Поле… Мастерские по пошиву одежды были ей не по карману теперь, особенно с этим снятым дачным домиком. Раньше Вера смеялась над буржуазной потребностью превратить даже обеспеченных женщин в прислугу, но теперь именно это послужило ей – в прислугу женщин охотнее превращала бедность. Платье было не из скатерти и не старьем с плеча какой-нибудь низложенной княжны, оно было новым – такая роскошь осталась почти недосягаема. И Вера чувствовала себя в нем не меньше, чем царицей Савской, демонстрирующей богатство своей страны своенравному Соломону.

Вера встала лицом к зеркалу и вместе со своей обнаженной спиной, облитой красным материалом, увидела повторение Ярослава вместе со своим. Она не могла избавиться от ощущения, что обязана Ярославу. И никак не могла отплатить ему, чтобы развязать этот изматывающий узел привязанности.

Почему-то смотреть на отражение Ярослава было не так страшно, как на него в упор. Она вызывающе ощупывала его без всякого страха, и он от удивления растерялся. В тот момент оба смутно распознали, что равны в сформированности и эгоизме, и это существенно усложнит дело. Она не привыкла лицемерить. И сдерживать себя ей надоело. Это вообще не принято было у них в то лето – они вдоволь кричали, размахивали руками и не сковывали себя особенно жестокими нормами. После прилизанного царского детства это казалось свежим глотком.

Вера даже отсюда чувствовала его пьянящий запах. Она хотела закричать на него, сорваться с места и исчезнуть, никогда больше не видя никого из них… Или хотела, наконец, прикоснуться к этому выточенному лицу, сзади обнять живот и почувствовать напор тела сильнее ее. Но она никак не попадала на вакантное место в его душе. Может, он опасался Матвея, на что Вера недоумевала – ведь все они дружно издевались над царским консерватизмом и мнимой добродетелью. Это, пожалуй, было единственным, что по-настоящему их объединяло.

Она попрощалась и пошла наверх, пройдя совсем рядом, будто знала, как кипит его кровь при мысли о ее спине, не стесненной тканью. Представляя, как после он стоит, опершись ладонями о стену, она испытала удовлетворение, почти злорадное чувство сытости, хотя повсеместно ее преследовала как раз какая-то апельсиновая жажда.