Вера непонимающе воззрилась на Игоря, переступившего порог их гостиной. Иван и Мария отправились в деревню успокаивать подкатывающие крестьянские бунты, Вера должна была двинуться вслед. Старшая дочь наотрез отказалась покидать столицу, где бушевала, пусть и голодная уже, бессмысленно военная, но жизнь. И, пользуясь тем, что прислуга боялась ее, привела домой Игоря.

– Помнишь Игоря Михайловича, Вера? – весело спросила старшая сестра, вбегая в комнату и тщетно шаря по дну вазы в поисках давно отнятого войной печенья.

– Помню. Очень приятно, – Вера позволила господину с прищуренными глазами поцеловать себе руку. Сама охотница до веселья, закатывающаяся порой до хрипа, она не почувствовала желания даже улыбнуться.

– Как погода? – тихо спросила Вера.

– Умоляю! – вскричала Полина. – Не будем тратить время на ерундовые разговоры!

Вера вжала голову в плечи. Вернулось подзабытое уже убеждение, что Полина красивее ее, имеет более чистую бархатистую кожу. Она не могла спокойно говорить с сестрой, не будучи уверенной в неотразимости кожи собственной.

– Вчера я видел Аглаю, – сказал Игорь, ни на кого не смотря.

– Что же она? – вопросила Поля, дожевывая найденное яблоко.

– Завербовалась.

– Аглая?

– Она.

– Вот это новости… – медленно произнесла Полина.

Вера внимательно смотрела на Игоря. Как обычно при разговорах, которые ее собеседники считали значительными, она терялась и предпочитала делать выводы о говоривших. Как она ни старалась отыскать в госте что-то кроме хорошего сложения и умения себя подать, не находила ничего.

– Вот это я понимаю. Она делает, что хочет. Не чета остальным. Настоящая, лучшая женщина, – обронила Полина, обдумывая что-то.

Она застенчиво погладила свой рот, словно закрывая его. Вере в голову забрела догадка, что все люди стеснительны, даже если выглядят истуканами. Всем в конечном счете присущи одни и те же эмоции, только распределяются они с различной интенсивностью.

– Но женщины и так могут делать, что им хочется в современной России… – неуверенно протянула Вера.

Полина иронически засмеялась.

– Ты такая идеалистка…

– А ты сгущаешь краски.

– Сгущаю? Неужто.

– Да! У тебя вечно все болеют, умирают… И все несчастны.

– А кто счастлив? Покажи мне этого человека.

– Я, – чванливо произнесла Вера, поймав себя на периодически всплывающем чувстве, что немного играет в собственную сестру.

– Ты счастлива, потому что глупа.

Поджав рот, Вера отвернулась. Да что она знает, эта Полина? Она и не ведает, как Вере бешено хотелось, чтобы сестра любила ее… Как она, Вера, почитала сестру за наполненность ее жизни и испытывала потому горечь от тени жизни собственной!

– Я хотя бы не…

– Что ты не, душа моя?

– …не привела… при женихе на фронте…

Полина скривила рот.

– Слишком ты стала остра на язык. Да еще при мужчине.

– Сама хотела, чтобы я стала жестче. Ты уж определись – остра я на язык или глупа.

Если Вера цеплялась за чью-то о себе фразу, которая доставляла ей удовольствие, ближайшее время она и вела себя соответствующе. Поэтому она выдохнула и убежденно произнесла:

– Всячески являясь за равноправие полов, я, не кривя душой, могу позволить себе быть мягкой. Потому что мне так хочется, с моей точки зрения это и есть свобода женщины – делать, что хочется. Борьба за права у всех разная, хоть и цель одна.

– Но женщина не может делать все, что ей хочется, дитя мое. Порой приходится чем-то жертвовать ради собственной безопасности. Где ты можешь получить высшее образование сегодня? Только в женском медицинском, да и там тебя поджидают превратности. Денег же им империя не жалует. Да и к медицине ты не тяготеешь.

– Ты думаешь, я этого не понимаю?

– Она не суфражистка, – с покровительственным презрением констатировала Полина, обращаясь к Игорю. – Отсюда несоответствие.

– На чем, собственно, основан этот выпад? – повысила голос задетая Вера. – Тебе просто необходимо задирать меня! А ты знаешь, что задиры потому и показывают свою вредность, что чувствуют собственную ущербность в чем-то?!

– Угомонись! – повелительно бросила Полина, недобро морщась.

Игорь, сидевший в кресле, удовлетворенно вскочил со словами:

– Ну же, пора идти.

– Уже? – разочарованно протянула Полина. – Зачем ты просился?

– Увидеть мебель.

Его прямолинейные, произносимые с видом абсолютного знания, поражали Полину своим лаконизмом, и она отбрасывала амбивалентность сестры, как что-то безжизненное. Вера же не могла отделаться от ощущения их наивности и незрелости в скрытой попытке поразить.

Они вышли, попрощавшись. Вера продолжала сидеть на том же месте. Ей отчаянно захотелось рассказать все Матвею. Но Матвей где-то там, в холоде и грязи отрекался от прежней жизни, чтобы никогда уже не вернуться в нее прежним, чтобы донести до людей достоверную информацию о войне… Которую уже ненавидели все. Пока его невеста уходила с другим… Для Веры это был отличный шанс разрушить их помолвку. И она спрашивала себя, кем ей быть в его глазах – гонцом плохих вестей… или обманщицей?

Вера чувствовала, что предпочитает просто жить и любить, не размениваясь на шелуху войн и агитаций. Она не задумывалась о том, что это кому-то не понравится, пока ее собственная сестра, хотя ее никто не спрашивал, решила вытянуть из нее то, о чем она особенно и не думала до этого момента. И в этом были ее сила и упрямство, переплетающиеся с самобичеванием. И в этом была правда Полины – она требовала от людей осведомленности по всем вопросам… которыми владела сама. Вере же люди казались не каменными статуями с установленными шаблонами мыслей и поведения, а неопределенностью. Вечно с Полей было так – она ставила ее в заведомо проигрышную ситуацию. Проигрышную потому, что она была ее, Поли, моложе. Значит – никчемнее.

Вера все очевиднее не желала бросаться в спор, желая уберечься от людского безумия. Не дать их грязным сапогам потоптаться по своей душе. Матвей научил ее общаться с людьми, чего раньше она напрочь не умела. И способствовал раскрытию неосознанной порой жажды вникнуть в человеческую природу, которая прежде утолялась лишь прочтением чужих наблюдений или мнений Марии Валевской.

Вера застыла, всерьез размышляя об Игоре. Прежде те, кто с переменным успехом крутился возле Поли, нравились ей. Он был самоуверен, энигматичен и, пожалуй, даже привлекателен каким-то скрытым… скрытой… опасностью? злостью?.. Вера не могла описать противоречивость своих ощущений – доселе она не сталкивалась с подобным. В его влиянии на людей порой ощущалось что-то мистическое. Он всячески пытался вести себя в рамках общепринятой воспитанности, но холодные глаза выдавали его. Скромный парень с небогатым детством, которого едва ли не в юношестве усыновил обеспеченный бездетный граф… Темная, нелогичная история. Игорь, возможно, недополучил чего-то и теперь, дорвавшись до влияния, расцвел. Возможно, кому-то он мог показаться скромником (от большого достоинства) и джентльменом… Быть может, Вера лишь в очередной раз уступила собственному миражу. Она не хотела поддаваться ощущениям – почти все ее первые впечатления были обманчивы, потому что она жила, скорее, иллюзиями и наблюдениями, молниеносно трансформирующимися в фантазии. Выводы о других были привлекательны, но имели слабое подспорье. В мечтах Вера играла в жизнях привлекательных людей заметную роль или хотя бы добивалась одобрения. А на деле начинала скучать после двадцати минут разговора. Поглощало ее цветаевское одиночество несмотря на обилие людей, с которыми она искренне желала сблизиться, но к которым предъявляла слишком высокие моральные требования.

23

Вера родилась хилой и стала источником страданий для Полины. Полина в детстве была послушна и воспитана (потому что по-аристократически в совершенстве впитала в себя искусство фальши и извлечения выгод из ситуаций). Но потом она поняла, что гораздо приятнее творить безумства. Ее непоколебимость и потребность отстаивать свои интересы, для которых мать создавала щедрую платформу, взяли верх. Она поняла, что крутить людьми силой своей личности и взрываться, когда что-то не по нраву, эффективнее скромности. Может, она осознавала, что переходила черту, но это доставляло ей невероятное удовольствие. Да никто всерьез и не пытался ее осаждать.

Мать больше любила Веру, не такую своенравную, как она – в этом Полина была убеждена железно и навсегда. Даже если бы она научилась читать мысли и поняла, что намеренно утрирует отношение к ней матери, она не отказалась бы от этого заманчивого заблуждения. Слишком обширный простор для интерпретаций и обид оно отворяло. Отсюда, а так же от убежденности в собственной исключительности, в Полине росло непонимание женщин.

Полине казалось, что своими болезнями Вера крадет внимание взрослых. Поле была неинтересна младенческая Верина несамостоятельность. Маленькая Вера была убеждена, что Мария больше любит подающую надежды старшую дочь, для которой авторитетом была лишь мать, причем догадки эти исходили именно из речей Поли к младшей сестре. Мария была особенно сосредоточена на способностях Поли. Обе дочери считали, что мать что-то недодала им в пользу другой.

Полина была манипулятором и умело выставляла сестру виноватой во время детских ссор. Вера же сбрасывала с себя цепенеющую застенчивость и выплескивала обиды в истериках, а Полина потешалась над этим. Сначала она не могла давать сестре сдачи и оказывалась виноватой, замыкалась в себе и чувствовала себя преданной. Но потом, учась у Полины, Вера овладела тактикой давать отпор – сложная палитра чувств уживалась в ней без диссонанса.

Полина с удовлетворением захлопывала перед бегущей Верой дверь в свою комнату и не давала общаться со своими приятелями. При этом она с видимой долей раздражения и превосходства заботилась о Вере как о непутевой дурехе, всячески ее поучая. Вера казалась сама себе никчемной на фоне сестры. Но все равно втайне восхищалась Полиной и тосковала без нее. Но Полина и помогала, ничего не требуя взамен. Она искренне заботилась о Верином образовании и, повзрослев, уже пыталась ввести в свой круг, но Вера предпочитала оставаться дома, убежденная, что это сестра по-прежнему не допускает ее до своих знакомых.

В последнее время Полина старательно делала вид (или чувствовала так на самом деле), что она выше неприязни к младшей сестре. Но личина добропорядочности все больше надоедала ей, особенно на фоне революционного обнажения чувств и мыслей, которые пришлись ей по душе. Да еще и Игорь смеялся над ее попытками сгладить углы. Полине наскучило обуздывать свой неугомонный характер.

К решительности сестры Валевские пришли разными путями – Вера этому училась, превозмогая не самый сильный темперамент и застенчивость напополам со страхом отторжения. Но, имея в самой тесной близи пример Полины, нельзя было оставить все как есть. Верин склад играл и положительную роль – она не теряла голову. Даже из страсти она быстро возвращалась в состояние безопасного безразличия. Для нее слишком опасно было любить без оглядки, да и скрытая склонность к собственному комфорту не позволили бы это.

Вера была добра и лучиста, но абстрактно. Казалось, что даже Поля несмотря на свои методы более добра временами, потому что все знали, что она вполне способна взорваться, но оттого, что ей не все равно. Вера же поражала отстраненностью, попахивающей равнодушием и мало во что верила с первого раза. Врожденная Верина дипломатия не была ли лукавством? При общей искренности.

Несмотря на сильное мужское начало, потому что Мария никогда не препятствовала высказыванию дочерями собственных суждений, обе были истинными женщинами. Полина царственностью, манипуляциями, притягательностью, искусно сочетая это со спящим в себе желанием доказать, что она не хуже мужчин, но избегая аутентичности с ними, потому что это казалось ей унизительным. Вера противоречивостью и устойчивой миловидностью.

24

Какое-то время Матвей и Вера творили чудо – смягчали Полину. Но Матвей улетучился, а Вера впала в сплин из-за его отсутствия. И Полина перестала церемониться окончательно. Из-за Игоря ли, из-за собственной вредности… Полина так и не смогла справиться с ревностью по отношению к младшей сестре. Появление Матвея отчасти скрасило напряженность, потому что Поля в очередной раз доказала всем, что она лучше и ярче, но в последние дни напряжение нарастало вновь.

На Полину легко было обижаться, потому что она не утруждала себя фильтровать то, что могло показаться обидным. Но окружающие странно привыкли к такому обращению.

– Ты так зла на мир, – сказала ей Мария низким голосом, – словно жизнь тебя чем-то обделила. Но оглянись – кого угодно она обделила, но не тебя, избалованная девчонка!

– А мне что, сидеть теперь и терпеть все, раз я с детства ни в чем не нуждалась? Ты о деньгах ведь говоришь – только о проклятых деньгах!

– Были бы они так презираемы тобой, не имей их твой отец?

– Хватит! Ты снова манипулируешь мной!

– Я не могу понять, откуда в тебе это бешенство! Откуда неудовлетворенность?

– Откуда? – хрипло спросила Полина. – Да от тебя.

– Чушь.

– Чушь?! Посмотри на себя в зеркало, а потом отвечай.

Мария повела бровью.

Полина ясно видела противоречивость матери и не досматривала свою. Кого-то Мария любила, не рассуждая, кого-то презирала, отпуская точные ядовитые комментарии. Она бывала жесткой с дочерями, и Полина не забыла этого.

– Ты постоянно ищешь в мире какую-то дисгармонию, – понуро продолжала Мария. – Зачем тебе это?

– Ты сделала меня такой.

– Я наоборот учила вас с Верой видеть красоту мира.

– И заодно страдать от него.

– Ты мало что во мне поняла, если до сих пор думаешь так.

– Люди проще, чем пытаются казаться сами себе.

– Это неправда. Проще тот, кто так считает. И потом… Так ли ты сильна, как пытаешься казаться, если винишь в своих вполне взрослых уже, осознанных проблемах меня?

– А я что, должна всегда быть непогрешимой? Каменной, одинаковой? Не ошибающейся? Это невозможно, если речь идет о живом человеке, а не о чьем-то представлении о нем.

– Никто от тебя этого и не ждал бы, не веди ты сама себя так…

– Да ничего вы обо мне не знаете! Никто и ничего! Видите какие-то внешние проявления и думаете, что это цельный человек!

Мария посмотрела на дочь с грустным пониманием. Но ей еще было, что договорить.

– Ты столько жалуешься, негодуешь… Как ни откроешь рот – ах, все ужасно, все переделать! И то ни так и это… Но посмотри – почти всем хуже, чем тебе. Идет война…

– И потому я должна не делать ничего с тем, что мне не нравится?

– Не о том речь, – спокойно сказала Мария. – У любого поступка есть скрытые первопричины. – А каковы твои?

– Может, таковы, что я перфекционистка.

Мария усмехнулась.

– А ты мне, видимо, предлагаешь плюнуть на все и сиднем сидеть, – не унималась Поля.

– Ничего ты не поняла.

Полина почувствовала, что выдохлась – мать ей не удавалось поразить и увидеть в ее глазах восхищение, которое так часто наблюдалось у ровесников по отношению к ней.

25

Матвея, милого, насмешливого хохмача с добрыми глазами, больше не наблюдалось. Того самого, который с Верой был добр, внимателен и оживлен, а с Полей странно тих и одухотворен.

Встретив его на вокзале, Полина увидела взрослого человека с устойчивым взглядом, притягательного своим скепсисом почти ко всему, что раньше вызывало в нем интерес. Он стал как-то тише и озлобленнее. Его былая увлекаемость сменилась безмолвием. Нежданное преображение задело в ней какие-то потаенные мысли, и Полина с интересом наблюдала за новым Матвеем. Не копая глубоко и неверно, строя и открывая то, о чем объект наблюдения и не помышлял, она интуитивно поняла, что ей нравится эта игра.

Матвей на животно-человеческом уровне догадался, что Полине, как неординарной и привыкшей к самостоятельности девушке, нужно от мужчин, чего она тайком ждет. Здесь роль сыграли прозрачные намеки Веры – как тщательно она вычерчивала из писем каждое неосторожное слово!

Уверенный в себе Матвей, ставший грозно-молчаливым, отлично и почти свысока держался в первый вечер отпуска. В тот странный период, когда все были сбиты с толку, все куда-то бежали и не могли найти ни успокоения, ни ответа, Полина писала родным, говорила знакомым, порой их удивляя, что выходит замуж за Матвея Федотова, знатного и небедного, свободного от родительского гнета, который вопреки воле тетушки ушел на передовую писать об ужасах войны. Вопрос их союза почти решен. Вдоволь шокируя тех, кто знал ее отношение к браку, Поля испытывала удовлетворение. Для нее это было своего рода прикрытие – да, выхожу замуж, оставьте меня в покое с другими кандидатами. А в письмах к самому Матвею она элегантно избегала темы со свадьбой. Желание порвать с родительской опекой не позволяли ей расстаться с ним окончательно.

Играла ли она, эта неискоренимо прагматичная девушка, морщащаяся от любого намека на кокетство? Даже самой стойкой барышне, кричащей о недостойной роли женщин в мировой истории, порой хочется накрасить губы и томно смотреть на какого-нибудь поклонника. Полина же утром еще не знала, как будет вести себя днем.

Вера молчала под стать сестре и только прятала переливающуюся через край радость от того, что он, наконец, рядом, живой и язвительный, со своими непередаваемыми распахнутыми глазами, в которых засел какой-то упрек. На Веру он смотрел без отличавшей его в тот вечер жесткости. Вера теряла нити мыслей от захватывающего сознания, что она нужна кому-то, что кто-то смотрит на нее с одобрением. Это был для всех троих странный период затишья и заполненности сердца нежностью, терпкой и утверждающей. Нежностью даже не к кому-то конкретному, а ко всем, как у неожиданно размякшей Поли. То ли на ней отразился прелестный август, манящий своими слегка подсушенными травяными запахами. То ли человек, накрепко засевший в ее ореоле.

Смерть и уныние витали рядом, но были припорошены романтизмом, вдалбливаемым им многоголосными поэтами. Матвей в течение дня проходил цикл от дифирамбов о том, как все замечательно до полнейшего самоуничижения.

Матвей не учел одного – долго притворяться по чистоте сердечной он не был в силах. Конечно, время и насилие меняли его, но не коренным образом – извлечь из себя несуществующий посыл непозволительного обращения с женщиной он не мог. Никто из них не умел жить ложью, это было основное, что сплачивало этих троих. Их странные полудетские отношения, служащие отличной иллюстрацией для легкого романа, преломились. Относясь друг к другу с большой нежностью, они сами плохо представляли, насколько друг другу нужны.

26

В ту побывку они преломлялись друг о друга, но частенько не знали не только то, что чувствовали остальные, но и что чувствовали они сами. Они гуляли до одури, слушая собственную глубокую – потому что вновь впервые познавали других – болтовню, и возвращались домой только для того, чтобы рухнуть в постель. А рано утром начать все заново. Веру накрывало неизмеримо прекрасное ощущение, когда сбегаешь из отчего дома навстречу горизонту и чьей-то душе – необходимый атрибут барьера между отрочеством и юностью.

Полина, едкая, колкая, часто раздражала до безумия. Но наступал новый день, она просыпалась в отличном расположении, отпускала домашним комплементы, и все забывалось.

– Ну что, пташка? – весело спросила Полина поутру. – В какие дебри гульнем сегодня?

Она легонько ущипнула Веру за руку выше локтя и рассмеялась. Вера почувствовала, как бывало раньше, как когда на нее смотрели привлекательные юноши, смущение и электрический заряд по телу.

Вера улыбнулась. Неужели Игорь выветрился, и все ее предыдущие страхи за сестру и Матвея померкли? Все будет как прежде – они втроем, опора друг друга.

Вера, влюбленная в обоих, изнывала и от того, что они идут друг к другу с таким скрипом, и от того, что, если они поженятся, она станет лишней. Она даже не могла понять, ценит ли Полина Матвея так, как он заслуживает. Вера всячески поощряла Матвея и просила дать Полине время, хотя не была уверена ни в ней, ни в нем. Ей, в жизни еще ничего не терявшей, было невыносимо признать, что начало утрат положено.

В Полине была несомненная сила и умение повелевать, даже подавлять, и смириться с этим было безопаснее, чем противодействовать, смирение сулило даже особый вид любви. Но Вера, видимо, смирялась недостаточно, смирялась не так. Попытки соперничества и ревности со временем притушились, ушли вглубь и приобрели более угрожающие, хоть и незримые, формы.