В нашем садочке есть много цветов

Однажды днем, когда они с Костей были в редакции, разозленные городские партийные власти подогнали технику, а потом позвонили на работу. Сообщили об ордере на однокомнатную квартиру и дали двенадцать часов на сборы.

Пастух и пастушка были первым, что Елизавета Петровна сунула в свою сумку. Они достались ей и брату от деда Ивана.

Что еще они с Костей успели вынести из дома, над которым уже повисла чугунная "баба", такая же бесчувственная, как все городское партийное начальство? Костины рукописи и военный архив, белье и одежду в узлах. Посуду и мебель помогали вытаскивать соседи. Кое- что при этом осело в чужих домах. Часть потом вернули. Говорили: "Думали вас заберут, как в тридцать седьмом, так будет о вас память…" Впрочем, некоторые так и продолжают жить с этой "памятью" при живой хозяйке.

Елизавета Петровна и Нина напились чая с обещанным яблочным пирогом, поболтали о пустяках и перебрались в комнату на диван.

Долгий апрельский день никак не хотел переходить в вечер.

Листовская посмотрела через отливающие синевой стекла в балконной двери на золотисто- зеленые сережки берез и вдруг ощутила внутри себя внезапный толчок радости, знакомый по молодым годам. Какое- то мгновенное и бурное ощущение счастья существования своего "Я". Она долго не переживала таких минут после того, как не стало Костика. Многие месяцы она жила… нет – существовала со смертной тоской в сердце. Из этих месяцев уже начали слагаться годы, как вдруг, независимо от каких- либо перемен в ее судьбе или ее душевных усилий, тоска стала превращаться в тихую печаль воспоминаний. Горе, конечно, не ушло. Оно до сих пор оставляло на сердце шрамы от своих ядовитых укусов. И если бы не такие мгновения безотчетной радости жизни, как сегодня, она давно ушла бы вслед за Костиком.

Нина молчала, и Елизавета Петровна с благодарностью приняла от нее в подарок эти тихие минуты. Они сидели, почти касаясь друг друга, и слушали, как резкие звонки детских велосипедов рассекают промытый дождем весенний воздух; как непривычно громко после зимы звучит и торопливая дробь женских каблуков, и недовольный визг электродрели, и бестолковые воробьиные ссоры. Вместе с ними слушали эту весеннюю разноголосицу высокие тополя, терпеливо ожидающие рядом с березами, надевшими сережки, когда же май заменит их полупрозрачный флер надежными зелеными фраками.

Наконец Нина выпрямилась и стала развязывать тесемки на картонной папке.

– Ну и что там у тебя? – иронично спросила Листовская, увидав стопку разрозненных пожелтевших страниц. – Десятая глава "Онегина" или второй том "Мертвых душ"?

– Это "Робинзон Крузо", – серьезно ответила Нина. – Сразу после войны издали…в Минске. Сами знаете, на какой бумаге тогда печатали.

– Знаю, – вздохнула Елизавета Петровна. – Мы на такой заводскую малотиражку верстали. Закрутки из нее хорошие получались… "козьи ножки". Костя курил, и я баловалась. Так что, ты для своей Анюты нормальную книгу не можешь купить? Хочешь, я ей шикарное издание достану из последней "Библиотеки приключений"?

– Не надо, тетя Лиза. Есть у нее. Да и не собирается она ее перечитывать. Она у Саши Булгакова выклянчила, теперь Набокова выпрашивает – ей же семнадцать.

– Так для кого же переплетать эту древность?! Или это ты по ней, как Бэтэрэдж из «Лунного камня» гадаешь?

– Я, – ответила Нина. – Только не гадаю. Просто иной раз открою на любой странице, прочту и все.

– Ты … религиозные размышления имеешь в виду и все такое? – не зная, что обо всем этом думать, спросила Листовская.

– Нет. Это же детское издание. Сокращенный вариант. Нет там никаких размышлений.

Елизавета Петровна только головой покачала и уставилась на собеседницу широко раскрытыми от удивления глазами.

– Тогда, скажи на милость, с чего же у тебя такая маниакальная привязанность к "бедному Робину"?

– Мне эту книгу девочка одна подарила.

Самая первая моя подруга.

Нина замолчала. Пауза затягивалась.

– – Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?

– Во втором классе.

Зимой после каникул к нам пришла новенькая. Таня, Татка. Ее привела завуч, и стали говорить, что ее папа какой- то важный городской начальник. Это было видно по поведению нашей учительницы Марии Афанасьевны, которая просто- таки обтекала новенькую своим пышным телом. Она предложила ей сесть за первую парту и отослала на последнюю девочку в очках. Наша Мария Афанасьевна была добрым человеком и справедливой учительницей, но очень боялась начальства.

На первой же перемене второклашки стали водить вокруг Татки хоровод.

" В нашем букете есть много цветов,

Мы собирали их из разных садов.

Роза, фиалка, лилия там есть,

Надо для Танечки веночек исплесть…"

Татка стояла в центре, набычившись, красная от смущения. Резинка на одном чулке отстегнулась, и он сполз вниз гармошкой, открывая острую коленку.

В какой- то момент мне показалось, что это не она стоит в круге, а я. И это у меня паника и голова идет кругом от верчения множества орущих детей.

Тогда я разбила цепь из рук, как в игре "Вожатый- вожатый, подай пионера", схватила Татку, и мы помчались по длинному коридору…

Нина замолчала.

– Я помню вашу школу в те годы, – задумчиво сказала Елизавета Петровна. – На первом этаже были ужасные полы. Длинные гнилые доски, и еще пружинили под ногами.

Послушай, Наташа Стеблова, балерина, не с вами училась?

– Нет, она старше. Когда Наташа Снежную королеву танцевала, мы с Таткой снежинок изображали. Нас даже для газеты снимали.

– Нина! – засмеялась Листовская. – Так это я к вам с фотографом приезжала. Тебя я, прости, не помню, а Стеблову, как сейчас вижу. В зале печку не топили, холод был, как на настоящем Северном полюсе. Изо рта пар идет, а девочка в пуантах, и губы у нее синие.