История любви. Проклятье матери

– Вот ещё, что старый надумал, – фыркала Евхимия.

Характер, надо сказать, у неё был не сахар. Строгая была Евхимия к работникам, к мужу и к детям. Никому спуска не давала. Любила, чтобы всё по её было, как она скажет. Муж ей не перечил: «Чего лишний раз осиное гнездо ворошить? – думал Василий. – Баба она ладная, работящая, ну а что строгая, так оно, может, и правильно. На пустом месте ничего толкового не вырастет, а она со всем сама справляется».

Соседи Евхимию побаивались. Коли мужик тунеядец, да к водке пристрастен, то и дрыном может его огреть, если под горячую руку попадётся.

– Ну что ты тут под забором разлегся, тунеядец! – кричит Евхимия. – А ну марш работать, а то валяется тут, как полено, а дети по соседям побираются! Вон смотри, бегают чумазые да голодные! – и давай колотить соседа всем, что под руку попадет. – И жене передай, чтобы за детьми следила да за хозяйством, а то совсем распустилась, леший её забери! Как же вы надоели мне голь перекатная! – Степан только мычал в ответ.

– Что кричишь, соседушка? – спрашивает её Анюта, вытирая руки полотенцем и подходя к забору своей «любимой» соседки.

– Да вон опять Степан лыка не вяжет! День только начался, а он, погляди-ка на него, уже где-то набрался! – говорит, а сама не забывает подпихивать соседа. – Жену и детей по миру пустил, ирод проклятый! А все она виновата – водка эта треклятая!

Степан был местной знаменитостью – баянист-гармонист. Где как какая свадьба, Степан тут как тут – почётный гость.

– А ну-ка, Степан, сыграй-ка нам что-нибудь веселое! – просили соседи, сидя за праздничным столом, поднимая рюмки и закусывая.

И Степан играл:

Кудри вились-опустились и ложились на плечо.

В озорного гармониста я влюбилась горячо.

Гармонь моя да говорушечка,

Веселей играй, да мой Ванюшечка!

А как музыканту рамочку не поднести от чистого сердца, да на радостях? Поначалу Степан отказывался. Да как хозяев обидеть? Не может. Пригубит одну, две рюмки, а потом и понеслась душа в рай. Так из непьющего, веселого гармониста Степан превратился в законченного алкоголика.

Поначалу жили они с женой душа в душу, Степан работал вольным наемным, детишек нарожали мал мала меньше. А как начал Степан выпивать, так и покатилась семейная жизнь под откос. Жалели односельчане его жену с детьми: кто работу какую подкинет, кто детишек накормит, напоит, отмоет, пока мать работает. А работать ей приходилось много – прокорми-ка всю эту ораву – троих детей да мужа-алкаша.

– Сладу нет с ним, с дураком! – ревела жена Степана. – А что сделаешь? Не кастрюля с дыркой, не выкинешь. Мужик-то он у меня хороший, а детишек как любит! – вытирая слезы краешком платка, который был повязан у нее на голове, говорила Валентина. – С праздников этих треклятых без гостинца домой никогда не возвращается. Придёт ночью пьяный, посадит старшего к себе на колени и песни ему поет да баюкает. А какой тут сон – горе одно, – махнув рукой, встанет Валентина и пойдет прочь.

Соседкам-сплетницам тоже не раз доставалось от Евхимии. Как приложит их крепким словцом, так они и сказать в ответ ничего не могут, стоят только да глазами хлопают, как рыбы, рот открывают, а слов нет.

– Помирать он собрался, старый пень! – говорила Евхимия соседкам про мужа своего Василия, уперев руки в боки. – А доченьку Прасковью кто ж под венец поведёт? И жениха ей надо не абы какого, а состоятельного, рассудительного, чтобы дочка за ним как за каменной стеной была, и никак иначе!

Был такой человек у нее на примете – рыжебородый немец, у родителей которого была своя мельница. Люди они были хорошие, не пьющие и не бедные. За такого жениха Евхимии было не жалко дочь замуж отдать. Ничего, что чужестранцы, так веры нашей, а остальное приложится.

– Что, уже и жениха Прасковье нашла? – интересовалась Анюта.

– Конечно, нашла.

– Ну и кто он, этот счастливец? – ехидничала соседка, явно желая сказать вместо этого «несчастный», но не смела, боялась не только грозных слов Евхимии, но и ее кулака.

«Кто ее знает, что у нее на уме. А то и меня, как Степана, отметелит, бестия», – думала про себя Анна.

– Да за Андрея, сына Майеров, хочу ее сосватать.

– Это за немца, что ли? За сына мельника нашего?

– За него. А что? Партия он для моей дочери хорошая.

– Ну а как же Прасковья? Она-то согласна? – спрашивала соседка.

– А кто же её спрашивать-то будет? – засмеялась Евхимия, потирая руки. – Как мать с отцом скажут, так она и поступит. Она у меня умница, родителям не перечит. Вон меня никто не спрашивал, когда замуж за Василия отдавали, и ничего. Живем душа в душу. А если их, молодых, спрашивать, так все кувырком пойдет, а не по веками установленному порядку. Не они устанавливали, не им и ломать. Не знают они еще счастья своего, – женщина была уверена в своей власти над дочерью.

– Ну-ну, поглядим, – как будто что-то зная, отвечала Анна.

– Что значит «поглядим»? Или ты, соседка, что-то знаешь, что мне неведомо?

– Нет, упаси Бог! – отмахнулась Анна. – А как отец Прасковьи? Одобряет твой выбор?

– Почему мой? Мы оба так решили.

Василий не возражал против такого замужества своей дочери:

– Жена знает, что делает, – говорил он мужикам. – Не моего ума это дело. Это бабские дела, и нечего туда лезть.

– Правильно, – качали мужики головами.

– Немец так немец! А почему бы и нет? – как бы сам себя уговаривал Василий. – Не пьет, – поднимал он указательный палец вверх, – а значит, и обижать доченьку мою не будет. Сами знаете, русский мужик к выпивке слаб, а немчура – ничего, стойкие.

– Верно говоришь, Василий, – поддакивали ему товарищи.

– Вон Карла, отца Андрея – будущего жениха Прасковьи, вы все знаете?

– Знаем-знаем, – махали мужики руками.

– Так вот я, например, пьяным его никогда не видел.

– Никогда! – подтверждали те.

– Ну, может кружку пива своего выдуть, – продолжал Василий. – Так это что? Тьфу, да и только, – сплёвывал он. – Жажду утолить и то не хватит.

– Твоя правда, – улыбались мужики. – Куда ему до нас! Слаб немец против русского мужика.

– Это да, – вздыхал Василий. – И Андрейка у него такой же, как папаша, не пьет, да и работы жених этот не боится. Сам видел, как он отцу на мельнице помогает. Дело опять-таки свое, прибыльное. Тоже хорошо.

– Хорошо, – констатировали мужики.

– Почему я должен быть против? Не-е… Я не против. Хорошая партия для моей Прасковьи.

– Хорошая. Молодцы вы с Евхимией. Все-то у вас наперед расписано.

– Ну а как иначе? Мы люди дела. Без плана никуда.

– Понимаешь, Василий, жизнь такая штука, может и коленце какое выкинуть.

– Да не каркайте вы, мужики. Все будет как надо, у Евхимии не забалуешь.

– Вот еще что, всё хотел задать тебе один вопрос, Василий, – заговорил один из мужиков. – Только ты не обижайся на меня, – заренее попросил он.

– Ну, говори, – свел брови Василий.

– Как ты с Евхимией своей уживаешься? Ведь ураган, а не баба.

– Есть секрет у меня заветный, – улыбнулся Василий.

– И какой же? – мужик придвинулся поближе в надежде, что Василий, может, какой шепоток знает, которым усмиряет свою гром-бабу.

– Не перечу я ей ни в чем. Вот и все.

– Как так? – удивились мужики. – Ведь если бабу во всем слушаться, ничего хорошего из этого не выйдет.

– А это смотря какую бабу, – прищурил глаз Василий.

– Ну а если совсем глупость творит баба твоя. Что тогда ты делаешь?

– Тогда с лаской подхожу к ней, – подмигнул он мужикам. – И потом рассказываю, как лучше поступить. А она не замечает этого, так как уж слишком довольна и думает, что сама это только что придумала.

– Ну ты и стратег, Василий, – восхитились мужики. – Ума палата!

– Еще бы, – гордясь собой и широко улыбаясь, согласился Василий.

– Значит, скоро на свадебке погуляем? – вставая, закончил разговор один из мужиков.

– Погуляем, – прищурился, как мартовский кот, отец Прасковьи.

– Смотри, Василий, не забудь нас пригласить!

– Обижаете, мужики, всех приглашу! И Степана, чтобы нам веселье под свою гармошку устроил.

Но, как водится, все пошло не так.

***

– Ну наконец-то! – сказала мама, когда услышала, как открывается входная дверь и в дом входит мой брат. – Голодный? Есть будешь?

– Угу, – кивает он.

Потрепав его по голове, мама идет на кухню:

– А ты спать! – обращается она ко мне.

– Ну мама! – восклицаю я.

– Никаких «ну мама!» Спать, я сказала!

– Ладно, – обиженно говорю я и отворачиваюсь к стене – изучать ковер, надеясь, что сон вот-вот ко мне придет.

А мама ругает на кухне брата за то, что он так поздно:

– Ну и где ты так поздно был? Я же волнуюсь! Спать не могу! А мне завтра на работу, между прочим!

– Да ладно, мам. Все же хорошо. Я уже большой мальчик, – отмахивается тот. – Зачем ждала, если завтра на работу? Что со мной может сделаться?

– Откуда я знаю, что с тобой может сделаться?! – шипит мама. – Вот будут свои дети, тогда и узнаешь, каково это, по ночам ждать, когда он нагуляется!

Вот еще одна фраза, которую я с детства не люблю: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастешь». Возможно, узнаю или пойму когда-нибудь. Ну, так это будет когда-нибудь, а сейчас-то вы что от меня хотите? Беспрекословного подчинения? «Я истина в последней инстанции» – таков принцип некоторых родителей. Но ведь так не бывает. А может, стоит поговорить с ребенком и постараться объяснить ему, что будет, когда он что-то там поймет или узнает? Ах да, я и забыла: на это надо время и усилия. То ли дело говоришь избитую фразу: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастеишь», – и всё, родительская миссия по воспитанию выполнена. Так и хочется сказать: «Вот перестанете когда-нибудь совсем понимать друг друга со своими детьми, тогда, может быть, и поймете, что что-то упустили. Но не факт, что поймете».

– Ну хорошо, – брат примирительно обнимает маму. – Я постараюсь в следующий раз так долго не задерживаться или предупреждать, что задержусь.

– Да уж постарайся, – успокаивается мама. – Звони хотя бы. Телефон в доме есть, – просит она уже более спокойным тоном.

– Хорошо, – обещает брат. – Теперь можно я спокойно поем?

– Конечно, можно.

Мама сидит напротив за столом, подперев голову рукой, и наблюдает, как ее любимый сын ужинает. Они тихо разговаривают.

Брата мама всегда любила больше меня. Ну это и понятно. Характер у меня не сахар. А вообще девочки с лёгким характером бывают? Я не знаю таких. А вот отношение родителей к «нелегкому» характеру девочки может быть разным. Кто-то гордится, что у него растет независимая, самостоятельная дочь, а кого-то это выводит из себя.

Под монотонный разговор брата и мамы меня накрывает сон. Снится мне летняя цветущая и благоухающая поляна, по которой мы идем с мамой вдвоем. Вокруг нас такая красота, что словами невозможно описать. На поляне, качаясь от дуновения теплого ветерка, стоят ромашки на своих длинных ножках – белые, синие, голубые. Местами на этой поляне вспыхивает красный огонек – это сибирская лилия, саранка поворачивает к тебе свою головку. Мне снится, что я чувствую дуновение этого ветерка: он гладит меня по щеке, залетает мне в волосы, щекоча за ухом, и разносит вокруг аромат сибирских цветов. Мне так нравится рассматривать эти цветы, проводить рукой по их головкам, что я с трудом отрываю от них свой взгляд и оглядываюсь вокруг, чтобы узнать, а что еще меня здесь окружает.

Мама ушла вперед, не дожидаясь меня, и я вижу, что поляна окружена невысокими сопками необычного сиреневого цвета. Приглядевшись, я понимаю, что это цветет багульник. В этот момент на меня налетает сильный порыв ветра, я зажмуриваюсь от неожиданности и вдруг чувствую сильный запах багульника.

Я тут же распахнула глаза и увидела прямо перед собой морду дракона. Сама не знаю почему, но я не испугалась. Дракон не выглядел устрашающе, он с интересом смотрел на меня своими влажными глазами, повернув голову набок. А когда я подняла руку, чтобы погладить его, дракон, махнув крыльями, исчез, как будто его и не было никогда, только волна теплого ветра окатила меня.

– Мама, мама! – кричу я. – Я только что видела дракона!

– Какого дракона, что ты сочиняешь? – не верит мне мама.

– Ну, того самого, что прилетает, если поджечь веточку багульника!

Мама смеется и продолжает собирать букет полевых цветов. Папа всегда дарил ей именно такие цветы. Наверное, это у нас в генах – любовь к полевым цветам. Правда, я больше люблю ромашки, а вот мама – васильки, она называет их почему-то «часики».

– Мама, а почему «часики»? – спрашиваю я.

– А ты не видишь? У них лепестки похожи на циферблат.

Я пожимаю плечами и думаю: «Часики так часики. А дракона я все-таки видела».

Глава 3. 1988 год. Июнь. Мне двенадцать лет

Мы с мамой лежим вдвоем на диване, пережидая летнюю жару. В комнате полумрак. Градусник на улице сегодня показывает плюс тридцать. Дома гораздо прохладнее, так как окна закрыты ставнями, и солнечный свет не проникает в дом, не нагревая воздух в нем. Только так можно спасаться летом в жару. И такая температура будет стоять, пока солнце не скроется за горизонтом.

У меня летние каникулы. И не просто каникулы, а самые замечательные каникулы в моей жизни, таких больше не будет никогда! Я учусь в пятом классе, я уже пионер и горжусь этим. Помню, как два года назад повязали мне и еще нескольким ребятам из моего класса пионерский галстук. Мы были одними из первых среди одноклассников, кто удостоился такой чести, так как были отличниками.

Повязали нам пионерский галстук 22 апреля, в день рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Выучив клятву, мы верили, что пионер всем ребятам пример и что теперь мы просто обязаны горячо любить свою родину – как будто раньше мы ее не любили или любили, но как-то не так, недостаточно горячо. А также жить и учиться, как завещал великий Ленин.

После торжественной линейки, гордые и счастливые, шли мы домой, не застегивая курток, и красные галстуки развевались у нас на шеях, хотя на улице еще было прохладно. Но мы не боялись замерзнуть и заболеть. Хотелось, чтобы весь мир узнал о том, что мы уже больше не октябрята, а самые настоящие пионеры.

Одной из самых больших наград, которой мог удостоиться пионер, была путевка в международный пионерский лагерь «Артек», который находился (да и сейчас находится) на побережье Черного моря. Вот именно такой путевкой и была удостоена я – единственная в классе, в школе, да и в городе. Можете себе представить, какие чувства я испытала, когда узнала, что меня одну выбрали из большого количества претендентов на эту путевку! На нашу область было выделено всего две путевке: мне и еще одному мальчику из района.

Мы с ним прошли все возможные проверки того времени. Сначала обсуждение моей кандидатуры на совете отряда – это когда собирается весь твой класс и обсуждает, достойна ли ты такой высокой награды. Затем меня представили на совете дружины, где мою поездку обсуждали ребята старшеклассники – комсомольцы нашей школы. Мне была выдана положительная характеристика. И наконец разговор в райкоме и обкоме партии с серьезными дядями, партийными деятелями, которые рассказывали нам, как мы должны себя вести с иностранцами, ведь смена была международной, и что советский пионер должен быть на высоте и не сболтнуть лишнее. Помните плакат того времени «Болтун – находка для шпиона»? У меня даже брали интервью для передачи на местном радио!

Конечно, не все радовались моим успехам.

– Да известно, как она эту путевку получила, – шептались одноклассницы, собравшись на заднем дворе школы. – По блату, конечно же.

– По какому блату?! – вмешалась я в разговор, который случайно услышала, проходя мимо кучки подружек-завистниц.

– Ой да ладно. Что, мы не знаем, как такие путевки распределяют? – поморщившись, ответила одна из них.

– Но у меня и моих родителей нет блата! Мы обычная семья, – в недоумении посмотрела я на девочек.

– А почему же эту путевку дали именно тебе?

– Наверное, потому что я лучшая из вас. И не собираю сплетни про подруг на заднем дворе школы, – гордо ответила я и пошла домой.

Больше мы эту тему с одноклассницами не обсуждали. А я и не обижалась на них, понимая, какие чувства они испытывают. Ведь каждый пионер Союза мечтал о такой поездке.

Мамина знакомая, узнав о несправедливость – что не ее любимая дочь едет в «Артек», а какая-то там Наташка, подняла на уши всю администрацию школы, где училась ее дочь. Грозила жалобами в высшие инстанции, что ее дочь незаслуженно забыта. Требовала путевку в лучший лагерь страны. И чтобы отвязаться от этой скандалистки, ее дочери выписали путевку в пионерский лагерь «Океан» во Владивостоке. Хм… Где Владивосток, а где Крым? Вопрос риторический.

Мама собрала меня в дорогу: положила все, что может понадобиться в пионерском лагере, и решила провести этот день со мной, ведь завтра мне уже улетать. А я до этого ни разу не была в пионерском лагере и ни разу одна не летала на самолете. Волнение охватило меня, я никак не могла дождаться того часа, когда сяду в самолет и он унесет меня к чуду. Время тянулось так медленно, что сил ждать больше не было.

Мы лежали на диване и смотрели только что появившееся в нашем городе кабельное телевидение. Показывали какой-то зарубежный фильм про любовь, уже и не помню его название. Герои там пели, танцевали, влюблялись. А их родители, как всегда, были против этого союза. В те годы любой иностранный фильм был для нас явлением.

– Мама, а почему во всех фильмах и в книжках, какую ни открой, родители всегда против выбора своих детей? – спросила я маму.

– Потому что мы умнее вас и лучше знаем, что для вас лучше.

– А кто вам сказал, что вы лучше знаете?

Мама не нашлась, что ответить:

– Знаем, и точка.

– Вот ты всегда так. А как же любовь?

– Какая такая любовь? – скривилась мама.

Когда фильм закончился, я вспомнила, как мама мне рассказывала любовные истории, связанные с моей бабушкой Прасковьей:

– Мама, а помнишь, ты мне рассказывала о моей бабушке Прасковье, той самой дочке Евхимии, и о ее подружках? Расскажи еще раз.

– Я тебе уже сто раз рассказывала.

– Ну еще разок. Пожалуйста! – взмолилась я. – Так и время быстрее пройдет.

– Так и хочешь побыстрее улететь от нас, – пожурила меня мама. – Ну ладно, уговорила. Слушай.

Глава 4. Прасковья

Прасковья родилась летом 1898 года – здоровым, румяным ребёнком. Единственная и долгожданная дочь, младшая в семье.

Девочка лежала в люльке, которая была подвешена к потолку, и, рассматривая свои маленькие, пухлые ручки, тянула их к солнышку, которое заглянув в окно дома ранним утром, не покидало его в течение дня. Поймать этот яркий лучик, который заставлял ее морщиться и прикрывать темно-синие глазки, со временем изменившие свой цвет, как у всех младенцев, ей никогда не удавалось. Но несмотря на это, можно было наблюдать с интересом за движением своих пальчиков, сквозь которые проходил солнечный свет и окрашивал их в красный цвет, а потом ещё и попробовать их на вкус.

Прасковья потянула ручки в рот: «М-м-м, ничего, – подумала она. – А что будет, если и эти попробовать?» – и девочка, ловко схватив свою ножку, потащила ее в рот, кряхтя и чмокая. «Проголодалась?» – нежно говорила мать, брала дочь на руки и прикладывала к своей груди. Прасковья хватала материнскую грудь и, мурлыкая, как котенок, закатывала глазки от наслаждения: «Вот так гораздо лучше», – проносилось у нее в голове, и блаженный сон наваливался на нее, как теплое пуховое одеяло. Мать укладывала дочку обратно в люльку и шла заниматься своими домашними делами.

– Ну, как моя малышка сегодня спала? – спрашивал Василий, подходя к люльке и рассматривая свою дочь.

– Хорошо, – отвечала Евхимия. – Что ей сделается?

– Ты, мать, смотри за ней.

– Смотрю-смотрю я за твоей любимицей. Не волнуйся, иди с Богом.

Ребенок рос не по дням, а по часам. Отец Прасковьи, как и многие отцы, любил дочь больше других своих детей, гордился девочкой и души в ней не чаял, баловал.

Когда Прасковья подросла, она все так же не забывала играть со своим другом – солнечным лучиком, в котором летали мелкие пылинки, отчего тот был хорошо заметен в комнате. Ей думалось, что если постараться и как-нибудь изловчиться, то можно присесть на этот лучик и покачаться на нем, как на качелях. И опять у нее ничего не получалось. «Наверное, я слишком тяжелая», – думала девочка и убегала во двор, чтобы там покачаться на настоящих качелях, которые уж точно ее выдержат. Ее заливистый смех был слышен далеко, вдоль всей улицы.

Завидев отца, возвращающегося с работы, Прасковья бросалась к нему навстречу, раскидывая руки, как птичка. Отец подхватывал Прасковью на руки и кружил, кружил вокруг себя. А та, раскинув руки, заливисто смеялась и кричала: «Я птичка! Я птичка!» Отец, раскрасневшись и выбившись из сил, с улыбкой ставил дочь на землю. «Дай петушка! – тянула к нему руки девочка. – Дай!» Она привыкла, что без гостинца отец домой никогда не приходил. Тот вынимал из кармана сладкий леденец-петушок, целовал дочку в румяную щечку, трепал по головке: «Ну, беги!» – с улыбкой говорил отец и легонько толкал Прасковью в спину. Та опять бежала на свои качели, снова ее смех разлетался по улице, и душа отца наполнялась светом и любовью.

– Девочка, что тут скажешь, – млея, рассказывал Василий своим сотоварищам. – Это вам не пацаны – какая с них радость? Бывало, придешь с работы домой уставший, свет белый не мил, только бы до постели добраться и спать, спать… Подбежит Прасковья, заберется на колени, прильнет головой к груди, обхватит шею своими маленькими ручками, притянет к себе, чмокнет в щеку, заглянет в глаза, а в ее глазах столько нежности и любви, что ничего другого в этом мире уже и не надо. Так бы и сидел остаток дней своих с Прасковьей на коленях.

Девочка росла и теперь, проходя мимо лучика, уже не пыталась присесть на него и покачаться, как на качелях. Она только проводила рукой сквозь луч и смотрела, как меняется цвет ее ладони от розового до кроваво-красного. Улыбалась Прасковья, вспоминая свое детство. «Наивная глупышка», – думала она о себе.

И вот перед нами уже молодая девушка – красивая, стройная, тонкая, как березка, шестнадцати лет от роду. Ее огромные орехово-зеленые глаза могли рассказать о ней все: в хорошем или плохом настроении сегодня проснулась Прасковья, злится она или радуется. Проснувшись рано утром, сидя на краю постели, потянется Прасковья, улыбнется и примется расчесывать свои густые каштановые волосы гребешком, жмурясь от утреннего солнца. Гребешок – тоже подарок отца, резной, с причудливыми узорами, уж очень он нравился Прасковье, она с ним никогда не расставалась. Заплетет волосы в тугую, тяжелую косу, уложит вокруг головы, воткнет в нее гребень – и на двор.

– Как быстро растут дети, – сокрушался отец Прасковьи. – И как было бы хорошо, если бы они всегда оставались маленькими, нежными птенчиками. Ты о них заботишься и не переживаешь, что их ждет в будущем. Какая судьба им уготовлена? Но, увы, это невозможно.

Жила девушка без особых забот, без особых хлопот. Два старших брата опекали девчонку как могли, и Прасковьюшка знала: они ее в обиду никому не дадут. Родители работой по хозяйству ее не напрягали, помощников в доме хватало и без неё. Отец был занят своими пушными делами, мать – хозяйством. Скучно было Прасковье одной в большом родительском доме, одна забава – сбегать в лесок неподалеку за грибами и ягодами. Так же, как и ее мать Евхимия в юности, Прасковья без венка из полевых ромашек с полянки домой не возвращалась и белочку в лесу не забывала гостинцем угостить.

Любила Прасковья посидеть с подружками на завалинке возле калитки, семечки полузгать да посплетничать, помечтать о своем, о девичьем. А о чём могут болтать и мечтать девушки в свои шестнадцать лет? О женихах, конечно! Так проходил день за днём.

– Вчера казаки из похода вернулись, – мечтательно закатывая глаза, рассказывала Татьяна – старшая из подруг. – А есаул-то у них какой красавец, – протянула она нараспев. – Вот бы такого мужа… – сказала Татьяна и провела руками по своей талии, бедрам, груди.

Фигура у девушки была красивая, и она это знала. Ходила Татьяна гордо, прямо, высоко подняв подбородок и покачивая бедрами. Светло-русая коса ее доходила до пояса и тяжелой змейкой ложилась на упругую грудь. Озорные веснушки выступали каждую весну на ее очаровательном носике уточкой и держались до поздней осени. Светлые глаза девушки улыбались редко. Кожа у Татьяны была светлая, словно мраморная, и такая тонкая, что было видно, как синей ниткой пульсирует венка на правом виске.

– Засиделась я что-то в девках, – потянулась она и вздохнула: – Эх!

– Так ты за Григория иди замуж. Он же сватался к тебе. Чего ждешь-то? – спросила одна из подруг.

– Сама иди, коли голытьбу плодить хочешь, – огрызнулась Татьяна.

– А зачем ты с ним тогда заигрываешь? Парень ждет, надеется, на других не смотрит, все вокруг тебя вьется.

– Скучно мне, девоньки, вот и заигрываю. Нет, парень он неплохой, зря на него наговаривать не буду. Не пьет, что важно. Ну и на лицо вроде ничего, красивый, – при этих словах Таня мечтательно улыбнулась.

Татьяне было девятнадцать лет. Она была самой старшей из подруг, девчонка на выданье, а женихов достойных, как она считала, нет. За бедного казака Гришку, который не раз к ней сватался, родители Татьяну отдавать были не согласны. Да и самой девушке за бедняка не очень-то хотелось идти. Хотя, если сказать честно, Гришка ей нравился, и даже очень. Поэтому Татьяна и согласия на женитьбу своего не давала, но и не отпускала Гришку от себя:

– Вот разбогатеешь, Гришенька, когда-нибудь, дом построишь, – говорила мечтательно Татьяна, глядя в звездное небо, – тогда и свадьбу сыграть можно будет. Так что ты давай, старайся, а то я так в девках и останусь из-за тебя, – Таня хмурилась и ударяла Григория по груди кулаком.

Григорий прижимал Татьяну к себе, крепко обнимая за талию одной рукой, а другой хватал ее кулачок, чтобы та его не била, и прижимал к своей груди, где бешено стучало его влюбленное сердце.

– Не останешься, любимая, – шептал ей на ухо Григорий.

– Ну тебя! – смеясь, говорила Татьяна и отталкивала парня. – Пойдем лучше погуляем. Ночь какая лунная.

– Пойдем, – соглашался Григорий, склоняя голову, но руку Тани не отпускал.

Татьяна позволяла держать себя за руку. Ей было это приятно, но она не могла признаться в этом даже самой себе, только чувствовала, как от его руки тепло растекается по всему ее телу и становится спокойно на душе. Так они и гуляли, взявшись за руки: влюбленный Григорий и неприступная и такая желанная Татьяна.

Дул прохладный вечерний ветерок, который заставлял Татьяну все сильнее прижиматься к Грише. Она чувствовала, как часто бьется его сердце, мышцы руки, на которую опиралась Татьяна, напрягались, и она ощущала его силу, что девушке было очень приятно.

– Вот, накинь, – сказал Григорий и протянул Татьяне пиджак. – А то замерзла ведь.

Татьяна повернулась к Григорию, подошла к нему так близко, что у парня так и сжалось все в груди, что не вдохнуть, не выдохнуть. Он накинул свой пиджак Татьяне на плечи и прижал ее к себе, повинуясь порыву, хотел было поцеловать ее, но тут же испугался и отпустил Татьяну. Девушка улыбнулась и пошла дальше по дорожке. По выражению ее глаз Григорий не мог понять, что она думает, не обидел ли он ее.

Слышны были звуки гармони: мелодичная, немного грустная мелодия так совпадала с настроением влюбленного Григория! Ничего не замечая вокруг себя, Татьяна и Григорий так и гуляли, гуляли, не в силах расстаться друг с другом.

– Пора домой, Гришенька, – сказала Татьяна, когда они оказались возле ее дома.

«Не отпущу!» – пронеслось в голове парня. Татьяна впервые назвала его так нежно и положила ему руку на грудь, где все так же стучало неугомонное сердце Григория, и она это чувствовала. Таня улыбнулась.

– Увидимся завтра, – как будто услышав его мысли, сказала Татьяна.

– Увидимся, – мотнул головой Григорий.

Таня скрылась за калиткой родительского дома, помахав Грише рукой на прощание, а тот еще долго стоял возле этой калитки, вспоминая прикосновения Тани, и четко решил для себя: «Она будет моей! И никто не сможет нам помешать, даже ее родители». Григорий мотнул головой, как бы отгоняя от себя все эти мысли, провел рукой по волосам и пошел прочь от Таниного дома. На его тонких губах играла улыбка, порождённая любовью к Татьяне, к самой лучшей девушке на свете, как думал он, как думают все влюбленные, и кто их в этом сможет упрекнуть? Когда мы любим, то не замечаем недостатки своих любимых.

Григорий был единственным сыном своего отца. Мать его умерла, когда парню исполнилось десять лет. Умерла она при родах вместе с ребенком. Отец воспитывал сына один, так и не женившись больше после смерти любимой жены. Тетки да дядьки – родные братья и сестры отца Григория помогали кто чем может в воспитании. Старшая сестра хотела даже мальчишку к себе забрать, так как сама была бездетная.

– Отдай мне мальчонку, брат. Воспитаю как родного. Ну зачем он тебе? Обуза такая. А так освободишься от него, женишься, еще детишек нарожаешь.

– Что ты такое говоришь, сестра? Что значит «освободишься от него»? Он же не ярмо какое, а сын мой единственный.

– Я все понимаю, но…

– Нет, – не дал договорить отец Григория своей сестре. – Не отдам. Уж больно он на мать свою похож. Напоминание мне он о ней, о голубке моей. Только ради него и живу.

– Ну, как знаешь, – вздыхала сестра.

Григорий действительно был похож на свою покойную мать. Высокий, стройный, тонкий брюнет с густыми прямыми волосами. Черты лица его были настолько правильными и красивыми, что даже местные, глядя ему вслед, говорили: «Смотри-смотри! Ну просто граф идет, ни дать ни взять граф!» Карие глаза молодого человека смотрели на этот мир по-доброму, без злобы и хитрости.

– Ты слишком добрый, сынок, – говорил ему отец, сидя на завалинке и куря папиросу. – Так нельзя.

– А я, батя, по-другому не могу. Не могу обижать людей просто так. Ведь мне никто ничего плохого не сделал.

– А коли сделают?

– А коли сделают, – задумался парень, – то поверь, отец, спуску таким людям не будет. Я сумею постоять за себя.

В этот момент в глазах Григория отец заметил ранее не знакомую ему жесткость, напор и даже властность. Понял тогда отец, что сын его, несмотря на всю свою внешнюю мягкость и доброту, имеет стальной стержень внутри.

– Ну, это ты молодец, – похлопал он парня по плечу с улыбкой и гордостью. – Весь в мать. Она вот такая же была, как и ты. Сама зла никому не натворит, но и себя в обиду не даст. Жалко вот только, Бог ее рано к себе прибрал. А какая она красавица была… – задумался мужчина.

– А я ее и не помню совсем. Сколько мне тогда было, когда она умерла? Лет десять, не больше?