– В театрах бываешь, девонька? – Катя очи-то и потупила, да на беду и краскою густою залилась: застыдилась, засмущалась голубица! Вот бы скрозь земь сейчас и провалиться – не глядел бы так, не прожигал очами своими угольями!

– Да она нездешняя, – пробасил Косточка-касатик, заступничек Катерины-душеньки, друг ситный!

– Оно и видно! – старик задумчиво. Да примолк-притих, глаз сомкнул. – А ну, встань, красавица, в серёдочке, вот сюда, в свет и встань, прелестница! – А Катя уж истомилась вся, исстрадалась: чует, не ейно то место, неймётся ей! – Хорошо тебе?

– Ох и плохо, дедушко! – выдохнула, да глаза прикрыла ладонями, да головку втянула в плечики. Старик лишь руками развёл: дескать, ничего-то пописать и не попишешь тут!

– А красу свою не расплёскивай! Сохрани красу свою! – так сказал он ей да рукой сухой старческой потрепал по кудрям по шёлковым. Угадал старик, угадал-прознал, что в душе её до поры до времени сокрылося! А уж как угадал, то его секрет, тайна тайная, замысловатая.

Девица наша не успела опомниться – а уж оказалась на свежем на воздухе! Так вдохнула полной грудью девичьей, так рванулось сердечко её радостно, словно вышла она из неволи тягостной, словно держали её клешнями цепкими, да железными, да коварными!

А и что за сон будто чудной какой? И зачем ей всё это надобно? И себя сохранит, и красу свою, коль дана она, краса особельная! Сохранит – чего бы ей то ни стоило! А вот найти-то себя – какую цену да кому заплатить велено?..

– Ну что, актрисой-то будешь? – зашептал горячим шёпотом на Катино ушко́ Косточка.

– Нет, не буду, не буду, никогда!

– Ты любая мне дорога! Моя… любушка… Ты… лучше всех! Ты… краше всех… Катя моя…

– Ах ты глупенький… – и забылась сном, налетевшим вдруг, закружившим вдруг бедовенную нашу головушку… головушку, что положила душенька на худенькое Косточкино плечико: худенькое, да надёжное.

И поезд тряс-качал нашу красавицу – и сны тянулись следом за тем поездом, точно шлейф сказочный, глазу не видимый…

Спи, спи, девица, спи, спи, красная… все сны твои главные впереди ещё носятся…

Долго ли коротко… а кульминации нет как нет! А и где ж кульминация?..

Кульминация, она от лукавого…

– Глянь-ка, к Галине кой-то прилепился! – тётка! И сверлит глазами-буравчиками побледневшую что полотно Галину. А на фотокарточке-то, рядком с Галиной пышнотелою, и впрямь мужичонка какой-никакой промежутком: глазёнки-попрыгунчики, бородёнка вшивенька, клинышком! – Ишь ты, шары-то выпучил, ровнёшенько из-за угла мешком пужанай! Галин, а Галин? – и толкает Галину вбок да Кате глазком и подмигивает! – Гляди, Катерина, то зять наш будущий! – а сама-то хохочет-заливается – силы небесные, спасу нет! – Да уж дюже плюгав, дюже неказист! Глянь-ка, а на голове-то у его волос, что у козе под хвостом, родимые мамушки!

– А на что ей волосья-то? – другая тётка второю. – Ить недаром люди-то добрые сказывают: мол, курчав волос – курчавы и мысли, – да головой эдак покачивает.

– И то правда, сестра… но плюгав… родимые матушки…

– И-и! Выбирает ишшо! Плюгав! Иного-то нет – не сыщется…

– А ну, халды! – баушка Чуриха! И клевать не клюёт! – Ишь, мордуются! Вещуньи проклятущие! Матерь-то позабыли! Матери-то дайте глянуть! – и то-о-олько протянула свою костлявую ручонку сухоньку, чтобы завладеть заветной карточкой, – сейчас Галина, ровно собака цепная, ка-а-ак снимок тот выхватит, да ка-а-ак в комнату кинется – после закрылась на замок и сидит, мышь мышью: не шумит, не дышит! – Она и тады вот так же: закрылась, что волчина, и сидит. Володька Звягинцев пришёл – а она сидит волчиною: что злоехидна, что ягинишна, сгинула! – прошептала себе под нос баушка, ручонкой махнула лишь, да и пригорюнилась, да и опечалилась: и то, обидели старицу ни за что тебе ни про что, изверги рода человеча!

– А ты-то что гогочешь гоготом, хивря оглашенная? – А Кате так вдруг смешно сделалось, девице! – и-их, смешней смешного: у Галины, у ихной-то Галины, – жених!

Ну а тут вскоре и случись-приведись, да такое… ой, мамушки мои, и не в сказке сказать и не пёрышком записать!

– О-ой, силы небесные! – тётка-то в голос заголосила! – О-ой… Галина идёт, а с ей-то рядом… ну энтот… пришибленный… заморышек… что на карточке! Ой-ой-ой! Никак сватать идёт! Гланьша, да Гланьша же, ступай скорей вниз, попридержи его – а то гляди, вырвется! Ой, и что это деется-то, что деется! Катерина, Катерина! – тётка вихрем на кухню, да так от ей пышет, так жаром и дышит – и́збу спалит!

А Катя ровно какая преступница, стоит себе у оконца, да выбирает самые крупные, самые сочные ягоды из варенья: выловит ягодку – и сейчас в рот, выловит – и в рот! Стоит что лиса – силы небесные! – облизывается: уста в сиропе сладком-красном-сахарном – и что ты будешь делать со срамницею!

– Да ты от банки-то оторвись, лахудра, халда ты бесстыжая! Ягоды все выжрет – а нам водичку пустую чакай! У сестре судьба на волоске висит-качается, а она понажраться не понажрётся! Да я кому говорю, кому сказываю? – А Катя и остановилась бы, да не остановится! Вот окаянная!

А тётка Глафира кричит, хлопочет хлопотнем вкруг Галины да жаниха ейного, кудахчет курицей – а Катя стоит у оконца – от солнца яркого щурится! А Галину-то, Галину эк перекосило: сейчас сквозь земь и провалится!

«Чаю выпейте!» – «Учитель Боборыкин». – «Чаю выпейте!» – «Учитель Боборыкин!» И Галинино пунцовое лицо – а у Катерины нашей в висках стучит: ох и жарко, ох и душно…

И тут учитель Боборыкин глаз-то поднял… да как Катю увидал, так и обомлел-сомлел! Матушки родные! Что придурошный какой сделался, стоит: столб столбом, истукан истуканом! А она, Катерина, ягодку за ягодкой, ягодку за ягодкой – и в рот, и в рот. А губы-то в сиропе: ну ровно налились они густою, липкой кровью! С-сочные, рум-м-мяные губушки! А халат-то у Кати что красный сатиновый: ну вот лоснится весь собой, будто пропитал его кто свежею влажною кровушкой… Ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой… и облизывает, окаянная, липкие преступные уста… И понимает наша Катя: пропал учителишко, совсем пропал! Но прежде то понимают глаза ейные, руки… а кожа-то, кожа: такая вдруг стала матовая, манкая…

– Пожалуй, я чаю выпью…

Ах ты окаянный! И вид-то у его сейчас такой, точно он без разбору махом хлебанул вдруг крутого кипятку… вот такой у него вид… ой и диво…

– Да вы в и́збу-то войдите… – и расспросы-вопросы тёткины… А учитель всё «да-да», «да-да» – головёнкой кивает, от Катиных губ глаз не отрывает: глядит, ну ровно язык заглотил… и кадык вон ходуном ходит… А Катька-то Чурова ну что русалка какая: чует силу свою да ещё и пуще щурится: мол, больно уж кислое варенье-то, варево…

– Да Вы варенье покушайте: скусное варенье, лычовое… – Пропал учитель, куда как пропал… Чёлка Катина кудрявенная, кожа лоснится на солнышке… Пропал пропадом мил-друг…

И что это, нешто надобно всё время выбирать ягоды-то из варенья… а ну как она перестанет делать то – и он разлюбит ей?.. Разлюбит… слово чудное… Ведь он и не знает ей совсем, не знает – не ведает Катерину-то нашу, бедовую головушку! Он видит лишь эту, вот эту, Катю, что таскает ягоды из варения… А ту, другую?.. Иную Катю!.. Инда самой страшно сделалось!

И потом, любить и знать… нешто это одно и то ж?..

А Кате нашей так хочется, чтобы он её любил, уж так хочется – и она ест, ест варенье, девчоночка, ест до тошноты – до рвоты – до одури, до умопомрачения приторного… и эти прыгающие глаза учителя – туда-сюда, туда-сюда! – точно ходики часов… а после цепенеют вдруг, замрут… и опять: туда-сюда, туда-сюда… сейчас и пробьёт… и мерное покачивание головы – то баушка Лукерья что старая сморщенная клушка-кукушка: клюёт себе поклёвывает… и это стократное «Галина, открой! Галина, открой!» – и стук: то тихий, то громкий, то тихий, то громкий… стук… тук-тук… Галина-а-а, откро-о-ой… а и кто её закрыл… и пошто нос у баушки Чурихи вырос вдруг – обвился вкруг нежной шейки Катюшкиной – ах! – и ну душить, душить… а глаза учителя из орбит поповыскочили… марево… марево… во рту всё слиплось… варенье-варево лычовое… и крик Галины… плакальщица какая… аль то птица… И Боборыкин схватился рукою за бок… кобенится… али мучается учителишко… ой, лишенько…

– Чу! Пойду гляну, что с Галиной деется… – и баушка Чуриха зашаркала по полу…

А у Кати-то что есть: ягодка во рту! Сказать ему – не сказывать?.. А сама-то улыбается по-русалочьи… да как обмякла вся… невмоготу ей, невестушке… ой, пустите, пустите… и силушки нетути крикнуть… ягодка мешает…

А учитель набросился на девицу ровно бешеный – и ну тискать, ну месить её тело белое, что тесто в кадушке… страстушки!..

И пошто разжимает ей зубушки каким-то острым клинком… Ой, беду накличет… И точно не клинок то – что-то склизкое, солёное… Пошто?.. И спросить-то не спросит – задыхается… И сироп слизал с губушек… Это он хочет завладеть ягодкой, её ягодкой!.. А откуда он про то ведает?.. Нет, не отдаст она ягодки, ни за что на свете не отдаст… посули ты ей хушь царство-государствие – не высулишь!.. И стискивает зубушки из последних сил… будто от того сейчас зависит вся жизнь её девичья… а учитель уж добрался до ягодки: вот-вот, вот-вот вырвет… вот-вот… и бородёнкою своею, словно кистью, по лицу белому да гладкому вазюкает… больно… красные следы останутся…

– Ах ты антихрист!!! Ах ты окаяннай!!! – И легче стало нашей девице… ягодка на месте, слава Господу!.. – Ты пошто сюды явилси, гад ты ползучий-лизучий? А ты прикройся, блудница! – И то, Катерина-то вся растерзанная-расхристанная! – Ты пошто явилси, я тебе спрашиваю? Предложению делать аль тела белого отведать? – Боборыкин как-то смешно затряс бородёнкою. – Козлина ты, козлище! Вот и делай, псина шелудивый! Галина, Галина!..

– Нет-нет, – заблеял учитель, – я на ней женюсь… – и испуганно глядит на Катю-лебёдушку. На ней, на ней, на нашей Кате-то?.. Да женится?.. Вот потеха где! И охота ему?.. Косточке сказать – не поверит же!

– Да ты хушь спросил, кобелина ты паршивый, как звать-то ей величать?

– Нет… это лишнее…

– «Лишнее»! Ушлый какой! Так ей ить и двенадцати годков ишшо нетути!

– Ничего, я обожду… – ишь, шельмец, словцо-то како ввернул: «обожду»! А ей что, все-то эти годы – раз, два, три, четыре, пять, шесть… шесть лет, с ума сойти! – все эти годы варенье есть?..

Нешто Гальше сказать, чтоб она поела варения?..

– Я тебе обожду, ирод ты окаянный! Рожна тобе! А ну, где эта невеста? – круглый глаз баушки Лукерьи кровью налился – Катя сейчас и головочку в плечи вогнула; тётки стоят, робко прижавшись друг к дружке, боясь и словечко молвить, ну что овечки на закланье! – А ну, задирай подол, халда! Задирай, кому говорю! Я те жениха-то покажу! Засеку, ровно сидорову козу!

– Ой, цветочек… – только и вымолвила одна из тётушек.

– Можа, при ём-то не надоть, а? – запричитала друга́.

– Авдотьица, Гланьша! А ну цыц, халдюги! «Цветочек»! И чтобы ни-ни! Зубья на замок! Онемейте! А энтого, – старуха зыркнула на одуревшего учителишку, – в чулан! Да не пущайте его, супостата, анчутку! – и ка-а-ак рванёт на Кате халатик красненький! – А ну, кажи ляжки, шалава! – Катя лежит – не шевелится – не колышется. – И в кого тольки такая уродилася?.. Целёхонька… Ну, моли Господа… – и п-пошла хлестать по Катиным что ягодицам-ягодкам! – На-ко, отведай мово угощеньица, скурёха проклятущая!

Уж она била-била её, девчоночку, лупила-лупила-а-а: инда кровь проступила на нежной на кожице… Знатно расписала свою распутную унученьку баушка Лукерья… Катя ровно в бездну какую провалилась-канула…

– Это всё отцово семя про́клятое! И матерь ихная жила с тятькой его не записанная… Отцова дочь… Родимес тебе возьми… Взамуж она собралась… невеста… из кислого теста… Покуда сестра взамуж не выйдет, даже и не смей…

Долго ли коротко ль – очнулась сердечная, выдохнула:

– А где художник? – душенька Катьша, художника какого-то удумала! И всё-то она вымышливает, мудрёная головушка!

– «Художник»! От слова «худо»… Я те покажу художника! В чулане сидит твой «художник»…

И ровно сгинул куда учитель: ни слуха ни духа…

Так и не узнала наша Катя пытливая, что с ним сталося…

– Что, баушка Лукерья, не уберегла девку-то?

– Галин, а Галин? Когда свадьбу-т гулять будем?

– Слышь, это он перепутал маненько: заместо Галины замесил Катерину!

– Учитель-то Катьку Чурову спортил!

– Галину просватали!

– Оно конечно, покуда эдакой лакомый кусочек пред очами-устами, хто ж на старую деву позарится?..

И судили и рядили бабы нашенски коченёвские – спокою не давали…

Ой, мамушки! Лицо-то у Галины ровно… обвисло, что ль… ровно маска какая, маска тяжеленная, сползала… уголки губ потекли вниз, глаза будто обнажились: глубо-о-окие такие глазницы – и не глаза вовсе – безмолвные, потускневшие… животное что-то, жалкое животное, проглянуло-проклюнулось…

А Катерина насупротив: ну ровно пава какая вышагивает – панья паньей ступает, бровки насурьмила-насупила… Ах ты Катя, Катя, бедовая ты головушка! Не знала она не ведала, и чем обернётся ей то сватовство мнимое, ой не ведала!..

– Ой, сестра, чтой-то Галина совсем позача́врела! – и ну причтом причитать, голос в голос, ревмя ревут! – Из огня да в полымя пламенно!

– Связалась с этим еры́жником про́клятым, прости Господи, оха́ном окаянным!

– А он-то что оскоти́нел! Давече видала его! Ой, силы небесные!

– Вот ить недаром люди-то сказывают: поживи-де на веку – поклонишься и хряку: хряк, хряк, сделай так! – а он: хрю, хрю, посмотрю! – и воют, и воют воем неуёмные!

А тут ещё вкруг дома вкруг Чурова парни стали похаживать, да в окны заглядывать!

Вот они, парни-то, распарни, похаживают, да в окошечки-то поглядывают, да стуком условным постукивают: выйди-де, девица, сойди-де со крылечка, кралечка, кралечка Катери-и-иночка!

Похаживают-похаживают, постукивают-постукивают – ан нейдёт детушка, нейдёт лапушка! А уж пуще-то иных Сашка Заиграев дела пытает: он почитай что первый добрый молодец коченёвский – добрее и сыскал бы, да, слышь, не сыщешь и сыском-рыском!

Вот он, Сашка-то, на гармошке-то, да на двухрядочке, эк жарит-наяривает – все девчонки коченёвские из окошек повыглядывают – одна Катюшка глаз не кажет, словца какого не молвит – не скажет. А выйти-то, родимые матушки, страсть как хочется! Ах ты бедовая головушка Катеринушка, пропадать тебе, стало, пропадом!

А Сашка-то знай жарит да наяривает – а у свет-Катеринушки щека горит пламенем пламенным!

Вот в другой раз и в третий развернёт двухрядочку – не стерпеть, сиднем не усидеть нашей девице: не минуется то, что сбудется, не стерпится то, что станется!

И крадётся наша дева стыдливая к сундуку да с обновами, да со дна, с самого что донышка, сарафанчик вынимает шёлковый, ненадёванный: вынимает, примеряет, любуется: хорош-ш-ша-а-а!

Сарафанчик, сам-то он беленький, а по стану-то по девичьему пугвички всё чёреньки, да рядочком-рядочечком, что нотки по стану по нотному, ровно кто на единой на ноточке пропел протяжно так, жалостно: а-а-ай, пропадай ты пропадай, бедовая головушка!

Пропадать так пропадом – вышла, вышла наша Катеринушка, вышла белая да румяная, а коса по стану шелковистому меж пугвичек чёреньких вьётся, словно вплела в шелка белые ткачиха искусная нить золотую, царскую!

И пошли, пошли они рядком-рядышком, Катеринушка да с Сашко́м – а Косточка всё по закоулочкам да по заулочкам: глядел-глядел, глаза и проглядел – смолк соколик глазами-то!

Возвращалась за полночь, простоволосая! Тётушки пугливые сейчас шелка срывали с непутёвой своей детинушки, с гулюшки своей гульливой – и в кого пошла, в кого уродилася? – срывали, да припрятывали, да утаивали, да всё от баушки от Чурихи: а то прознает-проведает – не снести тогда головушки буйной Катеринушке-сиротинушке!

Вот припрятывали – а сами воем выли – лыву целую нацедили! Ах вы тётки-тётушки, шелка-то что – их, разве, надеть, да с шиком, – детское в Катюшке кишмя кишит по-прежнему!

Был-жил такой Матвей Иваныч – не то кум, не то брат, не то сват Катиным тётушкам – Авдотьице да Гланьше – в обчем, седьмая водица на киселе, а всё одно, как-никак сродственник, всё одно, так сказать, колено.

– Какая-то там родня! Какое-то колено-подколено? Наша Марина вашей Катерине двоюродная Прасковья! «Родня»!

– Это который Матвей? Матвейша никак? Татьяны колченогой отпрыск?

– Да не! Татьяна-то с цы́ганом убегла.

– И то, убегла! Пёс ей дери! Ой, а что красивай был цы́ган, ой красивай: волос чёрнай, вьющий, густой! Ох и хорош! Ну такой из собе поста́снай… Да рожею-то сокол, а умом-то тетерев: колченогую за себе взял! Э-эх! Увозом её увёз, волхви́тку эдакую. Тольки свистнул – не успели оглянуться! Только рубаха красная и сверкнула!

– Она, видно, и́нная, Татьяна-то колченогая. Очи у ей, у Татьяны-то, янтарны якоря…

Баушка сейчас корить-укорять Катьшу – лапушку нашу непутёвую:

– Куды конь с копытом – туды и лягуша с лапой! – да и продолжает свой нехитрый сказ: – А уж что дядя Григорий сокрушался! Криком кричал, волосья пеплом посыпал: увёз, кричит, супостат окаянный, упустил я, кричит, Татьяну: с-под самого носа свёз! Ох, кричит, проспал я, старый…

– Да не, это он криком-то кричал, кады кобылу у его хтой-то скрал.

– Авдотьица… Гланьша! – цыкнула старица. – Ну-ка онемей… – и призадумалась: – А кобылу-то не цы́ган скрал?.. – А и было ль то, кобылольто?..

Был-жил Матвей Иваныч. Жил он в Москве, на Сретенке; говаривают, и стишки складал – иными словами, слыл старым московским сумасшедшим. Жил он в коммунальной квартирке московской со своею суседушкой-страстотерпицей Марфой Игнатьевной (как сама она себе прозывала), жил скрытно, тайком, один-одинёшенек…

Стало, к ему-то предстояло держать путь Кате нашей непутёвой, как придёт пора ей времечко…

Живал-бывал себе что во само́й во Москве Московской сумасшедший тамошний-таковский Матвей Иваныч по прозванию Чуди́нов: и то, чудил чудаковато – глядел виновато.

Тётушки – нешто вражи́ны какие? – готовы́ Катюшку отрядить что за девять девятин, в десятое царство, лишь бы Галину постылую с рук сбыть – взамуж отдать: приданое на полке пылится – дева никому не сгодится.

А Катюшка уж и такая она сякая, раскосая-косая, соком медоточивым сочится – не приведи Господь какому случа́ю случиться! Неча и часу часовать, неча и ждать-пождать.

Матвей Иваныч-то на Сретенке тёрся-обретался – волос седой, плащ серый худой, уж что латаный-перелатанный, почитай все перила – все площадя им вымел, милейший наш Матвей Иваныч, да со Сретенки: за угол свернёшь – сейчас встренешь.

Ах ты время-времечко: сказочка сказывается – времечко мечется – вервие свивается… сучится ниточка – тянется… часочек за часочком… минуточка за минуточкой… ни словечка не утаишь…шь…шь…

И только друг на дружку глянули – сейчас всё и поняли: за руки взялись, да очей-то стыдливых не подымут – росплеском не расплескать бы тайну тайную, их связавшую…

Вот через реченьку чрез Кочумаевку переправу справили…

И куда несли её ноженьки-то белые, белые да быстрые-резвые, свет нашу девицу да Катеринушку? И куда она, девчоночка, поторапливалась, куда голову сломя поспешать-то поспешала? Попрощаться-распроститься на веки вечные с чистотой своей что девичьей, с непорочностью да с невинностью? Помахать ей рученькой белою аль отдать супостатам-вражи́нам-злоязычинам? А и куда она, девственность, кинется: аль котомку на плечо – да в скиталицы?..

Ох, Царица Небесная, что это деется, что это пишется! Ты прими, прими, Царица Небесная, чистоту что Катеринушки в своё лоно непорочное, приветь-приголубь её!

Ах и девица-девчоночка, поспешай, поспешай! Ах и глупая, поторапливайся! Отдай храмину свою белую на поругание да на осквернение – нешто чистой всё из воды выйти хочется!..

И сейчас Кочумаевка будто голову пригнула, пальчик к губам приложила: тшш-шш-шш… шуметь не шумит – прислушалась, затаилась… глаз поднять не подымет: застыдилась…

И видится Кате: не Кочумаевка то, а большущее полотенце-полотнище, что мостком перекинулось охранительным, да только не белое оно, полотенце-то, а всё как ни есть красным-красно: закатным светом солнышка пропитано-облеклось, ровно кровушкой, что течёт-течёт по капельке с полотенца того, предвещая гибель буйной головушке доброй нашей девицы… А солнышко-то что закатное: так наливным румяным яблочком на зубок и просится…

И раскинулась наша красна девица не то реченькой безудержной, не то скатертью белотканною, не то землюшкой рассыпчатой – и Косточка наш, добрый молодец, всё глубже и глубже входил в ей, в мякоть сочную, в плоть медвяную: входил в ей по колено, по пояс, по са́мы по́ плечи… пропадай, пропадай, головушка…

А течёт-течёт кровушка… чаша полная – не испить во веки вечные…

– Катя!.. – и поспешно прикрыл рот ладошкою. Имя выскочило, имя выпрыгнуло, само, без и́спросу, без дозволения… имя кругленькое, имя-имечко… Катя-катышек… – Катя… Катюша… Ты жена мне теперь, Катерина!

– Какая же я жена? Какой уж ты муж…

– Нежная моя, дай прижмусь к тебе…

Застыдилась-зарделась наша девица красная, зоренька ясная: вся-то пышет она, вся-то горит огнём огненным, пла́меньем пламенным. Разбежалась буйная головушка – и сейчас в Кочумаевку, да русалкой розовой…

Приняла её реченька ласково: рученьками шелковистыми обмыла-обвила, волнами, что покрывалами, облекла-сокрыла, речами журчащими да быстрыми обволокла-закружила… да на ушко́, да шепотком… да щекотно…

А Косточка на бережку стоймя стоит, что неприкаянный, на невесту на свою дивуется…

А уж как вышла она… Царица Небесная! И описать не опишешь: перо скрыпит-спотыкается…

А как сказывают: вот возжелаешь женщину – сейчас ступай на место на лобное, да сложи свою буйную головушку, да не раз сложи, да не два, не три, но свершай ритуал сей кажну ночь, кажну ночь обагряй кровью жертвенной покрывала-простыни белотканные! Искупления опосля жди-пожди совокупления, искуплением жизнь новая явится-искупается, жизнь новая, незапятнанная.

И как яблочко в небе зарделося – сейчас в глаза друг дружке глянули – и на Кочумаевку!

Прибежали – никак отдышаться не отдышатся: что за диво дивное – речки нет как нет… ровно в воду канула… Только пропасть одна и чернеется, ощерилась ртом старческим с осколками гнилых зубов-камешков…

А уж бабы шумят коченёвские:

– Это где это, люди добрые, видано, чтоб река запропала пропадом, как есть, сгином сгинула? Сквозь земь она, что ль, провалилася?

Катя наша очи-то потупила: ах она, Кочумаевка, родимая реченька, мудрая головушка! Не могла она людям на глаза-то показаться, не могла не расшептать тайны страшной, тайны своей крестницы – ин сама сокрылась странница-страдалица…

Глянула Катя в глаза Косточке: стало, не бывать тому в другой раз, что было меж ими ноченькой… схоронить венец откровения первой невинной близости… знать, вторая близость – изгнание – потому повторение… повторение не творение – потому отворот-поворот… знать, искать надобно иных путей, а и реченька стезю такую выбрала: узкую извилисту стёжку-дороженьку…

Ни слова не молвила наша девица, а только Косточка успел-сумел уловить мысль её стремительну – крикнул:

– Змея подколодная! – да погрозил безвинной страннице, реченьке.

Бежит-несётся Катя наша, что голубка сизокрылая, потерявшая своих детушек – птах малых! Бежит бегом, и не оглянется, и не задёржится ни на миг, ни на мгновение! Бежит-бежит: раскраснелась-разрумянилась, запыхалась, пышная раскрасавица!

Костя за ей еле-еле поспевает: а уж что спотыкается, а уж что запинается! Ой ты гой еси, красная девица, и куды поспешаешь-то?

– Пал Фёдорыч! Пал Фёдорыч! – криком кричит, а уж крик-то что пламень пламенный: языком тот пламень прозывается, когда рвётся он, ветром раздуваемый, рвётся стремительно, безудержно! – Пал Фёдорыч! Пал Фёдорыч, родимый! – и выдохнула: – Кочумаевка ушла…

– Лапушка! Девонька! – Пал Фёдорыч залюбовался нашей Катею: оторвал глаза от газеты. – Золотая, загадочная! Как же ты жить-то будешь? – и… сызнова спрятался за газетою…

(Пал Фёдорыч, он такой, Пал Фёдорыч, он на Коченёво сквозь очки дивится, Пал Фёдорыч; они у его, очки у его, у Пал Фёдорыча, на кончике носа повисли, на кончике носа; Коченёво сонное слепит глаза, Коченёво сонное; кончик носа что крючочек: очки зацепились…

Катя наша – чур-чур-чур! – раскатистым смехом сперва насмехалась, что стёклышко дребезжащим, опосля послания слать стала: живые письмена выводить на свет божий – с тем и любовь пришла словно бы к нашей лапушке, к нашей девушке, любовь – да к прославляемому ею Пал Фёдорычу.)

– Батюшка, правда, правда! – Костя ка-а-ак вскрикнет, да руки вскинет! И чудно отца-то назвал, батюшком, да кинулся в его объятия, что ветр степной бесприютный!

– Ах ты речка ты, девчоночка ты речка, Кочумаевка! – Катюшка знай всхлипывает! – Журчала себе журчала, жила себе жила… Ах ты девчоночка-речка… Вернулись – а её и след простыл – ушла… Покинула нас… И где речка? И где Кочумаевка?.. – и мается голубушка, и смотрит глубокими глазищами, куда-то внутрь и глядит: там-то, на дне очей, никак и схоронилась реченька-странница?.. – Ах ты девчоночка…

А ведь Кате нашей в ту пору почитай что шешнадцать годков сровнялось-стукнуло…

Все были-пришли. И Сашка Заиграев эдак в стороночке прохаживается, мехи гармошеньки-двухрядочки потрагивает: мол, он случа́ем здесь сказался-оказался. И Нюрка Рядова, шельма рыжая, тут как тут: без ей-то не обошлось бы!

– Это они, Чуровы, – шепчет – шары её бесстыжие! – какой-то тётке пузатой, – нарочно Катьку-то спроваживают, ага! – и головой покачивает: дескать, уж она всё про всё знает-ведает. – Галину им с рук сбыть надобно – вот они молодку-то и гонют со двора: да тольки поздно хватились-то! – и косит своим глазком масленым. – Галина-то ждать-пождать не стала – к Цвирбулину прижалась! – и ну хохотать, шалава ты рыжая! – Они, Чуровы-то, рты пораззявили: думают-мнят, Катюшку отошлют, красотулю писаную, она, Галина-то, и опомнится! Как же! Что, баушка Чуриха, профукала унучку, не прочухала? – и грозит ручищей дому Чурову! – Ну, Катька-то задаст вам, уж помяните моё словцо, задаст: пропишет прописью!

– Болтай, Фетинья Савишна, про ботвинью давешню! – ах ты, тётушка сметливая! – Ботало пустое! – и уста сомкнула, лукавая!

– То-то и оно что давешню! – огрызнулась Нюрка Рядова, родимес ей совсем возьми, да и подмигнула Галине: та ни жива ни мертвёшенька.

Все были – баушка Чуриха лишь заупрямилась: нейдёт – и нейдёт! Ну хошь криком кричи – ни в какую!

– Вам шутки шутковать, а я и́збу брошу? – и округляет свои страшные жёлтые глаза. – Катьша, та ж бузу бузит, а я и́збу изгублю?

Баушка Чуриха зубы скалить: ласки не жди! На Катю зыркнула – и зашаркала тихохонько, забунча́ла – одно и разобрала наша девчоночка: «В Москву за сказами ушла…»

Все были – отец, и тот пришёл: принесла его нелёгкая, оглашенного…

– Едешь? – говорит. – Катишь? – Катя молча и кивнула: оробела вдруг наша девица белая. – В Москву? – а сам головёнкой махонькой покачивает, головёнкой-тыковкой: как же, дескать, знаем-знаем, ведаем, и что она за Москва такая, чем прозывается. – Ну, как говорится… – и руками машет-размахивает: словцо, ишь, не ловится – а сказать-то покрасивше-поманеристей хочется – ан нет, нейдёт слог, куражится! – Ну, чтоб тебе, как говорится, путь-дорожка пухом была… – и перстом указует в даль далёкую да тыковкой своею потряхивает: дескать, а хорошо ведь сказано, ладно скроено… Тут тётка-то и вскричи:

– Да ты что, антихрист, несёшь? – и кидается на отца: насилу оттащили! Тот шары выпучил: нешто сдурела старая? – и лыбится: дескать, гляньте, люди добрые на чокнутую! – Ты пошто это, охальник ты, родимой дочери эдакую-то желаешь страстушку?

– Я это… напутствие, так сказать… в путь, так сказать, в дорожку… – и, что ворон крылом, глазом хлопает.

– Это какую-такую напутствию, ирод ты окаянный? – Отец пятится – тётка наступает! – «Пухом»! Это ты ро́дной-то дочери смертушки желаешь-жаждаешь? – и ну выть-дождить: едва отходили.

– Да я… – и руки опускает.

– Ступай отсель, супостат, оха́н окаянный! – Отец и поплёлся: раз только на Катю-то глянул, да головёнкой эдак мотнул – и поплёлся, лапотник. – Это где это видано, люди добрые, – голосила тётка, причитала-плакала, – чтоб родной-то отец да дочерь ро́дную на смертушку отправлял, рукою указывал? О-хо-хонюшки! Семя про́клятое…

Катя наша и засуетись-завертись, веретеном и зайдись: ох и страшно девице, ох и боязно… да и отца-батюшку жальче жалкого… неприкаянный он…

– Может, останусь я? – прошептала наша девушка, прошептала наша голубушка, непутёвая головушка испуганно.

Косточка всё стоял, в землю глядел, а тут глазёнки вскинул: моргает часто-часто – а сказать не скажет: мол, останься, Катя, останься, душенька, останься – не покидай свово Косточку…

А тётка поуспокоилась.

– Да как это останешься? – и руками эдак развела.

– «Останусь»! – другая вторит тётушка. – И билет вон куплен ужо. Билет-то куды? Там и место твоё прописано, и полка какая – сказано! Мы не баре деньги-то псу под хвост выбрасывать! – а сама на Галину зыркает: она-де виновница того, что девку-то на край света спроваживают! Галина стоит что туча чёрная – инда черней ишшо! – глаз поднять не подымет! А тут Цвирбулин недалече крутится… «сродственничек»…

– Да уедешь ты? – выдавила, Галина-то. Да скрозь зубы: – Постылая! – развернулась – и бегом бежать! Бежит – а сама спотыкается, бежит-спотыкается… а уж что полнущая, что неуклюжая… родимые мои мамушки…

Так и покатилась наша Катя, Катя-катышек, скиталица, искательница, в дальнюю стороночку… а Коченёво, чай, пред очами-то скачет всё одно?…

На Сретенке обретался – волос седой, плащ серый худой, уж что латаный-перелатанный, почитай все перила – все площадя им вымел – не пощадил, – милейший наш Матвей Иваныч, да со Сретенки – за угол свернёшь – сейчас встренешь.

Да суседушка-душа – усердная седовласая страстотерпица безвинная: уморил ей совсем старик чудаковатый, уморил-загнал почтеннейшую Марфу Игнатьевну – с им обреталася в коммунальной квартирке тихой – дом под слом, окны во двор.

– Кому како лихо! – жалилась старушка товарке своей. – Мой-то подпил давече и давай стихи свои читать – нужны они мене больно: косматый, шары выпучил! Ну что бешеная собака: сейчас укусит! Еле ноги унесла!

– А чего читал-то?

– Да поди разбери… ахинея ка́я-то, прости Господи…

Вот, стало, к Матвею-то Иванычу и держала путь наша Катя…

Часть 2. Москва

Он-то и отворил ей дверь, предупреждённый загодя о приезде сродственницы, – тётки отписали ему, а как же, Матвейше-то? – он-то и всплеснул руками, он-то и закричал – а глаза, ясные, серые, так и засверкали, так и засверкали; шевелюра растрёпанная… да ещё старуха какая-то высунулась из-за двери: высунулась – да сейчас и сгинула… то, верно, и есть Марфа Игнатьевна, суседушка… Катя наша растерялась: уж так громогласно, так радостно приветил ей Матвей Иванович!