Поэтические переводы

Sweeney among the Nightingales
(Tomas Eliot)

 
Apeneck Sweeney spread his knees
Letting his arms hang down to laugh,
The zebra stripes along his jaw
Swelling to maculate giraffe.
The circles of the stormy moon
Slide westward toward the River Plate,
Death and the Raven drift above
And Sweeney guards the horn; d gate.
Gloomy Orion and the Dog
Are veiled; and hushed the shrunken seas;
The person in the Spanish cape
Tries to sit on Sweeney’s knees
Slips and pulls the table cloth
Overturns a coffee-cup,
Reorganised upon the floor
She yawns and draws a stocking up;
The silent man in mocha brown
Sprawls at the window-sill and gapes;
The waiter brings in oranges
Bananas figs and hothouse grapes;
The silent vertebrate in brown
Contracts and concentrates, withdraws;
Rachel n;e Rabinovitch
Tears at the grapes with murderous paws;
She and the lady in the cape
Are suspect, thought to be in league;
Therefore the man with heavy eyes
Declines the gambit, shows fatigue,
Leaves the room and reappears
Outside the window, leaning in,
Branches of wistaria
Circumscribe a golden grin;
The host with someone indistinct
Converses at the door apart,
The nightingales are singing near
The Convent of the Sacred Heart,
And sang within the bloody wood
When Agamemnon cried aloud
And let their liquid siftings fall
To stain the stiff dishonoured shroud.
 

Песня о любви Альфреду Пруфроку
(Томас Элиот)

 
Я так и думал, что дал тебе ответ,
человек не вернётся в этот мир.
Это пламя не погаснет больше, нет,
я не вернусь в тот фонд живым.
Всю правду эту я просто знаю,
перед позором страха отвечаю».
Давай пойдём с тобою, ты да я,
когда поднимется вечерняя заря,
как пациенты под наркозом на столе,
пройдём по улицам пустым везде.
Уединимся в ночлежке для ночей бессонных,
в дешёвом кабаке, в бормочущих притонах,
где на полу опилки и скорлупки устриц,
как аргумент коварных, скучных улиц.
Чтобы к истине вас когда-то привести,
не надо спрашивать, зачем такой визит.
В гостиной дамы оголтело
беседуют про Микеланджело.
Дым с туманом тычут желтизной в стекло,
вылизывая сумерек углы,
всё, что за ночь с водостоков натекло
и даже сажу копоти трубы.
Скользнув к террасе, дом нежно обнимают
обвив собою дом, мгновенно засыпают.
Конечно, будет время для жёлтого дыма,
который скользит по окнам, потирая спину.
Настанет время встретиться лицом к лицу,
чтоб созидать и убивать, творцу и подлецу.
Да будет время для всех работ, чтоб не тужить
и не возникнет вопрос, что на тарелку положить.
Вот час придёт для множества сомнений,
воспоминаний, ревизий и видений.
Настанет время для вас и для меня,
перед домашним чаем на исходе дня.
В салоне дамы оголтело
щебечут о Микеланджело.
И действительно, время пройдёт.
Интересно, смею ли я? Наперёд,
по лестнице вернуться и спуститься,
с лысиной, что будет светиться.
Они скажут, что его волосы сильно поредели!
Моё пальто, мой воротник, что на меня одели,
мой галстук богатый, но с булавкой убогой.
Они скажут: «Но какие тонкие руки и ноги!»
Разве я смогу беспокоить вселенную?
Каждая минута имеет точное время,
для решений, отступлений, сомнений.
Да, мне знакомы эти лица и в профиль, в анфас,
глаза, что держат нас в границах общих фраз,
когда к стене приколот шпильками этих глаз,
я корчусь средь границ, стенаю,
тогда страдать я просто начинаю.
Выплескивать негодования неприлично
и как, я это должен сделать лично?
Ибо я их всех знал, про всё немножко,
про утренники, вечера, календарные дни.
Я жизнь измерял кофейной ложкой
и знал отголоски дальней болтовни,
там под музыку в гостиной дамы спелись.
Так как же я могу, как я осмелюсь?
Я видел голову свою плешивую на блюде,
Я не пророк и мало думаю о чуде,
но я поймал момент, когда мое величие угасло,
как лакей, держа пальто, ехидно улыбался.
Короче говоря, я испугался.
Это стоило того, что после приговора,
мармелада, чашек чая, среди фарфора,
среди негромкого меж нами разговора,
с улыбкой прервать общение в разгар,
чтоб мироздание втиснуть в земной шар
и катить его, как твой желанный дар.
Сказать: «Я Лазарь, вернулся и восстал в гробу,
чтоб рассказать вам всё. Я всем, всё расскажу».
Вот некто, на подушке устроив голову свою,
вам скажет: «Это то, что я не имел в виду;
Это совсем не так».
А как?
это стоило того, в конце концов,
на улицах после закатов и дворцов,
после романов, после чашек, после покоя,
юбок тянувшихся вдоль пола и многое другое.
Невозможно сказать, что я имел в виду такое!
Вот если бы фонарь волшебный,
на экране сбросил сгустки нервов,
а некая особа, сбросив шаль,
уставившись в окно сказала: «Жаль.
Это совсем не так и хватит,
нет, это всё некстати».
Нет, я это не имел в виду.
Я не Гамлет, и не должен Принцем быть.
Я господин, который делает беду,
чтобы прогресс и сцену запустить.
Советую принцу простой инструмент:
положительным быть и полезным,
осторожным, дотошным, как джентльмен,
политически тупым, но трезвым.
Порой, действительно, почти смешно,
дурачимся и это всё разрешено.
Я старею. Старею. Нет слов.
Я надену мотню от штанов.
Я не хочу расстаться с волосами?
Смогу ли кушать персик зубами?
Буду в белых брюках по пляжу гулять
и слушать, как русалки поют,
но они не будут мне петь и плясать,
качая на волнах морской приют
и расчесывая белыми волосами,
воду белую под ветер волнами.
Мы задержались на морском пейзаже,
с девчонками раздетыми на пляже.
Мы тонем, пока людские голоса,
нас не разбудят на небесах.
 

The Love Song of J. Alfred Prufrock
(Tomas Eliot)

 
S’io credesse che mia risposta fosse
A persona che mai tornasse al mondo,
Questa fiamma staria senza piu scosse.
Ma percioche giammai di questo fondo
Non torno vivo alcun, s’i’odo il vero,
Senza tema d’infamia ti rispondo.
Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherized upon a table;
Let us go, through certain half-deserted streets,
The muttering retreats
Of restless nights in one-night cheap hotels
And sawdust restaurants with oyster-shells:
Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent
To lead you to an overwhelming question…
Oh, do not ask, «What is it?»
Let us go and make our visit.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
The yellow fog that rubs its back upon the window-panes,
The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes,
Licked its tongue into the corners of the evening,
Lingered upon the pools that stand in drains,
Let fall upon its back the soot that falls from chimneys,
Slipped by the terrace, made a sudden leap,
And seeing that it was a soft October night,
Curled once about the house, and fell asleep.
And indeed there will be time
For the yellow smoke that slides along the street,
Rubbing its back upon the window-panes;
There will be time, there will be time
To prepare a face to meet the faces that you meet;
There will be time to murder and create,
And time for all the works and days of hands
That lift and drop a question on your plate;
Time for you and time for me,
And time yet for a hundred indecisions,
And for a hundred visions and revisions,
Before the taking of a toast and tea.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
And indeed there will be time
To wonder, «Do I dare?» and, «Do I dare?»
Time to turn back and descend the stair,
With a bald spot in the middle of my hair —
(They will say: «How his hair is growing thin!»)
My morning coat, my collar mounting firmly to the chin,
My necktie rich and modest, but asserted by a simple pin —
(They will say: «But how his arms and legs are thin!»)
Do I dare
Disturb the universe?
In a minute there is time
For decisions and revisions which a minute will reverse.
For I have known them all already, known them all:
Have known the evenings, mornings, afternoons,
I have measured out my life with coffee spoons;
I know the voices dying with a dying fall
Beneath the music from a farther room.
So how should I presume?
And I have known the eyes already, known them all—
The eyes that fix you in a formulated phrase,
And when I am formulated, sprawling on a pin,
When I am pinned and wriggling on the wall,
Then how should I begin
To spit out all the butt-ends of my days and ways?
And how should I presume?
And I have known the arms already, known them all—
Arms that are brace leted and white and bare
(But in the lamplight, downed with light brown hair!)
Is it perfume from a dress
That makes me so digress?
Arms that lie along a table, or wrap about a shawl.
And should I then presume?
And how should I begin?
Shall I say, I have gone at dusk through narrow streets
And watched the smoke that rises from the pipes
Of lonely men in shirt-sleeves, leaning out of windows?…
I should have been a pair of ragged claws
Scuttling across the floors of silent seas.
And the afternoon, the evening, sleeps so peacefully!
Smoothed by long fingers,
Asleep… tired… or it malingers,
Stretched on the floor, here beside you and me.
Should I, after tea and cakes and ices,
Have the strength to force the moment to its crisis?
But though I have wept and fasted, wept and prayed,
Though I have seen my head (grown slightly bald) brought in upon a platter,
I am no prophet – and here’s no great matter;
I have seen the moment of my greatness flicker,
And I have seen the eternal Footman hold my coat, and snicker,
And in short, I was afraid.
And would it have been worth it, after all,
After the cups, the marmalade, the tea,
Among the porcelain, among some talk of you and me,
Would it have been worth while,
To have bitten off the matter with a smile,
To have squeezed the universe into a ball
To roll it towards some overwhelming question,
To say: «I am Lazarus, come from the dead,
Come back to tell you all, I shall tell you all» —
If one, settling a pillow by her head
Should say: «That is not what I meant at all;
That is not it, at all».
And would it have been worth it, after all,
Would it have been worth while,
After the sunsets and the dooryards and the sprinkled streets,
After the novels, after the teacups, after the skirts that trail along the floor—
And this, and so much more? —
It is impossible to say just what I mean!
But as if a magic lantern threw the nerves in patterns on a screen:
Would it have been worth while
If one, settling a pillow or throwing off a shawl,
And turning toward the window, should say:
«That is not it at all,
That is not what I meant, at all».
No! I am not Prince Hamlet, nor was meant to be;
Am an attendant lord, one that will do
To swell a progress, start a scene or two,
Advise the prince; no doubt, an easy tool,
Deferential, glad to be of use,
Politic, cautious, and meticulous;
Full of high sentence, but a bit obtuse;
At times, indeed, almost ridiculous—
Almost, at times, the Fool.
I grow old… I grow old…
I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
Shall I part my hair behind? Do I dare to eat a peach?
I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach.
I have heard the mermaids singing, each to each.
I do not think that they will sing to me.
I have seen them riding seaward on the waves
Combing the white hair of the waves blown back
When the wind blows the water white and black.
We have lingered in the chambers of the sea
By sea-girls wreathed with seaweed red and brown
Till human voices wake us, and we drown.
 

Четыре квартета
(Томас Стернс Элиот)

1. Бёрнт Нортон

 
1.1
 
 
Настоящее и прошлое, впрочем,
будут происходить и в будущем,
как грядущее посещало прошедшее.
Значит, время всегда настоящее
и оно никогда не приходит,
не свершившееся есть абстракция,
будем наблюдать, что происходит,
нам даётся, лишь возможная акция.
Только в области размышлений,
желаемое и уже наставшее,
оседают в памяти без промедлений
и приводят на грань настоящего.
Шаги по тропам нехоженым,
к не открытым ещё дверям,
как слово чьё-то тревожно,
бьет по моим мозгам.
Не беспокойте прах розовых лепестков,
тогда сад заполнят отголоски иные.
Поспешим за поворот, где щебет скворцов.
Может и нам суждено пойти за ними?
В наш первый мир и первые двери,
с обманной песней скворца
и незримо в это поверив,
войти и оставить сердца.
В осеннем тепле, сквозь воздух звенящий,
птица зазывала словно в ответ,
мы невесомо ступали по листве опавшей,
под музыкальный в кустах сюжет.
Незримые взгляды пересекались,
казалось, на розы глядел кто-то тут.
Хозяева будто в гостях оказались
и шли посмотреть на высохший пруд,
который был окружён кустами самшита.
Высох бетон, порыжел по краям,
а ведь был заполнен солнечным светом,
там кротко рос лотос, словно бурьян.
Когда-то поверхность под лучами света,
блистала и мы стояли, отражаясь в воде,
тучи уходили и пруд опустошался следом,
лишь детский смех из кустов доносился везде.
«Смелее.», – Человеку вторила птица,
не выжить в слишком реальной жизни.
Прошлое и будущее уже не случится,
мы только в настоящем, на грани мысли.
 
 
1.2
 
 
По ось в грязи телега застряла,
скрип ободов, кровь в аорте рыдала,
поклажи с чесноком, сапфиром упали,
а рана забытой войны стонала.
Жизнь по вращению звёзд читаем,
по кольцам дерева года считаем.
Стоим себе в свой малый рост,
вступив на шаткий жизни мост
и слышим топот беглецов,
бежит кабан от гончих псов.
Погоня длится средь веков
под взором звёзд, других миров.
В застывшей точке вращения мира,
ни плоть, ни бесплотность, ни туда, ни сюда,
есть движение, нет остановки ритма,
встречаются прошлое с будущим в точке всегда.
Можно сказать, мы где-то были, но где?
Как долго? Время в точке не поместить!
От житейских желаний свободу в судьбе,
от страха и состраданий не оградить.
Светом разума, белым, спокойным,
от воли своей и чужой благодать,
без движений внимание полное,
отрешённость нельзя толковать.
Постигнуть новый и старый мир,
ощутить их неполный восторг,
погрузившись в частичный кошмар,
с учетом будущих и прошедших снов,
слабостью ненадежного тела солгать,
спасти человечество от проклятия неба.
В прошлое и будущее не вынести плоть,
сознанию не остаётся места и следа.
Сознавать, значит не зависеть от времени,
помнить себя среди роз, но без бремени.
Миг под ливнем, запах ладана при курении,
время в настоящем покоряется временем.
 
 
1.3
 
 
Мрак между прошлым и будущим правит без света,
он облекает тело прозрачным покоем,
тень постигает неизменность, эфемерная красота
очищает душу во мраке ночи и такое
лишает ощущений, отрешает любовь от суеты.
Не избыток и не угасание, а мерцания,
рассеянная вялость чередует пустые мечты.
Напряжённые лица, сменяют смятения,
словно клочья бумаги, ветер крутит людей,
между прошлым и будущим.
Вихрь продувает легкие до самых костей,
душ изнеможенных и немощных.
В блеклом воздухе очень вялые души,
постепенно ветер выметает холмы,
Лондона, Хэмпстеда, Кемпдена, Патни.
Здесь мрак отступает за пределы тьмы.
Спускаемся ниже, делаем последний шаг,
в царство, где одиночество вечно,
в мир иной, в антимир, где внутренний мрак.
Там избавление от вещей безупречно,
отрешённость от чувств и мира грёз,
в неподвижном духовном мире,
где путь в никуда, к недвижимости звёзд.
Там прошлое и будущее стало едино!
 
 
1.4
 
 
Колокольный звон.
Время хоронит день.
Пустой небосклон,
от солнца укрывает тень.
Подсолнух есть солнечный лик для нас.
Уже зимородок устремился ввысь,
летящего мира свет не угас,
ответил светом на свет и затих.
 
 
1.5
 
 
Слова и музыка всегда в движении,
не после смерти и только во времени.
Речь умолкает, идут причитания
и слово обретает форму молчания.
Слова и музыка могут достигнуть
немоту бессмертной китайской вазы.
В вечном покое может сгинуть,
скрипичный ключ в кантиленой фазе.
А предшествующий финал и начало
сходятся вместе в начале кольца
и все это в настоящем настало,
до начала и после конца.
Слова всегда в настоящем движении,
надрываясь, трещат и тухнут,
иногда разрываются от напряжения,
от неточности гниют и гибнут.
Им не под силу стоять на месте, поныне,
их постоянно атакуют в пространстве,
вопли, упреки, осаждают в пустыне
призрак, орущий в загробном танце.
Громкая жалоба неутешной химеры,
движение есть подробность ритма,
как у лестницы перила, ступени,
а у слов существует рифма.
По сути, любовь не движение,
лишь причина его во времени.
Вне времени и вне желания,
есть лишь одно стремление.
Вырваться на истинный путь
из небытия в бытие,
неожиданно солнечный луч,
сотрясает смехом детей,
в листве затаивших свой восторг.
Скорее, сюда, к причалу.
Нелепым становится времени срок,
между концом и его началом.
 

1. Burnt Norton
(T.S.Eliot. No. 1 of «Four Quartets’)

 
1.1
 
 
Time present and time past
Are both perhaps present in time future,
And time future contained in time past.
If all time is eternally present
All time is unredeemable.
What might have been is an abstraction
Remaining a perpetual possibility
Only in a world of speculation.
What might have been and what has been
Point to one end, which is always present.
Footfalls echo in the memory
Down the passage which we did not take
Towards the door we never opened
Into the rose-garden. My words echo
Thus, in your mind.
But to what purpose
Disturbing the dust on a bowl of rose-leaves
I do not know.
Other echoes
Inhabit the garden. Shall we follow?
Quick, said the bird, find them, find them,
Round the corner. Through the first gate,
Into our first world, shall we follow
The deception of the thrush? Into our first world.
There they were, dignified, invisible,
Moving without pressure, over the dead leaves,
In the autumn heat, through the vibrant air,
And the bird called, in response to
The unheard music hidden in the shrubbery,
And the unseen eyebeam crossed, for the roses
Had the look of flowers that are looked at.
There they were as our guests, accepted and accepting.
So we moved, and they, in a formal pattern,
Along the empty alley, into the box circle,
To look down into the drained pool.
Dry the pool, dry concrete, brown edged,
And the pool was filled with water out of sunlight,
And the lotos rose, quietly, quietly,
The surface glittered out of heart of light,
And they were behind us, reflected in the pool.
Then a cloud passed, and the pool was empty.
Go, said the bird, for the leaves were full of children,
Hidden excitedly, containing laughter.
Go, go, go, said the bird: human kind
Cannot bear very much reality.
Time past and time future
What might have been and what has been
Point to one end, which is always present.
 
 
1.2
 
 
Garlic and sapphires in the mud
Clot the bedded axle-tree.
The trilling wire in the blood
Sings below inveterate scars
Appeasing long forgotten wars.
The dance along the artery
The circulation of the lymph
Are figured in the drift of stars
Ascend to summer in the tree
We move above the moving tree
In light upon the figured leaf
And hear upon the sodden floor
Below, the boarhound and the boar
Pursue their pattern as before
But reconciled among the stars.
At the still point of the turning world. Neither flesh nor fleshless;
Neither from nor towards; at the still point, there the dance is,
But neither arrest nor movement. And do not call it fixity,
Where past and future are gathered. Neither movement from nor towards,
Neither ascent nor decline. Except for the point, the still point,
There would be no dance, and there is only the dance.
I can only say, there we have been: but I cannot say where.
And I cannot say, how long, for that is to place it in time.
The inner freedom from the practical desire,
The release from action and suffering, release from the inner
And the outer compulsion, yet surrounded
By a grace of sense, a white light still and moving,
Erhebung without motion, concentration
Without elimination, both a new world
And the old made explicit, understood
In the completion of its partial ecstasy,
The resolution of its partial horror.
Yet the enchainment of past and future
Woven in the weakness of the changing body,
Protects mankind from heaven and damnation
Which flesh cannot endure.
Time past and time future
Allow but a little consciousness.
To be conscious is not to be in time
But only in time can the moment in the rose-garden,
The moment in the arbour where the rain beat,
The moment in the draughty church at smokefall
Be remembered; involved with past and future.
Only through time time is conquered.
 
 
1.3
 
 
Here is a place of disaffection
Time before and time after
In a dim light: neither daylight
Investing form with lucid stillness
Turning shadow into transient beauty
With slow rotation suggesting permanence
Nor darkness to purify the soul
Emptying the sensual with deprivation
Cleansing affection from the temporal.
Neither plenitude nor vacancy. Only a flicker
Over the strained time-ridden faces
Distracted from distraction by distraction
Filled with fancies and empty of meaning
Tumid apathy with no concentration
Men and bits of paper, whirled by the cold wind
That blows before and after time,
Wind in and out of unwholesome lungs
Time before and time after.
Eructation of unhealthy souls
Into the faded air, the torpid
Driven on the wind that sweeps the gloomy hills of London,
Hampstead and Clerkenwell, Campden and Putney,
Highgate, Primrose and Ludgate. Not here
Not here the darkness, in this twittering world.
Descend lower, descend only
Into the world of perpetual solitude,
World not world, but that which is not world,
Internal darkness, deprivation
And destitution of all property,
Desiccation of the world of sense,
Evacuation of the world of fancy,
Inoperancy of the world of spirit;
This is the one way, and the other
Is the same, not in movement
But abstention from movement; while the world moves
In appetency, on its metalled ways
Of time past and time future.
 
 
1.4
 
 
Time and the bell have buried the day,
The black cloud carries the sun away.
Will the sunflower turn to us, will the clematis
Stray down, bend to us; tendril and spray
Clutch and cling?
Chill
Fingers of yew be curled
Down on us? After the kingfisher’s wing
Has answered light to light, and is silent, the light is still
At the still point of the turning world.
 
 
1.5
 
 
Words move, music moves
Only in time; but that which is only living
Can only die. Words, after speech, reach
Into the silence. Only by the form, the pattern,
Can words or music reach
The stillness, as a Chinese jar still
Moves perpetually in its stillness.
Not the stillness of the violin, while the note lasts,
Not that only, but the co-existence,
Or say that the end precedes the beginning,
And the end and the beginning were always there
Before the beginning and after the end.
And all is always now. Words strain,
Crack and sometimes break, under the burden,
Under the tension, slip, slide, perish,
Decay with imprecision, will not stay in place,
Will not stay still. Shrieking voices
Scolding, mocking, or merely chattering,
Always assail them. The Word in the desert
Is most attacked by voices of temptation,
The crying shadow in the funeral dance,
The loud lament of the disconsolate chimera.
The detail of the pattern is movement,
As in the figure of the ten stairs.
Desire itself is movement
Not in itself desirable;
Love is itself unmoving,
Only the cause and end of movement,
Timeless, and undesiring
Except in the aspect of time
Caught in the form of limitation
Between un-being and being.
Sudden in a shaft of sunlight
Even while the dust moves
There rises the hidden laughter
Of children in the foliage
Quick now, here, now, always—
Ridiculous the waste sad time
Stretching before and after.