Чужие зеркала: про людей и нелюдей

Лолка

никого ни от чего прикрыть не могла. Ее бы саму кто прикрыл. Ей бы самой укрыться за чьей-нибудь спиной пошире. Ей казалось, что она не живет, а стоит на вершине скалы под сильным ветром. Шквалистый неумолимый ветер выдувает у нее из рук все; невозможно удержать. Выдувает отпущенное ей время, жизнь, да и саму ее того и гляди сдует, и полетит она, кувыркаясь в пустоту, в ничто. Она ужасно устала мотаться между Питером, Таллином и родными, никогда не любимыми Силламягами. Если б там не мама, если б не оставленная у нее Алешка, никогда бы туда не ездила. Гнилое место, тухлое, депрессивное. И народ такой же тухлый. Копошатся, как опарыши в навозе. Мелкие хотелки, мелкие склоки, мелкие радости, унылые черные куртки, китайские спортивки, шапочки-презерватив.

В Таллине – там работа, там Тошка-Ляма, приятель ее давний, еще с детсада, на соседних горшках сидели, а нынче Антон Альварович Лямбер, крутой чел, хозяин сети видеосалонов. Ляма подкидывал ей регулярную халтурку – перетолмачивать притараненные из-за бугра кассеты с киношками. Это была хорошая халтура, Ляма не жадничал, знал, что Лолка сделает достойный перевод, без ляпов и суконной канцелярщины. За день она могла пару фильмов уконтрапупить.

– Лёлик, голуба, новая партия пришла. Подъедешь?

– Когда надо?

– Ну ты же знаешь, надо вчера. Завтра сможешь? Там одни америкосы, сплошной «фак’юверимач», но свежак, надо быстро перебухать. Конкурент не спит.

– Ладно, Тоша. Завтра подъеду. Сколько там?

– Тебе, Лелик на четыре дня полета. Я в тебя верю. А если за три дня управишься, с меня премиум.

– Легко. Готовь бабосы.

Переозвученные кассеты тиражировались в Ляминой подпольной студии, прокручивались в его салонах, расходились по рынкам и магазинчикам по всей Эстонии, просачивались в Россию, доходя даже до Горбушки. Чаще всего это была американская жвачка, но встречались и неплохие фильмы: «Цветок моей тайны» и «Высокие каблуки» Альмодовара, «Коровы» Медема, «Разум и чувства» Энга Ли или «Храброе сердце» Гибсона. Такие кассеты, уже дублированные она всегда брала себе, собирала свою видеотеку.

В Петербурге Лолка подрядилась возить иностранцев по городу, экскурсии она вела не только на английском, но и на финском, а могла и на испанском, если вдруг нарисуется такая группа, поэтому у Давранова ее ценили, позволяли работать на свободном графике, пропадать с горизонта на месяц-другой. И возвращению ее всегда радовались, – она никогда не капризничала, сказали: «финики», везем фиников, сказали: «рязань», везем рязань. На три часа – хорошо, на целый день – ладно.

Но это так, для поддержания штанов. Много там не наболтаешь. Как говорится, на шнурки и унитаз. Было у Лолки кое-что другое. Что пока тоже привязывало ее к родному гнезду. Не давало расстаться с ним раз и навсегда. Что позволяло ей собирать потихонечку кубышку, рассчитывая воплотить ее в светлое и уже близкое будущее для себя и Алешки.

Лолка возила в Эстонию медь. Не в сумке, само собой, и не в багажнике своей расхристанной ауди. Была у нее шаланда, грузовой полуприцеп, доставшийся ей в наследство от мужа. Он, слава богу, не помер, просто ушел полтора года назад, поменял Лолку на более перспективный вариант. Но наследство бывшей жене какое-никакое оставил, в том числе и эту телегу, старое ведро, но еще вполне годное. Да, собственно, и сам «медный» бизнес она тоже от своего Вовчика унаследовала: раньше он за перевоз отвечал, теперь она. Отряд не заметил потери бойца. На одной шаланде без тягача не уедешь в светлые дали. Голова, потрепанная на евродорогах Скания с миллионным пробегом за плечами, нашлась в Лолкином силламяевском дворе. Обладали ее братья Пырины, Ромка-Пыра и Ярик. Вот с ними она и договорилась за долю малую. Пару раз в неделю шаланда грузилась в Питере вынесенной с местных заводов медью, тонкой, в сантиметр диаметром, трубкой, сверху – каким-нибудь легитимным барахлом, и тащилась в Эстонию.

Разгружали их в Палдиски на бывшей, опустевшей ныне военной базе. Русские ушли отсюда два года назад, демонтировав и забрав с собой все, вплоть до оконных рам из казарм. И тотчас же объявились здесь новые хозяева, предпочитавшие не светится, работать без вывески и лучше во вторую смену. Платили сразу на месте, но жались за каждый бакс. Лолка при сдаче товара обычно не присутствовала, с ней рассчитывался продавец, в первый раз только подъехала посмотреть, чего-как. Это были настоящие насосы. Взвешивали трубки чуть ли не на аптекарских весах. Там меди – полтонны, а они каждые сто грамм учитывают. Лишь бы отмусолить что-нибудь, недоплатить. И за время тоже. Чего, мол, на два часа опоздали. Чего-чего, граница не прозрачная, и с каждым днем все плотнее становится, а это время и деньги. Но за стоимость перехода продавцу никто не платит, это его проблемы, не нравится, не умеешь, у других возьмут. Но тем не менее телега эта позволяла Лолке оставаться в барышах.

* * *

– Да, конечно, мам, я через три дня приеду разберусь с этим, – Лолка разговаривала по телефону с матерью.

У той, как всегда, были проблемы, на этот раз начал подтекать унитаз, вот прям, беда-бедища, ему уж лет тридцать, удивительно, что только сейчас. Придется менять фурнитуру. Кому, кроме Лолки, этим заниматься? Мать сама не будет. Она давно уже переложила все мелкие бытовые неурядицы на свою дочь. Она теперь Бабушка, уважаемая профессия. С Алешкой надо погулять, отвести ее на танцы, на рисование и в бассейн, то одно, то другое. Ей некогда. А у Лолки времени навалом, она ж дочерью не занимается.

Телефон стоял в прихожей коммуналки на маленькой облезлой тумбочке рядом с высоким, в потолок, зеркалом. Зеркало было ровесником этой квартиры, пережило революцию, две мировых войны, блокаду, развал Союза. Никто на него не позарился, большое слишком, куда его. Может, раньше оно украшало хозяйскую гостиную, а теперь вот, доживало свой долгий век в прихожке, небрежно опираясь верхним краем о стену. Посредине зеркальной, чуть потускневшей поверхности была полочка, очень удобная для того, чтобы Лолка ставила на нее локти. Поэтому разговаривая по телефону, она всегда смотрела в упор на собственное отражение.

В эту квартиру привел ее Вовчик. Зачем привел, если на часах уже ночь-полночь, ей было понятно. Был какой-то дурацкий день рожденья, ехали на электричке к черту на рога с Катькой и Димычем. Она и поехала-то, чтоб пожрать на халяву, за компанию увязалась. Пожрать, кстати, толком не получилось. Только сунула в рот ледащий бутербродик со шпротиной, тут же какой-то парень ей через стол:

– Это кто тут закусь зазря переводит? Почему не пьем, сударыня? – и стакан ей протягивает.

А в стакане – полстакана водки. Лолка водку вообще не пила, гадость, то ли дело винишко, токай замородный, что они с Катькой в магазине около общаги покупали. Дорогой гад, по четыре рэ и двадцать коп, не васисубани какие-нибудь, зато вкусный, слатенький.

– Не, я не буду.

– Да бу-у-удешь. Держи!

«Держи» прозвучало как приказ. И Лолка взяла у парня из рук стакан, чего спорить-то, сейчас поставит втихаря, «зачэм пить, пускай стоит». Но тут на другом конце стола кто-то звякнул ножом по бутылке:

– Эй, тихо, тихо, хар-рош горлопанить. Есть тост!

Ясно дело, за именинника и виновника торжества. Как его звать-то? Это Лолке было без разницы. Катькин прошлогодний хахаль по экспедиции. А, за Вадима. Она подняла свои полстакана водки, чокнулась звонко с теми, кто рядом. И хотела поставить стакан обратно на стол. Но этот, напротив, будь он не ладен, погрозил ей пальцем:

– Не гоже, хозяина обижать.

Вот пристал. Лолка сделала маленький глоток. Он прокатился по горлу горячим шариком. Распустился в желудке, жарким солнечным бутоном. «Жаркѝ. Есть такие цветочки». А ничего, – не противно.

– Умничка. А давай на брудершафт.

– А давай.

Так она познакомилась с Вовчиком. Он тоже был здесь чужой, приведенный за компанию, он вообще был с ЛИТМО, математик. Лолка фыркнула:

– Музыка цифр! Полюбила радикала, он оказался интригалом. Безумно интересно.

– Маленьким пустоголовым лолитам этого не понять.

Тут Лолка взвилась, она терпеть не могла, когда ее называли Лолитой:

– Вам, вьюнош, лолиты не по возрасту, поищите себе мамашку, пусть подучит вас маненько. Гумберт Недогумберт хренов!

Но этот не обиделся. Он сграбастал ее и повалил в жесткий покрытый корочкой наста, сугроб, они как раз погулять вывалили. И там в сугробе поцеловал. Не спрашивая: «можно?» – не подсказывая ответ: «нет, нельзя». А потом сказал:

– Поехали отсюда.

И они уехали, и в электричке опять целовались в тамбуре до одури, и от Финбана к себе он привез ее на такси.

Из прихожей он сразу утянул ее в первую дверь, она и разглядеть ничего не успела, только черный провал коридора и свое отражение, нырнувшее в сизую муть старого стекла. В темной комнате тоже смотреть было не на что, да и не до того. На ходу сбрасывая шмотки, путаясь в молниях и пуговицах, они мчались, летели к незаправленной тахте. И уже падая голым телом на скрученную жеваную простыню, Лолка выдохнула:

– Подстели чего-нибудь, кровать испачкаем.

Он чуть отпрянул:

– Первый раз что ли?

– Угу.

– Не бойся, все будет хорошо.

Глядя в нависающее над ней расплывчатое в сумраке лицо, в казавшиеся огромными глаза, она сказала:

– Я не боюсь. Я предупреждаю.

Давно уже пора было избавиться от обрыдшей девственности. Двадцать лет в обед, в любой деревне сказали бы: «Да ты перестарок, девка». А кому ее всучить-то? Не в общаге же с коридорной системой, всем видать, кто к кому пошел, от кого вышел. Так Лолке не хотелось, не комильфо, промискуитет какой-то в духе четвертого сна Веры Павловны: «каждая с каждым, и каждый с каждой». Вообще, с парнями у нее не складывалось: те, кому она нравилась, не нравились ей, а те, которые нравились, не обращали на нее внимания. А этот, он красивый такой, высокий, кудрявый, как Джо Дассен. И наглый. В правильном смысле. Он ее взял и… взял. Не рассусоливал, не тратил время на ухажерство пустое.

Утром, спустившись на Техноложке под землю, стоя в плотной массе дышащих друг другу в затылок безликих фигур, Лолка радовалась. Теперь она женщина, Женщина, «Женщина, ваше величество…» Никто вокруг не замечал, что она изменилась, никто вообще не видел ее, она была просто сгустком, заполняющим пустоту. Но она-то знала, теперь она совсем другая. Ей даже казалось, что и внешне она изменилась, стала более плавной и округлой, наполненной. Она словно держала саму себя в руках, как полную до краев тонкую стеклянную вазу, держала бережно, боясь расплескать. И улыбалась.

Правда, вчера ночью, уже после… уже когда все произошло и закончилось, было не особо весело. Надо было встать и привести себя в порядок, помыться.

– Где у вас ванна или душ, чего-нибудь?

– На Московском, два квартала и направо. Павловские бани.

– Чего? У вас тут что, даже душа нет? А как вы моетесь-то?

– Я ж сказал, в бане. У нас тут только тубзик, по коридору и упрешься, и раковина на кухне. Да, горячей воды тоже нет, колонка.

– Опаньки… А как же мне теперь? – Лолкин голос непроизвольно приобрел некую жалостливость.

Вовчик встал, пошарился в потемках, погремел чем-то, подал ей трехлитровую банку:

– Вот тебе душ. Пошли, колонку зажгу. Не умеешь, поди.

– Не умею.

Потом-то она научилась и колонку зажигать, и стирать мелочь всякую, трусы-носки, в тазу, выставленном на кухонный стол, и мыть голову под краном в раковине, но это уж потом. Привыкла, и это казалось ей в порядке вещей: постельное белье сдавала в прачечную, в баню на Московском ходила по субботам, там кстати была классная парилка, и когда в девяностые баня закрылась, Лолка даже жалела об этом.

Но вот дитё рожать поехала домой к матери. «Куда я с пеленками-распашонками на кухне? А подгузники, кипятить их что ли? А ребенка где мыть? В комнате? Воду туда-сюда каждый день таскать? В Силламяеве квартирёшка хоть и мелкая, однокомнатная, зато с ванной и горячей водой. Ничего, подрастет месяцев до девяти, в Питер вернемся. А пока так. Вовка все равно со своим бизнесом будет сюда каждую неделю ездить. Перекрутимся как-то».

Может, если б тогда не спасовала перед кухонной раковиной и колонкой, не уехала бы в относительно благополучную материну квартиру, Вовчик бы от нее и не ушел. А может, и не в этом дело было. Вот сколько раз он ей говорил, чтоб получила эстонское гражданство, а она все отнекивалась. В гробу она видала его, гражданство это, она, вообще, тут жить не собирается, ей в Питере в кайф. А тут что? Тут болото сплошное, тощища. У них в Силламягах у всех российские паспорта. На хрен эстонские. Еще на курсы ходи, язык изучай, Конституцию. Когда ей ходить? У нее ребенок маленький.

Вовка тогда как раз в «металлический» бизнес втянулся. Там много ребят с ЛИТМО крутилось, все свои, друг друга знают. Возили титан, медь, родину продавали в розницу по мелочи, на то, чтоб вагонами вывозить, средств не хватало, там другие люди были, посерьезнее, но и мелким шустрилам пока жить давали. Вовчик машину с грузом сопровождал, сидел с водилой в кабине, граница, то-се, покупатель, расчет, потом к жене под бочок, к теще на блины. Удобно.

Под Кингисеппом, километров двадцать не доезжая, приметил он на дороге полуприцеп. Брошенный или забытый, или бог его знает, почему стоящий на обочине. По одну сторону шоссе – лес, по другую – поля пустые, травой заросшие. Никакого жилья рядом нет. Он раз мимо той телеги проехал, два… А на третий – подъехал на тягаче, на той самой скании с Лолкиного двора, с Ромкой-Пырой за рулем, они шаланду цмык, подцепили и в Силламяево оттащили, прямо теще под окно. Документы купили, на учет поставили, на эстонские номера. На Лолку оформили задним числом, аж с восемьдесят третьего года, когда у нее еще прописка местная была. Чего там: карточку оформить, в деревянный компьютер сунуть. Заплати и лети. За все про все двести восемьдесят баксов ушло, говно-вопрос.

Все у Лолки было хорошо: девочка подрастала, она вязала дочке кофточки и пинетки, распуская свои еще школьные свитера, муж приезжал каждую неделю на пару дней-ночей, пригонял шаланду полную не кефали, конечно, ясен пень. Нормальное существование. Без катаклизмов. Всяко лучше, чем в школе за копейки балбесам вечные истины вкручивать.

И вот она вернулась в Питер окончательно и бесповоротно, с вещами, новеньким видеомагнитофоном Sony, коробкой кассет с классными фильмами и годовалой Алешкой. Вернулась, чтобы жить долго и счастливо со своим Вовчиком на своих неполных одиннадцати квадратах в коммуналке у Техноложки.

«Долго» продлилось ровно год, а «счастливо» закончилось почти сразу.

Как-то в пятницу Вовка из Эстонии вернулся, и вечером пришли к ним его приятели. На самом деле не приятели никакие, а вот как их назвать, не поймешь. Раньше бы сказали «товарищи по работе». А теперь как? «Товарищи по бизнесу»? Или по-русски – «по делу». Подельники, одним словом, такие же «металлисты», как и Лолкин муж.

Лолка не любила этих сборищ. Сядут, водку разольют, закуску минимальную, чего нашли в их холодильнике или с собой притащили. И вроде бы нормальные мужики, все, между прочим, с высшим образованием, не гопа подзаборная. Пока они о погоде, о природе, в смысле, о бабах, до третьей рюмки – нормальный разговор, вполне себе интеллигентный, а только начнут о работе, – все, переходят на мат, и так с мата не слезая, другими словами не пользуясь абсолютно, до конца вечера и треплются.

Выпив-закусив, о делах своих скорбных покалякав, все уперлись на лестницу курить. А один некурящий, Аркаша, Вовкин друг – на одном факультете учились – остался в комнате с Лолкой. И сразу ей:

– А ты знаешь, что у Вовки твоего баба есть?

Лолка промолчала. Он опять торопливо, стараясь успеть, пока никого рядом:

– Давно уже. Она с нами работает, она, можно сказать его начальница. Шурка Гринфельд. Наш факультет закончила, только раньше, Вовка поступил, она как раз заканчивала. Может у них еще тогда…

Лолка знала, что это правда.

Но вот он зачем ей все это говорит? За такую правду убивать надо. Аркаша, он противный такой: высокий, сутулый, плечи узкие вовнутрь, плешь и очки. Вид такой, будто он грязный, замусоленный. Волосы немытые, свитер вечно вытянутый, носки вязаные, штопаные, ботинки снимет – на весь дом воняют. Говорят, шибко умный, в аспирантуре учился, почти защитился, да бросил, не до диссера, надо бабки сшибать. Гад, гнида, думает, ошарашит ее, расстроит, и сам же утешит, сопли ей утрет. Давно на нее облизывается. Брошенных баб, знамо, где утешают. Сволочь подлая. Вот уже и на тахту к ней поближе пересел.

– Алешка, что там у тебя? Пойдем с Вавой погуляем, – словно не слыша, словно не было ничего сказано, Лолка поднялась, взяла на руки игравшую на полу дочку и ее кудлатую игрушечную собачку, вышла из комнаты.

Куда идти?

Куда уйдешь?

Теперь она знала. Раньше догадывалась. Сразу, как вернулась из Силламяэ, так и поняла. Все стало не так. Нет, Вовчик по-прежнему был заботлив с ними, Алешке всегда привозил что-то из каждой поездки и ей самой, то платье огрского трикотажа, то футболку шикарную дико-розового цвета, то сапоги португальские, кожа тонкая как перчатка, каблучок высокий, то чулки, то лифчик французский. И главное, в размерах никогда не ошибался, все ее тело наизусть знал.

И в постели по-прежнему жаден был до этого ее тела, ненасытен. Лолка тонула в нем, растворялась. Ей даже казалось, она слышит музыку. Где-то совсем далеко, на грани мира. Едва различимо. Но эта музыка, этот ритм, – это и было самым главным. Он, ритм, подчинял ее себе. Топил, заставлял растекаться расплавленным серебром, чтобы сразу вслед за этим, ее, растекшуюся, столкнуть внутрь, в саму себя, слить в сверкающий горячий шар и тут же выплеснуть вверх к несуществующему в высоте небу. А потом и второй раз. А то и третий. Но теперь после всего этого, после такой(!) ночи Вовчик мог пойти «на работу» и вернуться только на следующий день, а то и через два дня. Просто позвонит и скажет, что уезжает, срочное дело. Лолка чувствовала, он врет, не уехал он никуда, он ушел к кому-то, к какой-то….

Один раз она раскрыла его записную книжку, потрепанную, ободранную как помоечная кошка. Зачем раскрыла? Что надеялась там найти? На исписанной в два слоя страничке было написано «Саша» и номер: 3258722. Даже имя не женское, нейтральное такое имя. Но сердце бухнуло: это она. Сразу поняла. Как? Лолка сама не знала. Но была уверена, это и есть Вовкина любовница. Она номер тот запомнила сразу, он бился у нее в мозгу: триста двадцать пять, восемь, семь, два, два. Он не хотел забываться, выскакивал, каждый раз, когда муж ее пропадал в «срочном отъезде». Однажды она даже набрала его, ответил женский голос: «Алё?», обычный голос. Лолка повесила трубку. Ну мало ли, подумаешь, женский голос, может это жена, сестра, соседка какого-то Саши.

Нет. Лолка знала, – не сестра, не жена и не соседка. Это она.

Как быть? Она попыталась поговорить с мужем. Что-то на тему: «если не любит, лучше разойтись», он рассмеялся: «глупая» и поволок ее в постель. И по всему выходило, что он любит, а она глупая.

Но Лолка чувствовала, что она, змея эта, есть. И вот теперь мерзкий червяк Аркаша подтвердил ее догадки. И более того, Лолка даже поздравила себя, как четко она проинтуичила, это была та самая «Саша». Чтоб вы сдохли, Рахиля.

Оставаться в этом Лолка не могла. Надо уйти. Но куда?

Постояв минуту в прихожке, прислонившись лбом к холодному зеркалу, глядя в свои глаза, наплывающие на нее из черной глубины, она вздохнула, пересадила Алешку с одной руки на другую и пошла на кухню мыть посуду.

Вовчик всегда врал. Ну, не врал, – не договаривал, сочинял, уходил от разговора, ловко поворачивал так, что это она сама себе все напридумывала, а он ни сном, ни духом. Всегда. С самого начала. Она велась по первости, потом научилась понимать, где пошла закручиваться вралина.

Бесилась.

Сдалась: ну если ему так нравится, пусть сочиняет.

Их роман развивался быстро. В общаге Лолка вообще ночевать перестала. В коммуналке перезнакомилась со всеми жильцами, и те уже считали ее за свою. После зимней сессии последнего своего пятого курса, понимая, что не хочет никуда ехать ни по какому распределению, сказала Вовчику:

– Женись на мне.

А он ей в ответ:

– Дак я вроде уже женат…

Она даже не пискнула. Хотя прозвучало неожиданно. Чуть приподняв бровь, с кривоватой полуулыбкой:

– Дак разведись. Я подожду. Только быстро. А то ушлют в Усть-Задрищенск, больше меня не увидишь.

Он действительно был женат. Он эту комнату купил через фиктивный брак что-то около полугода до знакомства с Лолкой. Расписался, заплатил, прописался, жена-продавщица выписалась с жилплощади, все чин чинарём. Вот только развод не оформил. Не солидно на второй день после прописки разводиться. Мало ли что. Но Лолка события ускорила. Вовчик максимально быстро развелся, и они отгуляли свадьбу в апреле месяце. Гости были только с ее стороны, подружки и пара приятелей с курса, Вовка никого не приглашал. Мать Лолкина не поехала, сказала: «Чего я у вас молодых буду под ногами крутится». Своих родителей, живших в Омске он почему-то не приглашал. Почему, Лолка не спрашивала. Всегда считала: нѐчего лезть в чужие дела, не тронь – не воняет.

Так что она все сделала правильно. Она даже диплом свой получила уже на новую, мужнину фамилию. И декан, торжественно раздавая эти самые дипломы, недоуменно крутил башкой, прочитав: «Батманова», такой студентки на этом курсе он не знал. И когда к нему вышла Лолка, понимающе улыбнулся и сказал: «Поздравляю!» Она в ответ гордо чуть склонила голову.

* * *

– Да, Кать, приду конечно… Ага, совершенно свободна… Легко… Вдвоем потрепемся, кофейку попьем, оттопыримся слегонца, давно пора, – Лолка, облокотившись на полочку, смотрела в зеркало.

На завтра, на субботу они договорились встретиться с Катюхой, давней, еще с первого курса подруженцией. Голубоглазая блондинка Катя, видимо, здорово выигрывала на Лолкином фоне. Особенно восточным мужикам нравилась, в общаге то сириец за ней ухлестывать начнет, то иорданец. Ходить к ним в гости в одиночку Катька боялась, брала с собой подругу. Лолка не возражала, поход в чужую комнату в качестве дуэньи приносил неоспоримый бонус – полопать чего-нибудь на халяву. Готовили парни вкусно и необычно, то луковый суп или чечевичная похлебка, то котлетки-кубех или салатик с булгуром и зеленью.

Сама Лолка не считала подружку красивой: водянистые глаза, если заглянуть поглубже, там вода-водица речная, прозрачная, течет-струится по камушкам пестрым, журчит-поет, а о чем та песня, есть ли в ней смысл, не поймешь. Волосы соломенные, не слишком густые, осенним расхристанным стожком. Короткие белесые ресницы; не накрашенной и на кухню выйти неприлично. А ноги? Прогнутые назад икры, если в профиль посмотреть и мысленно дорисовать козьи копытца, Катька превращалась в самочку сатира. Она казалось устремленной вперед, вот сейчас переступит цокающе и с места сорвется в галоп, на ходу набирая скорость.

Девчонки дружили, ссорились, расходились, чуть ли не ненавидели друг друга, а встретились спустя пять лет после окончания, и как не было ничего, как снова все с самого начала, ближе и не найти никого. И как всегда, Катьку выслушивать приходится. Она все рассказывает, рассказывает, журчит неостановимо, и понятно, чего ждет: не сочувствия даже, – согласия, подтверждения, что она, Катерина, во всем права. Это дорогого не стоит, знай кивай головой. Зато сама не выспрашивает ничего, не лезет, не интересно, не важно ей. Это удобно. Лолку когда совсем прижимало, когда казалось, – все край, больше не могу – она Алешку подмышку и к Катьке.

А прижимало еще как. Вот верно сказано, во многом знании – много печали. Со своими догадками она еще жила как жена, может не очень счастливая, но законная жена, а как узнала окончательно и бесповоротно, что Вовчик ей изменяет, что у него есть другая, женой себя чувствовать перестала. Теперь Лолка чувствовала себя любовницей.

Такой, к которой ее любимый может прийти, а может и не прийти. А она может только ждать.

Она сдала Алешку в ясли. Это был хороший платный садик, там был даже бассейн, детишки плавали каждый день. Лолка сшила дочке халатик из махрового полотенца, крошечный такой, розовый, с утенком на кармашке.

Если Вовчик был дома, она утром отводила девочку в садик, возвращалась и падала обратно в постель. Они могли провести на своей старенькой тахте полдня, то жадно набрасываясь друг на друга, то, привалясь к подушкам, полулежа, включив фильм из Лолкиной коллекции, лопали что-нибудь, запивая пивом, а то и шампанским. Выползали только в туалет или к холодильнику. Лолка сидела, приткнувшись к горячему боку Вовчика. В открытое окно струячил уличный сквозняк, студил жаркую постельную духоту.

– Поставь лучше какой-нибудь боевик, эта тягомотина надоела.

– Бегущего?

– Давай.

Лолка вылезала из-под одеяла, меняла кассету. Повернувшись к тахте, смотрела, как Вовка чистит апельсин. Свет от окна падал сбоку, золотил его профиль. «Как цезарь какой-нибудь или нерон, красивый, мой. Весь мой», – улыбаясь своим мыслям, она залезала обратно в одеяльное гнездо, прижималась теснее, замирала.

Потом Лолке надо было идти забирать Алешку. Вынырнув из перепутанных тенет постели, торопливо одеваясь, она спрашивала:

– Когда я вернусь, ты же будешь дома? Тебе же не нужно сегодня… на работу?

– Конечно. Куда я денусь.

И по тому, как Вовчик лениво развалился под смятым одеялом с разбросанными по нему апельсиновыми корками, по тому как он неспешно жевал кусок черного хлеба, положив на него полупрозрачный сервелатовый листик, по тому, как он смотрел в экран, где мчался куда-то подбитый дымящийся Шварцнеггер, Лолка понимала: он никуда сегодня не уйдет, он весь целиком и полностью достанется ей.

Когда через час она возвращалась с Алешкой, Вовчика дома не было.

А потом просто, как «сколько время», сказал:

– Я уеду из этой страны. Мы должны развестись.

Вот именно так. Сначала – «я уеду». Как уже решенное. И разговаривать тут не о чем. А «мы должны развестись» – это просто путь к «я уеду».

Но к этому моменту Лолка уже закалилась. Знала, в какую сторону движется. Она, ведь, ничего не сделала, не боролась, терпела. Значит, ждала.

Дождалась.

Он уедет с этой своей Рахилей. Сейчас немцы на самовздрюченном чувстве вины принимают русских евреев, дают им квартиры, деньги, встраивают их в свое общество. Сами уже перестали размножаться, так берут тех, кто плодится как кролики. Вот Рахиля немкой заделается, и Вовчик с ней на пару, – херр Батманофф, или как он там будет, может херр Гринфельд. Европээц! Поц! Шлемазл!

Ладно, черт с ним, пусть катится. Лолка ни сопли разводить, ни ругаться не стала. А смысл? Соплями никого к себе не привяжешь.

– Развестись – разведемся. Только сначала ты из комнаты выпишешься и ауди на меня переоформишь.

– Ну ты скважина. Не ожидал. Ну комната ладно, а это старье-то тебе зачем. Не машина – ведро с гвоздями.

– Ничего, Вовка. Пусть старье. Это ты новую жизнь начинаешь. А я старую буду донашивать.

Он дернулся шаланду продать. Съездил в Силламяево, взял с Ромки-Пыры восемьсот баксов, сказал, Лолка приедет, переоформит. Пыра Лолке звякнул, когда, мол, подъедет.

– Вовка, ты чего мою шаланду продаешь?

– Ты сдурела что ли, какую твою?

– А чью? Твою? Ты ее покупал? Шаланда моя, оформлена на меня. А ты тут вообще не при делах. Отдай Ромке деньги. А то…

– Что?

– Развода не дам. А еще встану с Алешкой под окнами у твоей Рахили и день и ночь стенать под дождем буду. У нее самой двое детей, она меня пожалеет, тебя бросит, в Германию не повезет. Не пожалеет, развод размусоливать в суде год буду, без тебя уедет. И останешься ты, Вовчик, между всем, и там не ам, и тут не дам.

Лолка выиграла. Вовчик действительно вернул деньги Ромке. И больше о шаланде не заикался. Может не ожидал, что она все про него знает. Какая разница.

Они развелись.

После развода Лолка предалась бешеной активности: она рванула на родину и там экстерном сдала на права, спасибо ребятам с нашего двора и паре сотен баксов, закончила курсы эстонского, а заодно и финского языка, чего там, языки-то однокоренные, получила эстонский паспорт. Вовка еще со своей Рахилей на чемоданах сидел, а она уже стала гражданкой европейской, пусть и слегка занюханной, но европейской все же страны.

* * *

– Кать, а чего принести?

…

– Не, давай торт не надо. Я лучше бутылку вина куплю и фруктов каких-нибудь. Ладно? – разговаривая по телефону, упираясь глазами в свое отражение в мутноватом зеркале, Лолка всегда представляла собеседника, начинала «строить лицо», превращаться в того, кто был на том конце провода.

Сейчас она была Катей. Серьезная такая: губы слегка поджаты, взгляд твердый. Катька обо всем рассуждала весомо, у нее даже выбор батона каждый раз был значительным актом. И всегда верно было то, что делала она, остальное население планеты разумностью не отличалось. Вот и Лолка, держа трубку возле уха, слегка покачивала головой, осуждая. Что осуждая? Не важно. Поездку Димы к родителям, эти надоевшие дожди, музейные дрязги. Если Лолка разговаривала с Вероникой Игоревной, ее начальницей по экскурсионным делам, она ссутуливалась, серела, голос, тихий, усталый, слегка подхрипывал. Если звонил из Таллина Тошка, отвечала, чуть растягивая слова, с ленцой, становилась уверенной, хищной. Слегка оттопыривала нижнюю губу, чувствуя прилипшую к ней сигаретку – Ляма ухитрялся разговаривать, не выпуская окурок изо рта. Она перетекала в своего собеседника, настоящая Лолка оставалась за ледяной пленкой зеркала, в стеклянной холодной нереальности, а здесь, облокотившись о полочку, прижимая зеленую телефонную трубку к уху, стоял Ляма, сытый, располневший, расстегнувший давящий ворот английской рубашки.

Это была игра. Но игра эта приносила свои плоды, Лолка научилась разговаривать с каждым на его собственном языке. Ее все воспринимали как свою. А это дорого стоит.

Катя говорила и говорила, Лолке было достаточно лишь время от времени согласно угукать в трубку. Вот не может завтрашнего дня дождаться, прямо сейчас надо все рассказать. Ведь с работы же звонит. Неужели там ее никто не слышит? Завтра о чем тогда говорить? Снова начнет раскручивать тему по новой. Про Диму своего, живущего, как рыба в аквариуме, ничего кроме своих бразильцев не видит. Анекдот: одень противогаз – не заметит. Вадим приходил, починил тумбочку под телевизором, там петля вывалилась из дверцы, ну опилки, ты ж понимаешь, они выкрошились, дверца год криво висела. А он, Вадим этот, любовник Катькин давний, чего-то туда набубенил, петлю на место поставил, как новенькая, все ровненько теперь. Дима, естественно, не заметил.