Ибо не ведают, что творят

«Дело Клименкина»

Румер предложил заняться судебным делом, от которого уже отказались несколько самых знаменитых наших публицистов, считая его, очевидно, слишком «острым» и для публикации безнадежным. Речь шла о парне, которого приговорили к смертной казни за убийство, которого он, по всей видимости, не совершал. Его бы и расстреляли, но нашелся порядочный человек – следователь милиции, который поверил в невиновность парня и из туркменского далекого города Мары (дело происходило именно там несколько лет назад) за свой счет, на свой страх и риск, предварительно поссорившись со своим милицейским начальством, полетел в Москву и, пробившись в самые высокие судебные инстанции Союза, добился сначала приостановки исполнения приговора, а потом и вовсе его отмены – с передачей дела на дополнительное расследование. Нашелся и адвокат в Москве, который взвалил на себя тяжелую ношу защиты парня, и журналисты «Литературной газеты», которые отправились на следующий процесс. А потом на защиту справедливости встал еще и в самой высшей инстанции Заместитель Председателя Верховного Суда СССР, который внес протест аж на Пленум… В общей сложности история длилась четыре с половиной года, все это время парень сидел в тюрьме (около месяца – в камере смертников в ожидании расстрела), состоялось в общей сложности четыре судебных процесса, а на последнем парня оправдали «за недоказанностью» и выпустили на свободу.

История весьма выразительная, но самым интересным для меня (и, очевидно, для Румера) было то, что в ней – в полную противоположность «таёжной» истории – свидетели не молчали. Наоборот! Рискуя многим, они совершенно бескорыстно защищали парня, который, кстати, был не такой уж подарок. Точнее – они защищали справедливость, закон. И – победили. Хотя и с большими потерями. Но – победили!

Как же было от такого «материала» мне отказаться?

Тотчас Румер дал те документы, что у него были, а также телефоны и адреса участников. Мне предстояли встречи в Москве и командировка в Туркмению.

Пришлось опять отставить на время работу над «Пациентами»… Я начал звонить и встречаться с участниками «Дела Клименкина», досконально изучать материалы, которые дал Румер и – вновь Уголовный Кодекс. Командировку в Туркмению наметили на ноябрь.

А перед ней я решил съездить дней на десять в Крым вместе с сестрой Ритой, за компанию – ее сослуживцы отдыхали там в ведомственном пансионате. Чувствовал, какая работа предстояла над повестью, надо было перед ней зарядиться. Там, в Крыму, состоялась еще одна счастливая встреча с посланницей Афродиты – да, да, все в жизни моей шло параллельно… – а в результате родился еще один из любимых моих рассказов: «Отзвук песни».

С Румером договорились, что буду писать документальную повесть, рассчитанную на публикацию в «ЛГ» с продолжениями. Номера на три. Это было время расцвета «Литературной газеты», когда статьи и очерки на криминальные темы опубликованные в ней, становились сенсациями и бестселлерами.

Повесть я начал перед Новым годом – на католическое Рождество, 25-го декабря, а закончил, представьте себе, на Пасху, в апреле… Назвал ее так: «Высшая мера». Дело в том, что приговорили парня на первом процессе именно к «высшей мере», а те, кто защищал его, добиваясь справедливости, проявили лучшие человеческие качества, поистине в высшей мере…

Румер одобрил повесть, сказал, что гордится мною, сравнил меня с В.Г.Короленко… Но добавил, что высокое качество моей работы в контексте жизни нашей – скорее не хорошо, а плохо. Почему? А потому, во-первых, что неистребимая язвочка у публицистов наших – зависть, а во-вторых, материал этот все-таки «острый», то есть, прямо скажем, честный…

И он, увы, не ошибся. Первым, кто поставил заслон на пути «Высшей меры» к читателям, оказался не кто иной, как именно «диссидент» – знаменитый публицист-очеркист того времени Аркадий Ваксберг. Его очерками зачитывались тогда читатели «Литературной газеты» – они были смелы, отлично написаны и как бы даже бескомпромиссны. По логике вещей было бы мне ожидать от него поддержку. Вышло – наоборот.

– Ты понимаешь, он ведь сам пробивался с огромным трудом на страницы газеты, и, узнав о твоей повести, прочитав ее и, разумеется, оценив, возмутился, – так сказал мне Румер. – «Я бился-бился, завоевывая свое место, а тут пришел какой-то Аракчеев – и нате вам, повесть с продолжением аж номера на три-четыре!» – кричал Аркашка здесь, у меня в комнате. Боюсь, он сделает все, чтобы повесть твою зарубил Чаковский (главный редактор «Л.Г.» ).

Так и вышло. Когда мы встретились с Ваксбергом, первыми его словами о повести были:

– На сравнительно малом пространстве Вы затронули все больные вопросы нашей юрисдикции. Но…

Дальше он указал мне на несколько несущественных юридических ошибок (которые на самом деле таковыми не оказались) и заявил, что ее может напечатать любой журнал, но в «Литературной газете» она выйти не может.

– Почему? – спросил я.

– Слишком большой тираж. Это может вызвать очень нежелательный резонанс. Я убежден, что Александр Борисович просто-напросто ее не пропустит…

Александр Борисович Чаковский, по словам Румера, в юридических вопросах целиком полагался на мнение Аркадия Иосифовича Ваксберга…

Какое-то время Румер все же пытался, давал повесть разным членам редколлегии. Увы. Все, как один, ее одобряли, хвалили меня, ее автора. Но о публикации не могло быть и речи.

Помимо всяких морально-нравственных соображений, получилось так, что работал я по заданию редакции больше полугода, работал добросовестно, материал выдал качественный, однако… Ни публикация не состоялась, и к тому же ни копейки за свою работу не получил. (Ау, мой давний американский коллега!… Это вам не Америка. Живем мы, граждане, в Стране Чудес).

Газета «Правда»

В Союз Писателей, как уже сказано, меня приняли («единогласно»!), и как раз в период чтений «Высшей меры» в Литгазете, в коридоре моей коммуналки раздался телефонный звонок. С крайним удивлением я услышал:

– С вами говорит Виталий Степанов, сотрудник газеты «Правда»…

Как-то непроизвольно я даже напрягся: мало ли какого подвоха можно ждать от самой главной советской газеты – «Органа ЦК КПСС»! Не случайно же «Голос Америки», который я регулярно слушал по утрам – если удавалось как-то пробиться сквозь глушилки, – заявлял, что «в Советском Союзе приезд корреспондента «Правды» приравнивается к вызову в суд».

– Да, я слушаю вас…

Ну, в общем выяснилось, что ничего страшного. Наоборот. Меня как писателя приглашают поехать в командировку и написать очерк в рубрику «Дневник писателя». Ну и ну. Вот уж не ожидал никак.

– Но вы же все равно не напечатаете то, что я напишу, – задиристо возразил я, чтобы сразу «поставить точки над i».

– А вы приходите в редакцию, поговорим. В крайнем случае вы хотя бы расскажете о том, что в командировке увидите.

Голос по телефону был вполне доброжелательным и спокойным, я подумал: а что, если на самом деле? Почему бы и нет? Я ведь все равно никогда на поводу у них не пойду… А Виталий Степанов добавил:

– Мне сказал о вас писатель Владимир Гусев. И я читал вашу книгу «Листья». Она мне понравилась.

Ну, тут уж деваться было некуда. Мы договорились о времени встречи, и я поехал.

Виталий Андреевич оказался очень симпатичным, доброжелательным человеком. Он еще раз похвалил мою книгу «Листья» и предложил поехать, например, в Липецкую область и написать очерк о комбайнерах. Я поехал, встретился там с хорошими (на самом деле) людьми, передовиками-комбайнерами, написал очерк под названием «Своя песня».

И он был опубликован! В «Правде»! Очень мало изуродованным, кстати. Хотя я, разумеется, не лез на рожон, да это и не было нужно – я честно написал о людях на самом деле хороших, тружениках (а не «специалистах»), на которых, собственно, наша жизнь и держится. И потом тема-то моя: своя песня. Своя, а не та, что тебе пытаются внушить. Они, мои два героя, потому и работали хорошо, что каждый из них действительно был мастером своего дела (а не «специалистом»), и действительно пел свою песню.

Но это было не все, потому что, естественно, я, как всегда, был свободен и… Уже в поезде в Липецк встретил девушку, которая мне весьма и весьма понравилась. Начался – параллельно с «общественной деятельностью» и моей работой, естественно, – роман, а результат – новая повесть, написанная некоторое время спустя, и названная так: «Зажечь свечу». Эти два слова названия – часть весьма уважаемой мною оккультной истины: «Лучше зажечь одну свечу, чем обличить гигантские пространства мрака». Свечу мне хотелось зажечь в связи с тем, что я увидел в Липецке, в Липецкой области и в душе милой девушки…

Надо сказать, что очерк в «Правде» – великое событие для советского писателя, тем более «молодого» (а меня все еще считали таким). Он понравился в газете, и мне тотчас предложили поехать в командировку опять – «в любое место Союза». Единственное условие, чтобы темой прямо или косвенно было сельское хозяйство, так как Виталий Степанов был сотрудником Сельхозотдела.

Я выбрал целину.

Опять забегая вперед, скажу: командировки от «Правды» (всего их было четыре) были ну просто чрезвычайно полезны. Хотя очерков опубликовано в самой «Правде» только три (последний, четвертый, материал – о Латвии – «не прошел»), а один – на материале от «правдинской» командировки – в «Литературной газете». Но и этого хватило на то, чтобы весьма поднять мой «рейтинг» (главным образом, естественно, у властей). В результате и Литгазета посылала меня в командировки (но не от отдела писем теперь), и в ней тоже было напечатано несколько моих очерков (увы, не повесть «Высшая мера»)… Но главное, опять же не это. Главное: именно на основе впечатлений от «правдинских» поездок я вскоре начал писать и вовсе глобальное свое сочинение – большое социально-художественное эссе «Постижение». Оно, как я уже говорил, не опубликовано до сих пор, хотя одна очень неглупая женщина, прочитавшая его, сказала: «В России начнутся настоящие перемены только тогда, когда такие вещи, как твое «Постижение» будут, наконец, опубликованы». Может быть, она права?

Крыло Системы…

Чего добивался Мартин Иден? Чтобы выразить свое отношение к жизни. Чтобы его книгами зачитывались, чтобы их издавали и покупали. Того же, думаю, добивались и все настоящие писатели русские.

Для большинства же советских писателей главным, как я понял, было не это. Для любого писателя важно, конечно, чтобы книги его издавали и покупали. Но чтобы ими зачитывались? Для советского писателя это вовсе не обязательно. Главное для него: книги, должны быть «проходными»! То есть угодны властям, не раздражающие их. Даже не столько книги, сколько сам писатель должен быть угоден властям. Тогда книги его будут издаваться часто и большими тиражами – независимо от того, зачитываются ими читатели или не зачитываются, покупают их или не покупают. А раз большие тиражи, значит и гонорары… И далеко не только гонорары – а и постоянные поездки за рубеж, выгодные творческие командировки, всевозможные привилегии и прочая, прочая.

А быть угодным властям, согласитесь, несравнимо легче, чем писать действительно достойные книги. Так что советским писателям, было, конечно же, намного легче, чем писателям русским или когда-то Мартину Идену в пресловутой Америке. Но это – советским писателям. А не российским, украинским, латышским и так далее. То есть не тем, кто осознавал себя как-никак наследником, а, следовательно, и продолжателем традиций литературы правдивой, честной – классической! – а потому не считал для себя возможным врать, подличать, лебезить, становиться «преторианцем», то есть литературным холопом.

Почему я принял приглашение Виталия Степанова и поехал в командировку от «Правды», я объяснил. Чем это было полезно в творческом отношении, сказал тоже. И в своем очерке я ни в одной фразе не изменил себе. Но самое любопытное – непривычное! – для меня было в другом.

После выхода первого же правдинского очерка я вдруг почувствовал, что отношение ко мне изменилось резко. Словно насупленное, сердитое лицо Системы вдруг изменило свое выражение. У меня возникло даже такое ощущение, что Система мне… чуть ли не улыбнулась! Нет, «Высшую меру» в Литгазете не печатали все равно, однако…

Уже говорил, что в Союз Писателей меня приняли «вне очереди» и даже «единогласно» – за единственную книжечку «Листья». Правда, наверняка сыграл немалую роль тот существенный факт, что предисловие к «первой книжке молодого автора» написал не кто-нибудь, а Юрий Валентинович Трифонов, который в то время был весьма уважаем в среде советской интеллигенции. А тут еще у меня и очерк в «Правде», причем не проститутский вовсе, вполне нормальный… А тут еще – ко всему прочему – сменилась власть в Московской писательской организации… Первым секретарем ее стал Александр Рекемчук, человек, очевидно, порядочный и, к тому же, хороший знакомый, как я думаю, Юрия Валентиновича Трифонова. И вот первый – и пока единственный! – раз в жизни я вдруг ощутил себя под отеческим крылом Советской Системы…

А было так. И Валентина Михайловна Курганова, и Юрий Валентинович Трифонов знали, что живу я в коммуналке, в старом доме. Об этом же узнал и Виталий Андреевич Степанов из «Правды». Знали они также, что с соседями у меня проблемы (о чем я честно написал потом в своей «Пирамиде»). И когда вышел очерк в «Правде», а я уже был членом Союза Писателей, раздался вдруг у меня в коридоре телефонный звонок. И не откуда-нибудь, а из Секретариата Московской писательской организации. Меня приглашали на заседание Жилищной комиссии! Совершенно обалдевший, ни на что, естественно, не рассчитывающий, я туда отправился…

Того, что произошло в дальнейшем, я видимо, никогда не забуду, потому что это было ну точно как счастливый сон, который хотя и ничем не разрешился, но был так приятен…

Как только пришел, меня тотчас пригласили в кабинет Первого секретаря. В большом этом, залитом солнцем, помещении было двое – недавно избранный (точнее, очевидно, назначенный) Первый секретарь Александр Евсеевич Рекемчук и какая-то незнакомая мне женщина за столом (очевидно, председатель Жилищной комиссии). Мне предложили сесть в кресло, и Рекемчук, который, не садясь, расхаживал по кабинету с каким-то победным видом, выпятив грудь и держась молодцом, словно удачливый полководец, сразу обратился ко мне:

– Юрий Валентинович Трифонов сказал, что вы живете в коммунальной квартире, и у вас там много жильцов, это так?

– Так, – промямлил я, все еще не приходя в себя, чувствуя, словно во сне.

– Мы даем вам отдельную однокомнатную квартиру. За выездом, правда. Но хорошую.

Мне? Квартиру?! Я продолжал фонареть. Так, сразу? Я ведь даже заявление «на улучшение жилищных условий» стеснялся написать, хотя Валентина Михайловна Курганова несколько раз уже советовала мне сделать это. Я ведь даже не член партии – и не собирался им быть, хотя меня не раз приглашали… Так, сразу, квартиру?

Я, естественно, ничего не мог сказать, а Рекемчук, победно улыбаясь, спросил:

– Вы согласны?

Что можно было ответить? Я только растерянно кивнул.

А Рекемчук уже обращался к сидящей за столом женщине:

– Пишите. Квартиру Юнны Мориц…

Женщина вскинулась, протестуя:

– Но ведь мы хотели ее дать…

Тут она назвала какую-то фамилию, которую я не запомнил.

Рекемчук возразил тотчас решительно:

– Ей другую дадим, подождет. Она всего лишь работник Литфонда, у нее и так неплохие условия, а это писатель. Талантливый писатель, живет в негодных условиях! – И уже обращаясь ко мне: – Поезжайте смотреть. Узнайте точный адрес и телефон у секретаря, там и заявление напишете. Это центр, Калининский проспект…

И заговорщицки мне подмигнул.

Окончательно офонаревший, я вышел из кабинета в предбанник. Секретарша усадила меня за стол, и я написал заявление с просьбой «улучшить жилищные условия»…

Потом я ездил смотреть квартиру – действительно на Калининском проспекте, в одном из самых престижных мест Москвы, в одном из недавно построенных небоскребов… Хозяйка, известная поэтесса Юнна Мориц (ей вместо этой квартиры давали трехкомнатную в новом писательском доме) сказала, что здесь шумновато для работы, но эту квартиру запросто можно обменять на двухкомнатную где-нибудь в более тихом районе – ей уже предлагали. Так что мне крупно повезло, и нужно немедленно соглашаться.

Естественно, я согласился.

Но квартиру эту мне так и не дали. Дали, как мне сказали потом, «кому-то из Литфонда». Рекемчук не удержался на посту Первого секретаря, и «преторианцы», то есть обыкновенная мафия «советских писателей» вкупе с «работниками Литфонда», быстро ликвидировали случайный прорыв…

Квартиру мне от Союза Писателей через год все-таки дали и отдельную – потому, очевидно, что еще два моих очерка вышли в «Правде». К тому же я уже прочно входил в «обойму» «молодых и перспективных», а по давнему Постановлению (кажется, еще Совнаркома) член Союза Писателей имеет право аж на 20 квадратных метров дополнительных – для творческой работы…

Эта квартира была не такой престижной, тоже «за выездом прежних жильцов», однокомнатная, естественно, но все же – отдельная! В каменном доме, с центральным отоплением, с ванной! С маленьким балконом! Со своим собственным телефоном! Со стареньким, рассохшимся, но – паркетом!

Нет, это же подумать только… Столько лет жить в коммуналке с телефоном одним на всех в коридоре, с двумя туалетами на 20 с лишним человек (один из туалетов очень часто засаривался и не работал – это мне до сих пор снится в кошмарных снах…), с темной кухней и старой раковиной с холодной водой, где я ухитрялся сам проявлять не только черно-белые, но и цветные слайдовые пленки и ухитрялся даже девчонок фотографировать… И вдруг получить отдельную! Ну, чудо же, согласитесь!

И все же тот первый поход и встречу с Рекемчуком запомнил, вот, на всю жизнь. Единственный раз в жизни Система мне улыбнулась. Как, очевидно, она всегда улыбалась «преторианцам». Единственный раз так сложились обстоятельства, очевидно, что НАШИ пришли к власти на миг! И – ушли…

С тех пор никого из НАШИХ я что-то нигде «наверху» не видел… Но зато могу теперь хотя бы отчасти «изнутри» представить, КАК живут те, кто власти нашей угоден. Как поживают «преторианцы». И как немного в сущности нужно, чтобы «преторианцем» стать… «Немного» с точки зрения властей, конечно.

Но вот какой ЕЩЕ вывод я делаю из всего происшедшего. Получил я квартиру вовсе не за первую книгу, пробитую с таким трудом. Не за повесть «Переполох», которую дважды набирали в самом солидном нашем «толстом» журнале, но так и не напечатали, хотя меня закидали телеграммами из театров. И не за документальную «Высшую меру», над которой столько времени бесплатно работал (а во время командировки в Туркмению мог запросто нарваться на серьезную провокацию со стороны местных властей, очень не заинтересованных в моем приезде…). Не за роман «Обязательно завтра», естественно, хотя он вовсе не был антисоветским и даже в хорошем свете представлял некоторых комсомольских работников. И не потому, что я все никак не мог заняться всерьез романом «Пациенты», который вполне мог бы стать достойной для российской литературы вещью… То есть не за то, что я к тому времени уже 18 лет честно занимался своим писательским трудом, растил «свое дерево» и как «перспективный» писатель все это время нуждался в более-менее приличном жилье, то есть рабочей мастерской, где за тонкой стенкой в соседней комнате не бушевал бы пьяный сосед, а по коридору не бегал бы соседский мальчик, изображая то «паровоз», то «сумасшедшую обезьянку», то «бибикающую автомашину», а из кухни не доносились бы отзвуки соседских разборок, и не нужно было бы порой бегать в общественный туалет к метро, ибо в нашем «мужском» – очередной «засор»… А звонки из газеты «Правда» и высоких судебных инстанций, фигурирующих в моей документальной повести, не приходилось бы слушать в том же общественном коридоре, а звонить туда же – из телефонного автомата на улице… Нет, не за это и не поэтому.

А – за три небольших очерка в «Правде» я фактически получил квартиру! За два десятка машинописных страничек, написать которые мне ничего не стоило: на все пошло меньше труда, чем на один какой-нибудь маленький рассказ, например, «Листья». Ну, правда, за то еще, что меня приняли перед тем в Союз Писателей – то есть в Приемной комиссии несколько мужиков за меня проголосовали. Вот за это мне дали этакие, прямо-таки «царские» хоромы…

То есть не за то я получил приличное жилье, что упорно, честно работал и ждал выхода своих сочинений годами и даже десятилетиями. А за то, видите ли, что я вдруг стал как бы отчасти «свой» для властей предержащих. Не настолько, правда, чтобы дать мне ту, на Калининском, но достаточно все же, чтобы дать эту, что дали. То есть они думали, рассчитывали, что я стал наконец-то хоть в какой-то степени «свой»…