Дар Калиостро. Повести и рассказы

VIII

В детстве Олечка Зубарева была толстухой. Это оттого, что она всегда слушалась старших и, следовательно, хорошо ела.

Сверстники не уставали зубоскалить по ее адресу – известно, как жестоки бывают дети. Радикальные перемены произошли в первом классе после того, как Олечка огрела Мишу Глотова, назвавшего ее «коровой», портфелем по голове. От кого-нибудь другого Олечка стерпела бы обиду, но Миша ей нравился, а потому простить его она не могла. То, что Миша ничего не знал о ее чувствах, оправданием служить ему не могло, потому что, как подсказывала Олечке интуиция, если бы он знал, то обозвал бы еще обиднее. В общем, не за просто так Миша рухнул на пол с сотрясением мозга.

Случился большой скандал (который впоследствии все же удалось замять). Олечка сильно переживала. Она почти не ела и совсем не слушалась старших. Через некоторое время Олечку невозможно было узнать: она очень похудела, а в характере ее прорезались такие черты, как своенравие, упрямство. Дети перестали ее дразнить и начали побаиваться. А несчастный Глотов навсегда, то есть до окончания школы, лишился Олиного расположения. Через несколько лет, когда Олечка расцветет и от нее пленительного запахнет женщиной, он об этом пожалеет…

Как раз в ту пору в их 10-м классе появился Смагин, переведенный из другой школы. Его посадили рядом со строптивой Ольгой, которая сразу же обозначила его половину парты, проведя границу совсем не посередине. Ничего особенного, на ее взгляд, Смагин собою не представлял: русоволосый, сероглазый, среднего роста. Правда, дед у него был академиком. Да сам он борьбой какой-то занимался. "Оттого, наверно, такой спокойный. Даже наглый – все время границу нарушает!" – возмущалась она про себя, но, странное дело, никакого возмущения не испытывала.

Чтобы вывести его из себя, Оле пришлось развернуть весь арсенал средств, накопленных в недавнем детстве. Безрезультатно.

Однажды, когда шел урок, она написала на форзаце его учебника по физике: "Милый Алеша! Помни свою ласковую соседку и пусть по ночам тебе снятся жабы!"

Смагин прочитал, улыбнулся, положил ей руку на колено и сказал:

– Оль, да хватит тебе…

Какой-то восторженный испуг толкнулся ей в сердце, оно забилось горячо, сладко замирая на вдохе, и не было сил, чтобы отвести в сторону его ладонь.

Потом Смагин все чаще и чаще клал ей руку на колено, осторожно скользя вверх по бедру. Оля таяла, почти теряла сознание. Ей было и страшно, и стыдно, и невыразимо хорошо. Она давно призналась себе, что втрескалась в Смагина, как последняя дура. И все ждала, когда же он, наконец, заговорит о происходящем.

Но Смагин молчал.

"Лапает девушку, сволочь… Как будто так и надо!" – злилась Оля.

Не дождалась она от Смагина ни признаний в любви, ни дальнейшего развития их странных отношений.

Сразу после окончания школы Смагин пропал. Оля прожила две мучительных недели, в течение которых только того и желала, чтобы он пришел, или позвонил, или чтоб его, гада, где-нибудь побили, и чтоб счастья ему вовек не видать, и чтоб…

Изведясь вконец, она позвонила Смагину и узнала, что его забрали в армию. Этому верилось с трудом, поскольку Смагин должен был поступать – и поступил бы наверняка! – в Строгановку.

Что оставалось бедной Оле? Ждать от Смагина писем? Или обидеться, не поверив в про армию? (А между тем, Смагина, и в самом деле, призвали. Восемнадцать ему исполнилось в начале июня, и наутро после выпускного вечера получил он повестку из военкомата. Подсказать Смагину, как поступить, было некому: дед и бабушка на даче, родители в командировке, а потому оказался он на призывном пункте.) Оля была в смятении. Благо, пришло время вступительных экзаменов в институт.

Абитуриентские страсти не оставили и следа от уныния и растерянности, а наступившая затем студенческая пора вернула ей и вкус, и радость жизни.

За Гену Мальцева Оля вышла замуж, когда они учились на пятом курсе. Конечно, она понимала, что выбор ее не совсем бескорыстен – наличие свекра – министра сулило множество выгод, – но старалась об этом не думать, тем более что Гена был и умен, и добр, и мил.

Куда только все подевалось через пару лет? Гена стал груб, много пил, таскался по приятелям. Поначалу Оля хотела уйти от него с полуторагодовалым сыном к маме и бабушке, но, представив, какой ад ожидает их в коммуналке, приняла другое решение.

Однажды, когда Гена пропадал неизвестно где, Оля вызвала жэковского слесаря, и тот поменял замки на входной двери их кооперативной, подаренной свекром, квартиры. Так была поставлена точка в совместной с Геной Мальцевым жизни. Кстати, Оля осталась навсегда благодарна бывшему свекру, который, помня о внуке, не стал ничего предпринимать.

Вторым Олиным мужем стал Максим Давидович Буряк – человек немолодой и обеспеченный. Оля догадывалась, что занимался он деятельностью не совсем законной, но это никак не омрачало ее существования: она была любима, ни в чем не нуждалась и даже обладала некоторой личной свободой.

К сожалению, Максим Давидович безвременно пал от руки киллера, как и многие из тех, о ком говорят: "Живут хорошо, но мало…" Впрочем, не случись с ним этого несчастья, его подстерегла бы другая беда: арест с конфискацией имущества.

После того, как стало известно о втором варианте развития событий, вдове показалось, что горе ее не так уж безутешно.

Оказавшись обладательницей приличного состояния, Оля, тем не менее, не сидела сложа руки. А началось все с того, что она откликнулась на кое-какое предложение партнеров покойного мужа. Участвуя в его реализации, Оля неожиданно обнаружила в себе талант деловой женщины. Вскоре партнеры были подмяты, а потом и выброшены ею из дела – жестко, по-мужски. Действуя столь же решительно, Оля быстро вошла в силу. Ее начали побаиваться. Словом, опять она стала такой, как когда-то – после расправы над Мишей Глотовым. Впрочем, как и когда-то, сердцу ее суждено было смягчиться.

Они увиделись впервые на деловой встрече. Итальянец сразу понравился ей – статный, элегантный. К тому же был он богат и носил графский титул. Через полгода они поженились, но каждый остался жить в своей стране. Они встречались раз в месяц – полтора, и это вполне их устраивало, поскольку в подобных отношениях начисто отсутствовала всеотравляющая проза жизни, но были накал и свежесть чувств. Потребности же видится каждый день они не испытывали. Такая вот любовь…

Кстати, с сыном, который учился, как и заведено у богатых людей, заграницей, она тоже виделась не часто.

Из всех родных и близких рядом оставалась только мама. Они жили вдвоем, на старом месте: Оля давно выкупила родную коммуналку, расселив соседей.

Жизнью своей она была совершенно довольна.

– Все-таки, куда ты подевался после выпускного?

– В армию загремел. Мне тогда уже восемнадцать было: я ведь из-за болезни пошел учиться с восьми лет. В общем, на следующий день после выпускного получил повестку.

– Да, как-то у тебя сразу не заладилось…

– Знаешь, ты не права. В том, что я отслужил в армии, ничего плохого нет. А потом я учился, стал художником. И, кажется, неплохим.

– Слушай, а давай я тебя сведу со своими знакомыми. Люди они состоятельные, будешь их портреты писать…

Чем-то наивным повеяло от этого предложения, будто бы все ее окружение только и мечтало обзавестись портретами кисти художника Смагина. А с другой стороны…

Смагин улыбнулся:

– Чем черт не шутит. Давай попробуем.

IX

Напрасно Смагин опасался, что из Олиного предложения ничего не выйдет.

Вышло! Да еще как!

Она великолепно все устроила, поведав в кругу своих знакомых – между прочим – что один из лучших современных портретистов ее одноклассник.

(Как?! Вы не знаете Смагина?! Да Глазунов и Шилов – вчерашний день!!)

Уловка удалась, поскольку любовь к обладанию прекрасным у этой публики никогда не дремлет.

(Я, конечно, попрошу Алешу… Но не знаю… Он так занят…)

И Смагин заработал!

С жадностью человека, истосковавшегося по любимому делу, писал он эти невзрачные, тусклые лица, возвышая и просветляя их, сколько было возможно, чтобы не утратилась узнаваемость черт. Эти «льстивые» портреты имели большой успех и приносили Смагину хорошие гонорары.

Словом, живи, Алексей, и радуйся! Однако…

Соприкоснувшись с новым для себя миром, он воочию убедился в том, о чем не раз слышал или читал, но во что не очень-то верил: мир этот существовал на другой планете. Совсем не той, на которой пребывало остальное население страны.

Общими для обоих миров оставались только законы физики, да и они действовали на той планете лишь потому, что было неизвестно, кому заплатить, чтобы поменять их на более комфортные (когда, например, можно плевать против ветра или не тонуть в воде). Бред, конечно, но именно подобные мысли приходили Смагину на ум. Особенно угнетало, что сутью своей люди с той планеты были мелки и порочны, отчего их могущество воспринималось как торжество Зла.

Мучило Смагина и другое: Лера исчезла. Точнее, она так и не появилась больше Ему бы не думать о ней, так нет же: с каждым днем он все чаще вспоминал их встречу и ничего поделать с собой не мог.

Вот и сейчас, изображая на парадном портрете банкира Свистунова какой-то церковный орден, Смагин думал о Лере.

Свистунов позировал, сидя в старинном кресле, во фраке, белой манишке и бабочке. Раздалась трель мобильника, лежавшего у него в руке.

– Да! Ну, привет, Акимыч! Он отвел трубку в сторону:

– Алексей, давайте прервемся…

Смагин присел на стул и погрузился в мысли о Лере. Из раздумий вывело его произнесенное Свистуновым имя – дель Рондо.

– Этот прокурор хренов еще устроит нам небо в алмазах! – почти кричал банкир. – Под меня уже вовсю роет! Будь спокоен, скоро и до тебя доберется! Что? Да не берет он, тебе говорю… Ни сам, ни подчиненные. Выгнал он тех, кто брал!…

Свистунов умолк, слушая Акимыча, а потом сказал:

– Это мысль. Через правительство нужно действовать. Хотя бы через Мишку Вихрова, я его давно прикормил.

Михаил Вихров был тем самым министром, который недавно публично (благодаря телевидению) врал Президенту о росте доходов населения и подъеме экономики страны.

Смагин совершенно не удивился услышанному.

Поразило другое: Свистунов вел конфиденциальный разговор в его присутствии – то ли признавая за своего, то ли считая пустым местом. И первое, и второе было одинаково неприятно.

Словно угадав мысли Смагина, Свистунов отстранился от мобильника:

– Продолжим после. Мой секретарь позвонит на следующей неделе. Вас устроит?

Смагин кивнул. Значит ни то, ни другое. А неприятно все равно.

Ночью ему опять приснилось, будто бы он – Президент. В его кабинет заходит министр Вихров, садится напротив и раскрывает папку с золотым теснением "На доклад Президенту".

– Виктор Викторович, – начинает он. – Не имею права больше молчать. Ко мне как к министру обращаются представители крупного бизнеса, промышленных кругов с нареканиями в адрес нового Генерального прокурора. Вот здесь, – кивает он на папку, – список тех из них, кто особенно, так сказать, пострадал от его действий. На сегодняшний день они практически лишены возможности работать.

Вихров говорит без робости, и глаза его на сей раз не постреливают по сторонам.

– А скажите, Михаил Владимирович, как, по-вашему: вор должен сидеть в тюрьме? – перебивает его Смагин – президент.

– Виктор Викторович! В данном случае мы говорим о национальной элите! При чем здесь воры?!

– А скажите, банкир Свистунов в вашем списке значится?

– Разумеется, – подтверждает министр, и у него неожиданно западает правый глаз.

– Я так и знал, – говорит Президент и протягивает руку к папке. – Дайте-ка мне ваш листок.

Смагин – президент читает список: сплошь фамилии людей, которые у всех на слуху, благодаря их капиталам.

– Национальная элита, говорите?

Смагин чувствует, как подступает злость, и вдруг он кричит, не в силах сдержаться:

– Да ворье одно!

Министр, совершенно окосев, застывает истуканом.

– Вот что, Вихров, я отправляю вас в отставку. И поверьте, Генеральный прокурор изучит вашу деятельность также внимательно, как и ваших друзей из этого списка. Прощайте.

Вихров встает и пепельно-серый выходит из кабинета, забыв папку.

Смагину становится легко, даже весело от ощущения, будто он только что вырвался на свободу.

В кабинете появляется поджарый, высокий мужчина. Это Сидоров – премьер-министр.

– Виктор Викторович! Витя! (Смагин знает, что премьер – давний друг Президента.) Так нельзя! Вихров – один из лучших министров, высокий профессионал…

– Хватит, Вадим, – перебивает его Президент. – Жулик он – и это главное. У тебя вообще две трети правительства – пройдохи. Они же элементарно – полезных для страны вещей не делают! Потому что им это не выгодно, а значит неинтересно. Зато придумать, как народ обобрать, они большие мастера, высокие профессионалы, как ты выражаешься.

– Виктор, ты просто газет начитался. Президент не должен составлять мнение на основе газетных статей. У него для этого есть другие источники…

– А ты не учи меня, Вадим, – осекает его Смагин.

Сидоров удивленно смотрит на Президента и краснеет.

– И вообще, тебе давно пора усвоить, что в этом кабинете у нас с тобой исключительно служебные отношения.

– В таком случае, разрешите идти? – вытягивается по стойке «смирно» Сидоров.

– Прежде, чем вы уйдете, – жестко произносит Смагин, – хочу сообщить: считаю, что назрел правительственный кризис, со всеми вытекающими последствиями.

Сидоров по-военному поворачивается и бросает:

– Смотри, Витя, один останешься!

Как же Смагину хорошо! Жаль только, что все это – сон!

Входит Ляпунов – спикер парламента.

Всегда – и теперь тоже – Смагина удивлял его перепуганный вид. На таком посту выглядеть подобным образом было просто неприлично.

– Проходите, садитесь, дорогой Леонид Александрович, – мягко произносит Смагин. – Поведайте, над чем работает нижняя палата.

Ляпунов собрался уж было открыть рот, когда Смагину пришло на ум пошутить:

– Все спросить забываю, вы уже обсудили закон об одностороннем движении пешеходов?

Тревожный, непонимающий взгляд упирается в Президента.

– Ну как же… Чтобы жители крупных городов двигались по улицам только в одном направлении. По примеру автомобильного движения в центре Москвы.

– Понимаю… понимаю… – бормочет спикер, записывая что-то в блокнот.

– Слушайте, – становится серьезным Смагин, – ну почему бы вам не разработать какой-нибудь действительно полезный закон. Вот вы с налогами все мудрите.

Смагин вошел в раж и решил изложить давнюю свою идею:

– Вы отмените из них самые бестолковые и введите налог на армию. Понимаете? Чтобы в кратчайшие сроки сформировать контрактные Вооруженные Силы. Уверяю, этот налог граждане будут платить с удовольствием!

– Понимаю, понимаю, – бормочет спикер.

Под это бормотание Смагин просыпается.

Да… Хороший был сон!

X

– Артурыч! – Смагин постучал в дверь. – Можно?

– Входи, входи, Алексей.

Нигелла сидел на диване, в очках и читал брошюру. Смагин остолбенел, увидев ее название: "Речь Генерального секретаря ЦК КПСС т. Л. И. Брежнева на XVIII съезде ВЛКСМ".

– Артурыч, ты что? Заболел?

– Нет, – спокойно ответил Нигелла. – Просто ностальгирую.

Смагин в замешательстве протянул:

– А… Ну да…

– Проходи. Вон стул.

Смагин сел и спросил прямо, без уловок:

– Ты знаешь, как Леру найти?

Артурыч не удивился.

– Знаю. Она работает в Сретенском переулке, в здании Интуриста. Фамилия у нее замечательная – Улыбина, легко найдешь.

Нигелла замолчал, уставясь в окно, за которым шел редкий крупный снег.

– Спасибо. Ты больше ничего не добавишь?

– Нет.

Он открыл брошюру и продолжил чтение.

Смагин тихо вышел.

Уже отсинели ранние декабрьские сумерки, но фонари еще почему-то не зажглись, и в переулке светло было лишь напротив огромных окон первого этажа Интуриста.

Смагин увидел ее сразу же – в крайнем из них. Она сидела одна в просторной комнате. Отвернувшись от монитора компьютера, Лера задумчиво смотрела на улицу и совсем не обращала внимания на прохожих, которые взглядами то и дело останавливались на печальной женщине в окне. Что-то щемящее было в этой ее отрешенности от людей…

Смагин подошел вплотную к стеклу, приложил ладонь. Лера насторожилась, сдвинула брови и вдруг – словно от нечаянной радости, вспыхнула улыбкой. Хотела встать, но осеклась, передумала… Лера сидела со светлым, неостывшим от улыбки лицом и нежными глазами смотрела на Смагина. Ему показалось, что прошло немало времени, прежде чем она резко поднялась и торопливо вышла.

Из подъезда она выбежала в расстегнутом пальто, с непокрытой головой и в шаге от Смагина замерла – только ресницы вздрагивали от падавшего снега.

Смагин шагнул к ней, обнял.

– Все-таки ты меня нашел, – выдохнула она.

Смагин начал застегивать пуговицы на ее пальто.

– Куда же ты исчезла?

– Я загадала: если не найдешь, значит судьба против нас. Так тому и быть! А сама все думала, думала о тебе… Глупая, правда?

– Смотри, снег как повалил! Где твоя шапка?

Лера рассмеялась:

– Да вот же капюшон!

– Это я глупый. Мне не ждать тебя нужно было, а искать!… Хорошо хоть догадался, у кого о тебе спросить.

– У Альберта Артуровича?

– У него… Ты свободна сейчас?

– Нет, что ты, мы до шести работаем. Я на минуточку выскочила.

– Тогда встретимся в шесть?

– Конечно. Осталось недолго.

Она улыбнулась и побежала к подъеду.

В тот вечер они долго бродили, разговаривали, молчали.

Время от времени воздух наполнялся хлопьями снега, которые оседали медленно, как взвесь. Снегопад обвел контуры предметов белой толстой линией, отчего все вокруг как бы укрупнилось, распухло.

Смагин и Лера прошли бульварами, свернули в сад "Эрмитаж".

Они стояли на аллее, целовались. Смагин видел, что у Леры от мокрого снега потекла тушь с ресниц, но молчал. Сейчас он чувствовал себя абсолютно счастливым человеком и ничего, даже самую малость, не хотел менять. Горечи подмешивало только осознание того, что Лера несвободна.

Она познакомилась с Николаем, когда еще училась в институте. Он же был, хоть и молодой, но уже состоявшийся артист цирка. Николай ей очень понравился: красивый, сильный – настоящий мужик! Вскоре он предложил ей пожениться, и Лера сразу согласилась. Конечно, она поступала опрометчиво, но слишком велико было желание поскорее уйти из дома, Дело в том, что ее отношения с отчимом стали хуже некуда, да и с матерью не ладилось… В общем, известная ситуация.

Поженились они летом, и все как будто было ничего, даже интересно: гастроли цирка, разные города, новые люди… А потом наступила осень, они вернулись в Москву и остались друг с другом наедине. Вот тогда-то Лера поняла, что он – совершенно чужой ей человек. Нет, Николай был заботливым, внимательным, но – не родным. Лера почувствовала, как поднимается в ней что-то нехорошее, злое к этому ни в чем не повинному человеку. Она ушла. И несколько дней жила у подруги, пока Николай не отыскал ее. Он стоял перед ней на коленях и рыдал. Большой, сильный мужчина. Ей было его жалко. Конечно, она вернулась…

А со временем… со временем хоть и не слюбилось, но стерпелось…

Однажды, 31 декабря, Лера припозднилась с работы: отмечали, как водится, наступающий праздник. Николай был в ярости от того, что она задержалась и не успеет теперь накрыть новогодний стол. Он распалялся больше и больше и, когда Лера сказала, что все успеет и незачем так кричать, – дал ей пощечину.

Потом Николай опять стоял на коленях и умолял простить его. Лера снова жалела его, но как-то без боли, без души, которую сковало неведомым ей ранее холодным покоем…

Она накрыла стол, пришли соседи. Все веселились, танцевали, а застывшая душа ее все никак не могла отмереть. Такой и осталась она.

Внешне отношения с мужем были прежними, но Лера начала изменять ему. Она стыдилась этого, но не потому, что обманывала Николая, а потому, что изменяла вообще – как бесчестный человек. Со временем Лера присмотрелась к подругам и поняла, что как она, живут многие, только со спокойной совестью.

– Главное, Лерка, для женщины – дом, очаг. А мужик на стороне… так… отдушина…

Лера недоумевала. Получалось, что семья – тяжкий крест. Любовник же – награда за лишения. А еще… Не было у нее того, из-за чего дом, очаг становятся главными в жизни – детей.

И почему продолжала она жить с мужем – не знала и сама.

– Ну так уйди от него! – Смагин был резок. – Раз не любишь – уйди!

– Не торопи меня, Алеша. Мне кажется, что я только-только начинаю освобождаться от какого-то долгого сна или выздоравливать после болезни. Все это благодаря нашей встрече. Ты чудный, необыкновенный…

Лера клала руки Смагину на плечи.

– Но все-таки не торопи меня…

Она подносила к нему губы, и Смагин умирал от счастья…